Библиотека

Автор - Джек Лондон

День едва занимался, холодный и серый, - очень холодный и серый, когда путник свернул с дороги, проложенной по холодному Юкону, и стал подыматься на высокий берег, где глухая, еле заметная тропинка тропинка вела на восток сквозь густой ельник. Подъем был крутой, и, взобравшись наверх, он остановился перевести дух, а чтобы скрыть от самого себя эту слабость, деловито посмотрел на часы. Стрелки показывали девять. Солнца не было, ни намёка на солнце, хотя в небе - ни облачка. День был ясный, и оттого всё кругом казалось подёрнутым неуловимой дымкой, словно прозрачная мгла затемнила дневной свет. Но путника это не тревожило. Он привык к отсутствию солнца. Оно давно уже не показывалось, и путник знал, что пройдёт ещё несколько дней, прежде чем лучезарный диск на своём пути к югу мелькнёт над горизонтом и мгновенно скроется из глаз.
Путник глянул через плечо в ту сторону, откуда пришёл. Юкон, шириной с милю, лежал под трёхфутовым слоем льда. А надо льдом стлалась такая же толстая пелена снега. Девственно белый покров ложился волнистыми складками поверх нагромождённых льдин. К югу и к северу, насколько хватало глаз, была сплошная белизна; только очень тонкая тёмная линия, обежав вокруг заросшего ельником острова, извиваясь, уходила на юг и, так же извиваясь, уходила на север, где исчезала за другим, поросшим ельником, островом. Эта тёмная линия была дорога - главная дорога, которая тянулась к югу на пятьсот миль, до Дайи и Чилкутского перевала, и дальше, до берега моря; и тянулась к северу на семьсот миль, до Доусона, и дальше, до Нулато, и, наконец, до Сент-Майкела на Беренговом море, за тысячу пятьсот миль отсюда.
Но всё это - таинственная, уходящая в бесконечную даль дорога, чистое небо без солнца, трескучий мороз, необычайный и зловещий колорит пейзажа - не пугало путника. Не потому, что он к этому привык. Он был новичком в этой стране и проводил здесь первую зиму. Просто он, на свою беду, не обладал воображением. Он зорко видел и быстро схватывал явления жизни, но только явления, а не их внутренний смысл. Пятьдесят градусов ниже нуля по Реомюру означало восемьдесят с лишним градусов мороза по Фаренгейту. Такой факт говорил ему, что в дороге будет очень холодно и трудно, и больше ничего. Он не задумывался ни над своей уязвимостью, как существа, подверженного действию температур, ни над уязвимостью человека вообще, способного жить только в узких температурных границах, и не пускался в догадки о возможном бессмертии или о месте человека во вселенной. Пятьдесят градусов ниже нуля предвещали жестокий холод, от которого нужно оградиться рукавицами, наушниками, тёплыми мокассинами и толстыми носками. Пятьдесят градусов ниже нуля были для него просто пятьдесят градусов ниже нуля. Мысль о том, что за этим фактом скрывается нечто большее, никогда не приходила ему в голову.
Повернувшись лицом к тропинке, он задумчиво сплюнул длинным плевком. Раздался резкий, внезапный треск, удививший его. Он ещё раз плюнул. И опять, ещё в воздухе, раньше чем упасть на снег, слюна затрещала. Путник знал, что при пятидесяти градусах ниже нуля плевок трещит на снегу, но сейчас он затрещал в воздухе. Значит мороз ещё сильнее, чем пятьдесят градусов ниже нуля, - насколько сильнее - определить трудно. Но это неважно. Цель его пути - заброшенная заявка на левом рукаве Хендерсон-Крика, где его поджидают товарищи. Они пришли туда с Индиан-Крика, а он пошёл в обход, чтобы посмотреть, можно ли будет весной переправить сплавной лес с островов на Юконе. Он доберётся до лагеря к шести часам. Правда, к этому времени уже стемнеет, но там его будут ждать товарищи, ярко пылающий костёр и горячий ужин. А завтрак здесь, - он положил руку на свёрток, оттопыривавший борт меховой куртки, - завтрак был завёрнут в носовой платок и засунут под рубашку. Иначе сухари замёрзнут. Он улыбнулся про себя, с удовольствием думая о вкусном завтраке: сухари были разрезаны вдоль, пропитаны свиным салом и переложены толстыми ломтями прожаренной грудинки.
Он вошёл в густой еловый лес. Тропинка была еле протоптана. После того как здесь проехали чьи-то нарты, снегу намело на фут вышиной, и он радовался, что не взял нарт, а идёт налегке. У него вообще ничего при себе не было, кроме завтрака, завязанного в носовой платок. Всё же странно, почему так холодно. Мороз нешуточный, что и говорить, подумал он, потирая рукавицей онемевший нос и скулы. У него были густые усы и баки, но они не защищали острые скулы и большой нос, вызывающе выставленный навстречу морозу.
За путником по пятам бежала ездовая собака местной породы, рослая, c серой шерстью, ни внешним видом, ни повадками не отличавшаяся от своего брата, дикого волка. Лютый мороз угнетал животное. Собака знала, что в такую стужу не годится быть в пути. Её инстинкт вернее подсказывал ей истину, чем путнику его человеческий разум. Было не только холоднее, чем пятьдесят градусов, было холодней, чем шестьдесят, чем семьдесят. Было ровно семьдесят пять градусов ниже нуля. Так как точка замерзания, по Фаренгейту, совпадает с тридцать вторым градусом выше нуля, то было полных сто семь градусов мороза. Собака ничего не знала об измерителях температуры. Вероятно, в её мозгу отсутствовало ясное представление о сильном холоде - представление, которым обладал человеческий мозг путника. Но собаку предостерегал инстинкт. Её охватывало смутное, но острое чувство страха; она понуро шла за путником, ловя каждое его движение, словно ожидая, что он вернётся в лагерь или укроется где-нибудь и разведёт костёр. Собака знала, что такое огонь, она жаждала огня, а если его нет - зарыться в снег и, свернувшись клубком, уберечь своё тепло от морозного воздуха.
Пар от влажного дыхания кристаллической пылью оседал на шерсти собаки; вся морда, вплоть до ресниц, была густо покрыта инеем. Рыжая борода и усы путника тоже замёрзли, но их покрывал не иней, а плотная ледяная корка, и с каждым выдохом тёплого, влажного пара она утолщалась. К тому же он жевал табак, и ледяной намордник так крепко стягивал ему губы, что он не мог сплюнуть, и табачный сок примерзал к его нижней губе. Кристаллическая борода, плотная и жёлтая, как янтарь, становилась всё длинней; если он упадёт, она, точно стеклянная, рассыплется мелкими осколками. Но этот привесок на подбородке не смущал его. Такую дань в этом краю платили все жующие табак, а ему уже дважды пришлось делать переходы в сильный мороз. Правда, не в такой сильный, как сегодня, однако спиртовой градусник в Сиксти-Майле в первый раз показывал пятьдесят, а во второй - пятьдесят пять градусов ниже нуля.
Несколько миль он шёл лесом по ровной местности, потом пересёк поле и спустился к небольшой узкой замёрзшей реке. Это и был Хендерсон-Крик; отсюда до развилины десять миль. Он посмотрел на часы. Было ровно десять. Он делает четыре мили в час, значит, у развилины будет в половине первого. Он решил отпраздновать там это событие - сделать привал и позавтракать.
Собака, уныло опустив хвост, покорно поплелась за путником, когда тот зашагал по замёрзшей реке. Дорога была ясно видна, но следы последних проехавших здесь нарт на двенадцать дюймов занесло снегом. Целый месяц никто не проходил здесь, ни вверх, ни вниз по течению. Путник уверенно шёл вперёд. Он не имел привычки предаваться размышлениям, и сейчас ему решительно не о чем было думать, кроме как о том, что, добравшись до развилины, он позавтракает, а в шесть часов будет в лагере среди товарищей. Разговаривать было не с кем, и всё равно он не мог бы разжать губы, скованные ледяным намордником. Поэтому он продолжал молча жевать табак, и его янтарная борода становилась всё длиннее.
Время от времени в его мозгу всплывала мысль, что мороз очень сильный и что в такой мороз ему ещё не приходилось быть в пути. На ходу он то и дело растирал рукавицей щёки и нос. Он делал это машинально, то одной рукой, то другой. Но стоило ему только опустить руку, и в ту же секунду щёки немели, а ещё через секунду немел кончик носа. Щёки будут отморожены, он знал это и жалел, что не запасся повязкой для носа, вроде той, которую надевал Бэд, собираясь в дорогу. Такая носогрейка и щёки защищает от мороза. Но это, в сущности, не так важно. Ну, отморозит щёки, что ж тут такого? Поболят и перестанут, вот и всё; от этого никто не умирал.
Хотя путник шёл, ни о чём не думая, он зорко следил за дорогой, отмечая каждое отклонение русла, все изгибы, повороты, все заторы сплавного леса и тщательно выбирал место, куда поставить ногу. Однажды, огибая поворот, он шарахнулся в сторону, как испуганная лошадь, сделал крюк и вернулся обратно на дорогу. Он знал, что Хендерсон-Крик замёрз до самого дна - ни одна река не устоит перед арктической зимой, но он знал и то, что есть ключи, которые бьют из горных склонов и протекают под снегом, по ледяной поверхности реки. Самый лютый мороз бессилен перед этими ключами, и он знал, какая опасность таится в них. Это были ловушки. Под снегом скоплялись озерца глубиной в три дюйма, а то и в три фута. Иногда их покрывала ледяная корка в полдюйма толщиной, а корку в свою очередь покрывал снег. Иногда ледяная корка и вода перемежались, так что, если человек проваливался, то он проваливался постепенно и, погружаясь всё глубже и глубже, случалось, промокал до пояса.
Вот почему он так испуганно шарахнулся. Он почувствовал, что почва подаётся под ногами, и услышал треск ледяной корки под снегом. А промочить ноги в такую стужу не только неприятно, но и опасно. В лучшем случае это вызовет задержку, потому что придётся разложить костёр, чтобы разуться и высушить носки и мокасины. Он осмотрел русло реки и берега её и решил, что ключ бежит справа. Постоял немного в раздумьи, потирая нос и щёки, потом взял влево, осторожно ступая и ногой нащупывая дорогу. Миновав опасное место, он засунул в рот свежую порцию табака и зашагал дальше со скоростью четырёх миль в час.
В ближайшие два часа пути он несколько раз натыкался на такие ловушки. Обычно его предостерегал внешний вид снежного покрова; снег над озерцами был ноздреватый и словно засахаренный. Но один раз он чуть было не провалился, а в другой раз, заподозрив опасность, заставил собаку идти вперёд. Собака не хотела идти. Она пятилась назад до тех пор, пока путник не подогнал её пинком, и тогда она быстро побежала по белому сплошному снегу и вдруг провалилась, забарахталась и вылезла в безопасное место. Передние лапы её намокли, и вода на них мгновенно превратилась в лёд. Собака стала быстро лизать лапы, стараясь снять ледяную корку, потом легла в снег и принялась выкусывать лёд между когтями. Она делала это повинуясь инстинкту. Если оставить лёд между когтями, то лапы будут болеть. Она этого не знала, она просто подчинялась таинственному веленью, идущему из сокровенных глубин её существа. Но человек знал, ибо составил себе суждение об этом на основании опыта, и, скинув рукавицу с правой руки, он помог собаке выломать кусочки льда. Пальцы его оставались неприкрытыми не больше минуты, и он поразился, как быстро они закоченели. Мороз нешуточный, что и говорить. Он торопливо натянул рукавицу и просто начал колотить рукой по груди.
К двенадцати часам стало совсем светло. Но солнце на своём пути к югу слишком далеко ушло за горизонт. Горб земного шара заслонял солнце от путника, который шёл, не отбрасывая тени, по руслу Хендерсон-Крика под полдневным безоблачным небом. В половине первого, минута в минуту, он достиг развилины реки. Он порадовался тому, что так быстро идёт. Если не убавлять хода, то к шести часам наверняка можно добраться до товарищей. Он расстегнул куртку, полез за пазуху и достал свой завтрак. Это заняло не более пятнадцати секунд, и всё же его пальцы онемели. Он несколько раз ударил голой рукой по ноге. Потом сел на покрытое снегом бревно и приготовился завтракать. Его удивило, что боль в пальцах так быстро прошла, и, не успев поднести сухарь ко рту, он опять заколотил рукой по колену, потом надел рукавицу и оголил другую руку. Он взял сухарь, но ледяной намордник мешал ему куснуть. Он совсем забыл, что нужно разложить костёр и оттаять у огня. Он засмеялся над собственной глупостью и тут же почувствовал, что пальцы голой руки коченеют. И ещё он заметил, что пальцы ног, которые заныли, когда он сел, уже почти не болят. Он не знал, отчего проходит боль, оттого ли, что ноги согрелись, или оттого, что онемели. Он пошевелил пальцами в мокасинах и решил, что это онемение.
Торопливо натянув рукавицу, он поднялся с бревна. Ему стало не по себе. Он зашагал вперёд и вперёд, сильно топая, чтобы отогреть пальцы ног. Мороз нешуточный, что и говорить, думал он. Тот старик на Сулфур-Крике не соврал, когда рассказывал, какие здесь бывают холода. А он ещё посмеялся над ним! Никогда не нужно быть слишком уверенным в себе. Что правда, то правда - мороз лютый. Он топтался на месте и молотил руками, пока возвращающееся тепло не рассеяло его тревоги. Потом вынул спички и начал раскладывать костёр. Хворост он взял из подлеска, куда прошлой весной во время разлива нанесло много валежника. Он действовал осторожно, бережно поддерживая слабый огонёк, пока костёр не запылал ярким пламенем. Ледяная корка на его лице растаяла, и, греясь у костра, он позавтракал. На время, во всяком случае, он перехитрил мороз. Собака, радуясь огню, растянулась у костра как раз на таком расстоянии, чтобы пламя грело её, но не обжигало.
Кончив есть, путник набил трубку и спокойно, не спеша, выкурил её. Потом натянул рукавицы, плотно закрыл уши наушниками и пошёл по левому рукаву реки. Собака была недовольна и не хотела уходить от костра. Этот человек явно не знал, что такое мороз. Может быть, все поколения его предков не знали, что такое мороз, настоящий мороз в сто семь градусов ниже точки замерзания. Но собака знала, все её предки знали, и она унаследовала от них это знание. И она знала, что не годится быть в пути в такую стужу. В эту пору надо лежать, свернувшись клубочком, в норке под снегом, дожидаясь, пока безбрежное пространство, откуда идёт мороз, не затянется тучами. Да и не было близости между собакой и человеком. Она была рабой, трудом которой он пользовался, и не видела от него другой ласки, кроме ударов бича, и хриплых, угрожающих криков, предшествующих ударам бича. Поэтому собака не делала попыток поделиться с человеком своими опасениями. Она не заботилась о его благополучии; ради своего блага не хотела она уходить от костра. Но человек свистнул и заговорил с нею голосом бича, и собака, повернувшись, пошла за ним по пятам.
Путник сунул в рот свежую жвачку и отращивать новую янтарную бороду. От его влажного дыхания усы брови и ресницы мгновенно заиндевели. На левом рукаве Хендерсон-Крика, по видимому, было меньше горных ключей, и с полчаса путник не видел угрожающих признаков. А потом это случилось. На ровном сплошном снегу, где ничто не предвещало опасности, где снежный покров, казалось, лежал толстым, плотным слоем, - путник провалился. Здесь было не очень глубоко. Он промочил ноги только до середины икр, пока выбирался на твёрдый наст.
Эта неудача разозлила его, и он выругался вслух. Он надеялся в шесть часов уже быть в лагере среди товарищей, а теперь запоздает на целый час, потому что придётся разложить костёр и высушить обувь. Иначе нельзя при такой низкой температуре, - это по крайней мере он знал твёрдо. Он повернул к высокому берегу и вскарабкался на него. В молодом ельнике, среди кустов, нашёлся целый запас топлива - не только прутья и ветки, но и много сухих сучьев и высохшей прошлогодней травы. Он бросил на снег несколько палок потолще, чтобы дать костру прочное основание и чтобы слабое, ещё не разгоревшееся пламя не погасло в растаявшем под ним снегу. Потом достал из кармана завиток берёзовой коры и поднёс к нему спичку. Кора вспыхнула быстрее бумаги. Положив её на толстые палки, он стал подкладывать в огонь сухие травинки и самые тонкие прутики.
Он работал медленно и осторожно, ясно понимая грозившую ему опасность. Мало-помалу, по мере того как пламя разгоралось, он стал подкладывать сучья потолще. Он сидел в снегу на корточках, выдёргивал хворостинки из кустарника и клал их в костёр. Он знал, что должен с первого раза развести огонь. Когда градусник показывает семьдесят пять ниже нуля, человек должен без задержки зажечь костёр, - если у него мокрые ноги. Если ноги у него сухие, он может пробежать с полмили и восстановить кровообращение. Но никакой пробежкой не восстановишь кровообращение в мокрых, коченеющих ногах при семидесяти пяти градусах ниже нуля. Как быстро не беги, мокрые ноги будут только пуще мёрзнуть.
Всё это путник знал. Тот старик на Сулфур-Крике говорил ему об этом прошлой осенью, и теперь он оценил его совет. Он уже не чувствовал своих ног. Чтобы разложить костёр, ему пришлось снять рукавицы, и пальцы тотчас же онемели. Быстрая ходьба со скоростью четырёх миль в час заставляла его сердце накачивать кровью все сосуды на поверхности тела. Но как только он остановился, действие насоса ослабло. Заполярный холод обрушился на незащищённую точку земного шара, и путник, находясь в этой незащищённой точке, принял на себя всю силу ударов. Кровь в его жилах отступала перед ними. Кровь была живая, так же как его собака, и так же как собаку, её тянуло спрятаться, укрыться от страшного холода. Пока он делал четыре мили в час, кровь волей-неволей приливала к поверхности, но теперь она отхлынула к сердцу, укрылась в тайниках его тела. Руки и ноги первые почувствовали отлив крови. Мокрые ноги коченели всё сильнее, пальцы оголённых рук всё сильнее мёрзли, хотя он ещё мог двигать ими. Нос и щёки уже омертвели, и кожа по всему телу, лишившись крови, покрылась мурашками.
Но он спасён. Пальцы ног, щёки и нос будут только обморожены, ибо костёр разгорается всё ярче. Теперь он подбрасывал ветки толщиной с палец. Ещё минута, и уже можно будет класть сучья толщиной с запястье, и тогда он скинет мокрую обувь и, пока она будет сохнуть, отогреет ноги у костра, после того, конечно, как разотрёт их снегом. Костёр удался на славу. Он спасён. Он вспомнил советы старика на Сулфур-Крике и улыбнулся. Тот очень убедительно настаивал на правиле, что никто не должен один пускаться в путь по Клондайку, если мороз сильнее пятидесяти градусов. А вот он тут; лёд под ним проломился; он совсем один, и он всё-таки спасся. Эти бывалые люди, подумал он, частенько трусливы, как бабы. Нужно только не терять головы, и всё будет в порядке. Настоящий мужчина всегда справится один. Но странно, что щёки и нос так быстро мёрзнут. И он никак не думал, что пальцы и нос так онемеют. Он еле-еле шевелил ими, с большим трудом удерживал в них сучья, и ему казалось, что пальцы где-то очень далеко от него и не принадлежат к его телу. Когда он дотрагивался до сучка, ему приходилось смотреть на руку, чтобы убедиться, что он действительно подобрал его. Сообщение между ним и кончиками его пальцев было прервано.
Но всё это неважно. Перед ним костёр, он шипит и потрескивает, и каждый пляшущий язычок сулит жизнь. Он принялся развязывать мокассины. Они обледенели, толстые немецкие сапоги стали, как железные, а завязки мокассин походили на клубок побывавших в огне исковерканных стальных прутьев. С минуту он дёргал их онемевшими пальцами, потом, поняв, что это бессмысленно, вытащил нож.
Но он не успел перерезать завязки, - беда случилась раньше. Это была его вина, вернее, его оплошность. Напрасно он разложил костёр под елью. Следовало разложить его на открытом месте. Но так было удобнее вытаскивать хворост из кустарника и прямо класть в огонь. На ветках ели скопилось много снегу. Ветра не было очень давно, и на ветках высоко лежал снег. Каждый раз, когда путник выдёргивал хворост из кустов, ель слегка сотрясалась, - еле заметно для него, но достаточно, чтобы вызвать катастрофу. Одна из верхних ветвей сбросила свой груз снега. Он упал на ветви пониже, увлекая за собой их груз. Так продолжалось до тех пор, пока снег не посыпался со всего дерева. Этот снежный обвал обрушился на путника и на костёр, и костёр погас! Там, где только что горел огонь, лежал свежий рыхлый снег.
Путнику стало страшно. Словно он услышал свой смертный приговор. С минуту он сидел, не шевелясь, пристально глядя на засыпанный снегом костёр. Потом вдруг сделался очень спокоен. Быть может, старик на Сулфур-Крике всё-таки был прав. Будь у него спутник, ему бы не грозила опасность. Спутник развёл бы костёр. Что ж, значит, надо самому приниматься заново, и на этот раз не должно быть ошибок. Даже если ему удастся развести огонь, он, вероятно, лишится нескольких пальцев на ногах. Ноги, должно быть, сильно обморожены, а новый костёр разгорится нескоро.
Таковы были его мысли, но он не предавался им в бездействии. Он усердно работал, пока они мелькали у него в голове. Он сделал новое основание для костра, теперь уже на открытом месте, где ни одна предательская ель не могла загасить его. Потом набрал прошлогодней травы и сушняку. Пальцы его не двигались, поэтому он не выдёргивал отдельные веточки из кустарника, а собирал их горстями. Попадалось много гнилушек и комков зелёного мха, которые не годились для костра, но другого выхода у него не было. Он работал методически, даже набрал охапку толстых сучьев, чтобы подкладывать в огонь, когда костёр разгорится. Всё это время собака сидела на снегу и неотступно следила за человеком тоскливым взглядом, ибо она ждала, что он даст ей огонь, а огня всё не было.
Приготовив топливо, путник полез в карман за вторым завитком берёзовой коры. Он знал, что кора в кармане, и хотя не мог осязать её пальцами, все же слышал, как она шуршит под рукой. Сколько он ни бился, он не мог схватить её. И всё время его мучила мысль, что ноги у него коченеют всё сильнее. От этой мысли ему становилось нестерпимо страшно, но он отгонял её и преодолевал страх. Он натянул рукавицы руками и принялся изо всех сил колотить руками по бёдрам. Он начал это делать сидя, потом встал и продолжал стоя молотить руками, а собака сидела на снегу, обвив пушистый волчий хвост вокруг передних лап, насторожив острые волчьи уши и неотступно следя за человеком. И человек, размахивая руками и колотя ладонями по бёдрам, чувствовал, как в нём поднимается жгучая зависть к животному, которому было тепло и надёжно в его природном одеянии.
Немного погодя он ощутил первые отдалённые признаки чувствительности в кончиках пальцев. Слабое покалывание становилось всё сильнее, пока не превратилось в невыносимую боль, но путник обрадовался ей. Он снял рукавицу с правой руки и вытащил кору из кармана. Голые пальцы тотчас же снова онемели. Потом он достал пачку серных спичек. Но лютый мороз уже успел изгнать жизнь из его пальцев. Пока он тщетно старался отделить одну спичку, вся пачка упала в снег. Он хотел поднять её, но не мог. Омертвевшие пальцы не могли ни нащупать спичек, ни схватить их. Он старался не спешить. Он заставил себя не думать об отмороженных ногах, щеках и носе и сосредоточил всё своё внимание на спичках. Он следил за движениями своей руки, пользуясь зрением вместо осязания, и, увидев, что пальцы схватили пачку, сжал их, - вернее хотел сжать, но сообщение было прервано, и пальцы не повиновались его воле. Он натянул рукавицу и яростно стал бить рукой по бедру. Потом обеими руками сгрёб пачку спичек вместе со снегом себе на колени. Но этого было мало.
После долгой возни ему удалось зажать спички между ладонями и поднести их ко рту. Лёд затрещал, разламываясь, когда он нечеловеческим усилием разжал челюсти. Он втянул нижнюю губу, приподнял верхнюю и зубами стал отделять спичку. Наконец спичка упала ему на колени. Но и этого было мало. Он не мог подобрать её. Потом выход нашёлся. Он схватил её зубами и стал тереть о штанину. Раз двадцать провёл он спичкой по ноге, раньше чем она зажглась. Когда пламя вспыхнуло, он, всё так же держа спичку в зубах, поднес её к берёзовой коре. Но едкий дым горящей серы попал ему в ноздри и легкие, и он судорожно закашлялся. Спичка упала в снег и погасла.
Старик был прав, подумал он, сдерживая отчаяние, если мороз сильнее пятидесяти градусов, нужно идти вдвоём. Он снова заколотил руками, но они не оживали. Тогда он зубами стащил рукавицы с обеих рук. Подхватил ладонями всю пачку спичек. Мышцы предплечья не замёрзли, и, напрягая их, он крепко прижал ладони к спичкам. Потом провёл всей пачкой по ноге. Вспыхнуло яркое пламя - семьдесят серных спичек запылали как одна! Погода была тихая, можно было не опасаться, что ветер задует огонь. Он отвернул голову, чтобы не вдохнуть удушливый дым, поднёс пылающую пачку к берёзовой коре и вдруг почувствовал, что пальцы правой руки оживают. Рука его занялась. Запахло жареным мясом. Где-то глубоко под кожей он ощущал жжение. Потом жжение превратилось в острую боль. Но он терпел, стиснув зубы, неловко прижимая горящие спички к коре; его собственные руки поглощали почти всё пламя, и кора не вспыхивала.
Наконец, когда боль стала нестерпима, он разжал руки. Пылающая пачка с шипением упала в снег, но кора уже горела. Он начал подкладывать в огонь сухие травинки и тончайшие прутики. Выбирать топливо он не мог, потому что ему приходилось поднимать его ладонями. Замечая на хворосте налипший мох или труху, он отгрызал их зубами.
Человек бережно и неловко выхаживал огонь. Огонь - это жизнь, и его нельзя упускать. Отлив крови от поверхности тела вызвал озноб, и движения человека становились всё более неловкими. Большой ком зелёного мха придавил еле разгорающийся огонёк. Он хотел сбросить его, но пальцы дрожали от озноба, и он, ковырнув слишком глубоко, разрушил слабый зародыш костра: тлеющие травинки и прутики рассыпались во все стороны. Он хотел снова сложить их, но, как ни старался, не мог преодолеть дрожи, и крохотный костёр разваливался. Хворостинки одна за другой, пыхнув дымком, погасли. Податель огня не справился со своей задачей. Когда он с равнодушием отчаяния посмотрел вокруг, взгляд его случайно упал на собаку, которая сидела в снегу напротив него, по другую сторону костра; выгнув спину, она беспокойно ёрзала на месте, поднимая то одну, то другую переднюю лапу, и выжидательно, с тоской глядела на него.
Вид собаки навёл его на безумную мысль. Он вспомнил рассказ о человеке, который был застигнут бураном и спасся тем, что убил вола и забрался внутрь туши. Он убьёт собаку и погрузит руки в её тёплое тело, чтобы они согрелись и ожили. Тогда он разложит новый костёр. Он заговорил с собакой, подзывая её; но его голос звучал боязливо, и это испугало животное, потому что человек никогда не говорил с ней таким голосом. Что-то было неладно; врождённая подозрительность помогла ей почуять опасность, - она не знала, какая опасность грозит ей, но где-то в глубине её сознания зашевелился страх перед человеком. Собака опустила уши, и беспокойные движения спины и передних лап стали отчётливее; но она не подошла к нему. Он стал на четвереньки и пополз к собаке. Эта необычайная поза усилила её подозрения, и она опасливо подалась в сторону.
Путник сел на снег, стараясь вернуть себе хладнокровие. Потом зубами натянул рукавицы и встал. Прежде всего он посмотрел вниз, чтобы убедиться, что действительно стоит, потому что онемевшие ноги не чувствовали земли. Как только он стал на ноги, подозрительность собаки почти исчезла; а когда он повелительно заговорил с ней голосом бича, собака выполнила привычный долг и подошла к нему. Как только она очутилась в пределах досягаемости, самообладание покинуло его. Он бросился на собаку и искренне удивился, когда оказалось, что его руки не могут хватать, пальцы не сгибаются и не держат. Он забыл, что они отморожены, и всё больше и больше мертвеют. Но в ту же секунду, прежде чем собака успела убежать, он стиснул её в объятиях. Потом сел на снег, прижимая её к себе, а животное вырывалось, рыча и повизгивая.
Но это было всё, что он мог сделать; сидеть на снегу и сжимать собаку в объятиях. Он понимал, что ему не убить её. Это было невозможно. Своими бессильными руками он не мог ни ударить её ножом, ни задушить. Он разнял руки, и собака кинулась прочь, поджав хвост и всё ещё рыча. В двадцати шагах она остановилась и с любопытством, подняв уши, оглянулась на него. Он поискал глазами свои кисти рук и увидел, что они привешены к его запястьям. Странно, что приходилось искать свои руки. Странно, что приходится искать свои руки. Он начал неистово размахивать ими, колотя себя ладонями по бёдрам. Через пять минут кровь быстрее побежала по жилам, и озноб прекратился. Но кисти рук по-прежнему не действовали, и у него было такое ощущение, словно они гирями висят на запястьях.
Смутная мысль о близости смерти угнетающе и тупо шевельнулась в его мозгу. Но тотчас же этот неопределённый страх превратился в мучительное сознание опасности; речь шла уже не о том, отморозит ли он пальцы на руках и ногах, и даже не о том, лишится ли он рук и ног, - теперь это был вопрос жизни и смерти, и надежды на спасение почти не было. Его охватил панический ужас. Он повернулся и побежал по еле видной дороге. Собака, не отставая, бежала за ним по пятам. Он бежал без мысли, без цели, во власти такого страха, какого ему ещё не приходилось испытывать. Мало-помалу, прокладывая себе путь по сугробам, он снова начал различать окружающее - берега реки, заторы сплавного леса, голые осины, небо над головой. От быстрого бега ему стало легче. Он уже не дрожал от холода. Быть может, если и дальше бежать, ноги отойдут, во всяком случае, он доберётся до лагеря, где его ждут товарищи. Конечно, пальцы на руках и ногах пропали и часть лица тоже, но товарищи позаботятся о нём и спасут, что ещё можно спасти. И в то же время сознание говорило ему, что никогда он не доберётся до лагеря и товарищей, что до лагеря слишком далеко, что ноги его слишком закоченели и что скоро он будет мёртв и недвижим. Но он не позволял этой мысли всплыть на поверхность и отказывался верить ей. Иногда она вырывалась наружу и требовала внимания, но он отталкивал её и изо всех сил старался думать о другом.
Его удивляло, что он вообще может бежать, потому что ноги совсем омертвели, и он не чувствовал, как они несут его тяжесть и как касаются земли. Тело словно скользило над поверхностью, не задевая её. Он как-то видел на картинке крылатого Меркурия, и ему пришло в голову, что, должно быть у Меркурия было такое же ощущение, когда он скользил над землёй.
В его плане добежать до лагеря был существенный изъян: он не имел сил выполнить его. Он то и дело оступался, потом начал спотыкаться и, наконец, свалился в снег. Встать ему не удалось. Надо посидеть и отдохнуть, решил он, а потом просто пойти шагом. Посидев и отдышавшись, он почувствовал, что хорошо согрелся. Его не трясло, и по всему телу даже разливалась приятная теплота. Но, дотронувшись до щёк и носа, он убедился, что они всё ещё бесчувственны. Даже от быстрого бега они не отошли. Не отойдут и руки и ноги. Потом его поразила мысль, что отмороженная площадь тела, вероятно, увеличивается. Он хотел отогнать эту мысль, забыть её, старался думать о другом; он понимал, что это внушит ему ужас, и боялся поддаться ужасу. Но мысль утвердилась в его мозгу и настаивала на своём, пока он не увидел себя полностью закоченевшим. Это было свыше его сил, и он снова, как безумный, бросился бежать по дороге. Потом он перешёл было на шаг, но мысль о том, что он может замёрзнуть, гнала его дальше.
Всё это время собака неотступно бежала за ним по пятам. Когда он упал во второй раз, она обвила хвостом передние лапы и села перед ним, зорко и настороженно приглядываясь к нему. Вид собаки, которой было тепло и надёжно в её шкуре, привёл его в ярость, и он до тех пор ругался и проклинал её, пока она не повесила уши, словно прося прощения. На этот раз озноб возобновился быстрее, чем после первого падения. Мороз брал верх над ним. Он вползал в его тело со всех сторон. Эта мысль гнала его вперёд, но, пробежав не больше ста футов, он зашатался и со всего роста грохнулся оземь. Это был его последний приступ страха. Отдышавшись и придя в себя, он сел на снег и стал готовиться к тому, чтобы встретить смерть с достоинством. Впрочем, он думал об этом не в таких выражениях. Он говорил себе, что нет ничего глупее, чем бегать, как курица с отрезанной головой, - почему-то именно это сравнение пришло ему на ум. Раз ему всё равно суждено замёрзнуть, то лучше уж держать себя пристойно. Вместе с этим внезапным успокоением пришли первые предвестники сонливости. Неплохо, подумал он, заснуть насмерть. Точно под наркозом. Замёрзнуть вовсе не так страшно, как думают. Бывает смерть куда хуже.
Он представил себе, как товарищи завтра найдут его, и вдруг увидел самого себя: он идёт вместе с ними по дороге, разыскивая своё тело. И вместе с ними он огибает поворот дороги и видит себя, лежащим на снегу. Он отделился от самого себя и, стоя среди товарищей, смотрел на своё тело. А мороз нешуточный, что и говорить. Вот вернусь в Штаты и расскажу дома, что такое настоящий холод, подумал он. Потом ему привиделся старик. Он ясно видел его, тот сидел, греясь у огня, и спокойно покуривал трубку.
- Ты был прав, старый хрыч, безусловно прав, - бормотал путник, обращаясь к старику с Сулфур-Крика.
Потом он погрузился в такой сладостный и успокоительный сон, какого не знавал за всю свою жизнь. Собака сидела против него и ждала. Короткий день угасал в долгих, медлительных сумерках. Костра не предвиделось, и, кроме того, опыт подсказывал собаке, что не бывает так, чтобы человек сидел на снегу и не разводил огня. Когда сумерки сгустились, тоска по огню пересилила страх, и она беспокойно заёрзала, поднимая и переставляя передние лапы, потом, тихонько поскуливая, прижала уши в ожидании сердитого окрика. Но человек молчал. Немного погодя собака заскулила громче. Потом подползла ближе к человеку и почуяла запах смерти. Собака попятилась от него, шерсть у неё встала дыбом. Она ещё помедлила, протяжно воя под яркими звёздами, которые кувыркались и приплясывали в морозном небе. Потом повернулась и быстро побежала в сторону знакомого лагеря, где были другие податели корма и огня.

Сканирование и обработка текста: Виктор Евлюхин (Москва), 2005.