Творчество
Повесть о лыжном туризме
Автор: Владимир Соболь (Владимир Гринфельд)
"Новый журнал", 1996 г. № 3
Прислал Олег Степанов
Энергичные, целеустремленные, проходят один за другим в дверь, кидают на диван пуховки, рассаживаются вокруг стола, раскладывают бумаги и карты. Тот, на дальнем торце, лобастый и широкий, в коричневом свитере крупной вязки - главный. Он только неделю как вернулся из Арктики, где водил свою группу вокруг Северной Земли по торосящимся льдам. Мне говорили его ребята, каков он на маршруте. Если он такой же и в городе, мне, может, лучше было бы не являться сюда совсем... Куча рядом со мной растет, теснит меня, но я вовсе не досадую. Я радуюсь. Я хочу, чтобы она закрыла меня с головой... Они проходят мимо нескончаемой вереницей, кивают мне благодушно. Ну что, говорят, как дела? Но никто не спрашивает - где был? Они знают это сами. Их волнует не куда я ходил, а почему вернулся.
Но и я кое-что придумал. Когда меня вытащат из-за пуховок и усадят на этот вот стул, я обведу их всех взглядом и начну примерно так:
- Мужики, вы же знаете, что там, наверху, все совсем по-другому...
ИДЕМ НА "ХОП"
Снега в долине этой Харью за зиму навалило метра на три, и вот эти редкие кустики на прогалине, между прочим, не что иное, как верхушки молодых березок. При каждом шаге нога проваливается чуть ли не по колено. Напрягаю ступню, тащу носок на себя и выдергиваю лыжу из-под хрупкой, зернистой корки. Прямо передо мной овражек, русло небольшого ручейка, точнее, то, что от него осталось, и я застываю на секунду, примериваясь, где бы лучше мне его пересечь так, чтобы не увязнуть, и вовсе по уши. А пот уже не то что каплет, а валит из-под вязаной моей шапочки. Размокнув, она поминутно падает мне на лоб, и тогда я вижу не дальше собственного ботинка.
- "Хоп" кричат, - слышу я сзади тихий, как бы извиняющийся голос. - Может, и врут.
Нет уж. Всем своим подведенным от натуги и голода существом я чувствую, что это самая что ни на есть истинная правда. Шагаю в сторону так широко, как только могу расставить ноги, и, воткнув палки в снег, опираюсь на них грудью, разгружая плечи от тяжести рюкзака. Скосив глаза, вижу, как проскальзывают мимо разноцветные бахилы. Малиновые - Лялька, за ними коричневые - Папа, две пары оранжевых - Влад с Ленчиком, красные - Фил. Тихо шаркают лыжи, и это единственный звук, что расходится в плотном морозном воздухе. Все - пора в строй. Выпрямляюсь - лямки, оттянутые двумя без малого пудами, сминают мышцы - и кричу на выдохе: "Хоп!" "Хоп! Хоп!.." - прокатывается по цепочке. Шагаю обратно и спокойно качусь по набитой лыжне. Есть несколько способов тропить в группе. Можно считать время, можно - число шагов, можно - в хорошей компании - пахать сколько потянешь, пока не устал, но Папа заставляет нас работать "на хоп". Он нервничает сейчас, торопится и потому на любом отрезке требует выкладываться до донышка. С первого же шага ставший в голову колонны старается поддерживать темп и ломит, ломит, словно эти метры целины последние в его жизни. Затем по команде уступает очередь и отдыхает, пока остальные прокатываются мимо. Пропускает последнего и уже сам подает сигнал смены. Просто и эффективно. Работать веселее, скорость выше, да и ночью уже ничего не мешает спать - ни храпящий сосед, ни дымящая печка. Просто проваливаешься в мешок, и никаких сновидений.
Но - как приятно катить, а не пахать! Только потрамбовав до пота снег, понимаешь, что за удовольствие, когда под ногами ровный и твердый след. Я даже не толкаюсь палками, а просто держу их в опущенных руках, перехватив за середину.
Лыжня забирает правее, к руслу, снова втягиваясь в лес. Громадные пихты обросли снегом, и я на ходу поднимаю капюшон, чтобы сорвавшаяся блямба не угодила за шиворот.
На самой опушке под огромной мохнатой лапой стоит Витя. "Рюкзак на ножках". Сантиметров в мужике меньше, чем в Ляльке, и, когда идешь за ним вверх по склону, видишь только красный мешок, шкандыбающий по снегу. Но он самый старший по возрасту в группе, не считая, конечно, Папы, и опыта у него хватит на всех вместе взятых, за вычетом, опять же, начальника. Он начал ходить еще в конце шестидесятых, и за два с лишним десятка лет успел облазить всю страну. Зимой на лыжах, летом пешком. Байдарки он не любит - слишком мокро, в пещерах темно и тесно, альпинёры же на его вкус чересчур спортсмены. Хотя и он сам - чемпион Союза по пешеходному туризму. При этом так и остался перворазрядником. Он не хочет ходить руководителем - все в клубе знают, что "Витя группы не водит", - а только на личном участии в туризме мастера не сделать. Но звездочки на погонах его не волнуют. Он - путешественник. Бродяга по убеждению. И работу подбирает себе так, чтобы в любой момент можно было сорваться с места, и семьей в свои без малого пятьдесят еще не обзавелся. Живет в комнате, выделенной ему заводом, где у одной стены стоит диван, а вдоль другой сложены палатки, спальники и всякое горное железо: карабины, ледорубы, "кошки". В углу стоят шесть пар лыж и лежат десятикилограммовые гантели. Многие ему завидуют, но подражать даже не пытаются. Не брать лишнее иной раз труднее, чем накапливать необходимое. Это понимаешь, собирая рюкзак на маршрут.
Пока я подкатываю к нему, Витя успевает сбросить мешок и, выпростав из-под анорака "Зенит", целится объективом вслед втягивающейся под ветки группе. Он занят, и, поравнявшись, я сам кричу "Хоп!" По штатному расписанию Витя - фотограф. Паскудная, между прочим, должность. Все любят щелкать, все таскают с собой в горы камеры, но прелесть дилетантства в том, что оно не обязывает. Ну засвечу я свои слайды - "жаль", скажут друзья и домашние. А вот если пропадут Витины пленки - это уже почти катастрофа. Он должен, вернувшись в город, сдать Папе фотографии всех важнейших мест, всех реперных точек, по которым маршрутная комиссия будет судить - прошла группа заявленный маршрут или срезала кусок по дороге, засчитывать поход руководителю и участникам или нет. Кроме того, хотя штатный аппарат входит в групповое снаряжение и вес его засчитывается при расчете нагрузки, сама работа никем не хронометрируется. А ее там навалом; и на гору не бежит, и в лесу не прячется. Пока наводишь на резкость - отстаешь. Пока выбираешь точку - делаешь крюк. Потом догоняешь. Потом отстаешь опять. Мало кто может так вламывать неделями подряд. Оттого-то привезенные в город снимки по большей части тусклы и примитивны. И разглядывать в них кроме топографии нечего. Размытый пейзаж: вершины, камни, снег. Крестиком указан перевал и пунктиром путь к нему. Зато в наших отчетах, а я с Витей иду уже в четвертый раз, группа, как правило, сфотографирована спереди. И на подъеме, и на спуске, и даже на тропежке, что людям понимающим вообще кажется чудом. Но это не НЛО, а Витя.
- Ветка! - предупреждает меня Фил.
Поднимаю руку и ловлю на предплечье распрямившийся колючий хлыст. Снег с хвои в основном уже сбит, но того, что остался, хватает умыться. Отвожу ветку в сторону и сам окликаю Витю. Неприятно, когда из-за спины переднего вдруг хлестанет по физиономии такая вот штуковина.
Лыжня забирает еще круче к реке, и на повороте я вижу Ляльку. По паспорту ее зовут Ольгой, но в нашей компании, где средний возраст 35 лет, она в свои двадцать вполне может сойти за младенца. Хотя, с другой стороны, профиль ее наводит на мысли совсем не отеческие. Когда утром распускает свою косу и закрывается шлейфом пепельно-серых волос, ложащихся аж на спальник - а ростом она чуть ниже меня: сто семьдесят, что для мужика немного, а для девочки так даже слишком, - так вот, когда в полусумраке шатра смотришь на это диво дивное, еще глубже забиваешься в мешок и начинаешь вспоминать всех, кого оставил дома. И комбинезон она носит в облипку, и бахилы подкроила сапожком, что, впрочем, не совсем здорово, потому как холоднее. У меня бахилы - капроновая труба, пришитая к калоше. Калошу надеваю на ботинок, трубу завязываю под коленом, и в складках застаивается воздушная прослойка. Насколько это важно, понимаешь в такие дни, как сегодняшний. С утра было минус тридцать, и оледенелый воздух видно среди деревьев.
- Хоп! - радостно кричит Лялька. Она не боится ни холода, ни голода, ни смурных, ни пьяных, и с горы летит напрямую, хотя на лыжах стоит не слишком прочно и по несколько раз за спуск приземляется на свою пятую точку, которой, право, можно найти лучшее применение. Тянет же она со всеми наравне. Так же работает в лагере, так же тропит, а в гору и вовсе ускакивает козой. Правда, рюкзак у нее легче раза в полтора. Но и силенок поменьше. Должно быть поменьше. А на деле выходит, что на каждый килограмм груза лошадиных сил в ней, может быть, больше, чем, скажем, у меня. Но вес на маршруте рассчитывают не по плечу, а по паспорту. Если назвался мужиком, то и тащи свой кузовок, а внутренние проблемы разрешай молча. "Теткам" же общественного снаряжения положено ровно вполовину, а Ляльке я еще и скинул пару килограммов. Когда в городе распределял по рюкзакам групповое снаряжение и раскладку - это моя обязанность, как боцмана, следить, чтобы все несли поровну, - то ей положил меньше на одну варку. Подумал, что по молодости она наберет с собой личного барахла: рубашечки там, зеркальце, шпильки. И, судя по объему ее "личняка", был прав. Пока она идет хорошо, а что будет дальше - поглядим. Я-то с ней почти не знаком, это Папа вспомнил девочку по одному из семинаров и пригласил к нам в группу. Мы с Витей были против, считали, что надо идти своей компанией. Однако начальник настоял. "Знаю я, - бурчал он, записывая Ляльку в маршрутную книжку, - знаю я эти мужские походы. Потом в городе еще месяц боишься рот открыть".
Но вот и он сам. Уже уселся на мешок и водит носом по карте. Что же ее глядеть под деревьями: когда поднимемся выше зоны леса, тогда и посмотрим. Будет смешно, если окажется, что мы действительно "запилились". Который сезон я хожу с Папой, и до сих пор все маршруты шли как по маркированной лыжне. С другой стороны, район-то новый. Кроме нас этот хребет ходило в городе всего две группы. Да и в Союзе, думаю, не так уж много. А карты наши вычерчены в какой-то "ромбической" проекции: в одну сторону вытянуты, в другую - сжаты. Никогда не знаешь, где делить километры, где умножать, и ориентируешься не по счету, а по нюху. Но прежде Папа выводил нас своим верхним чутьем весьма аккуратно. Может быть, дело в возрасте. Ему уже хорошо за пятьдесят, даже ближе к шестидесяти, и хотя он держит себя в форме - сух и жилист, как и тридцать лет назад, каким запечатлен на фотографиях в старых отчетах, - но слишком часто стал жаловаться на спину. Наверное, ему пора сходить с большой лыжни. А жаль. Он словно отец родной всему городскому турью, всех нас вырастил, выпестовал и довел от "единички" до "пятерки". Он председатель нашего туристского клуба, профессиональный инструктор туризма, не просто имеет "корочки", как большинство, а на самом деле учит людей путешествовать. Делает это за деньги, очень, замечу, небольшие, но увлеченно. Все новички знакомятся прежде всего с ним. Именно он организует семинары и начальной туристской подготовки, и средней, и высшей. И даже тот, кто давно уже "ходит" по-настоящему, все равно не может выбраться из-под его крыла. Папа водит по шесть - восемь походов в год и в город возвращается только подлатать снаряжение да попариться.
- Хоп! - слышу я сзади и откликаюсь сам. Пока группа работает четко и весело, как, собственно, и должно быть. "Чайников" среди нас нет, даже Лялька успела побывать в "пятерке", правда, летней. И маршрут заявлен основательный, с парочкой первопрохождений и тремя вершинами. На один "пупырь" мы уже залезли, но это было скучно: все время ногами, в "кошках", след в след, и видимость метров двести. Пришли ощупью к туру, вынули чужую записку, написали свою, развернулись кругом и так же бодро повалили вниз, ничего не разглядев толком. Но теперь у нас впереди перевал Соколиный, который Коля Трунов только видел, но не пошел, потому как очень сильно дуло, а за ним Игла, тоже, говорят, весьма серьезная горка. Фил просидел под ней двое суток, ожидая погоды, да впустую, а больше никто...
Лыжня ныряет вниз, по крутому лесистому склону. Там Ленчик с Филом уже бороздят снег, а у самого спуска отдыхает Влад. С ним, как и с Лялькой, я иду впервые, но если девочка мне нравится, то парень - нет. Он ходил в сложные походы, он хорошо подготовлен, он даже внешне похож на туриста - сухощавый и длинноногий, самый высокий в нашей компании, резвый и техничный, но при всем при том я не чувствую в нем обычной человеческой надежности. Ему под тридцать: самый опасный возраст для мужика. Надежды уже отошли, а положения еще нет. Опыт только отрицательный - хорошо знаешь, где нельзя, но пока невдомек - что нужно. И такая, помню, нападает вселенская тоска, что просто тянет на подвиги. С подобными кадрами стоит держаться крайне внимательно и предупредительно. Никогда наперед не угадаешь, что он может выкинуть, куда сунуться, от чего вспылить. Хотя зимой да на хорошем маршруте и в самой схоженной группе лучше всего пахать да помалкивать. В тряпочку, в свою ветровую маску. Всем тяжело, все тянут, терпят и копят обиды. Ты пошутил, он не понял, а остальное приложится, и очень быстро. Группа же сильна, пока она вместе. Разделившиеся - погибают. В прямом, между прочим, смысле.
Но пока все спокойно, и Влад, кажется, идет нормально. Работает сколько положено, а должность у него - пренеприятнейшая. Да и есть ли хорошие места в этом замерзшем мире? Влад - ремонтник. Вворачивает шурупы на морозе голыми руками. Я это уже пробовал в самом начале моей туристской карьеры, когда в "единичке" в первый же день пришлось подгонять крепления всей группе. У нас команда опытная, и за личным снаряжением каждый приглядывает сам, но все равно что-нибудь да найдется: то подпалили костровой тросик, то помяли печку. А если треснет лыжа, то это и вовсе сущее наказание. Но мы сейчас идем на "Бескидах" - тяжелых и широких досках. Когда-то на них катались с гор, но потом завезли импортный пластик, и теперь их используют только туристы. Они толсты, увесисты и, влезая в рюкзак на подъеме, гнут тебя до самой земли. Но зато и сломать их человеку, наделенному хотя бы толикой здравого смысла, просто невероятно. Конечно, если лететь вниз по прямой через лед и заструги, треснут не только лыжи. Но голова нам дается вовсе не за тем, чтобы терять ее сдуру.
Перехватываю палки и, опираясь на склон, аккуратно съезжаю к реке. На выкате обхожу Ленчика, отряхивающего себя и рюкзак. Ну, это простая душа. Молодой и горячий. Увы, далеко не самый умелый и умный. С горы ему обязательно надо свалиться быстрее всех, не тратя времени на серпантин. И каждый раз он рассекает так, что только рыжие кудри вьются в воздухе. Но - до ближайшего перегиба. А дальше все сливается в один клубок: голова, лыжи, мешок, палки. Влад бесится и проклинает "наглую рыжую морду". Но Ленчику по молодости все сходит с рук: лыжи сваливаются с ног, рюкзак с плеч. Мы же прощаем ему за то, что с таким же азартом он берется за любую работу - что валить сушину, что считать раскладку. Несмотря на свои юные лета - лишь год как закончил институт, - Ленчик в нашей группе едва ли не главный человек. Он - завхоз. То бишь на своей тощей спине тащит еще и заботу о наших желудках. И делает это с тем же веселым упорством, с каким расчерчивает кантами склон. Кажется, что он прямо получает удовольствие от этой примитивной арифметики. Сложил белки с жирами, поделил на углеводы с витаминами и теперь наизусть может сообщить любопытным, сколько какой гадости те вводят в себя, скажем, в обед. А еще умудрился и смолоть всю крупу. Забрал купленную нами провизию домой и за несколько вечеров с помощью маминой кофемолки превратил зернышки гречи, пшена и риса в гомогенную пыль, схожую по виду с манкой. Но чем больше завхоз работает в городе, тем легче ему приходится на маршруте. Равно как и всем остальным. Смолотая крупа разваривается вдвое быстрее, да и на каждый ужин имеется дополнительное Развлечение - поди-ка угадай, что там такое бултыхается в твоей миске...
Теперь я иду вторым. Лыжня давно уже стала рваной бороздой, пробиваться в которой немногим легче, чем по нетронутой целине. Не спешу, зная, что за Филом мне все равно не угнаться. Это наша городская знаменитость - сделал несколько сложнейших, рискованных маршрутов, таких, что старейшины только качали головой, траверсировал Белую зимой, подойдя к ней с юго-востока, взяв по пути нехоженый до сих пор перевал, который тут же окрестил Филиппком. А перевал тот был, по рассказам, отнюдь не прогон для скота, а так - логическое понижение в гребне... Подход был тяжелейший, тропежка от зари до темна, а потом, едва передохнув отлежавшись сутки при морозе, бьющем под сорок, они взяли в лоб стену, на которую и летом выпустят не каждую "пятерку". Да еще три дня ползали там наверху, карабкаясь по очереди на все три головы Белой горы - и Деда Мороза, и Снегурочки, и Зайчика На спуске у Фила улетела лыжина, так он внизу вырубил себе колоду из сырой березы и дошел до станции, притом еще вроде рвался тропить наравне со всеми. Сейчас я готов поверить и в это глядя, как легко он шлепает по сугробам, отрываясь от меня каждым шагом. Слегка "притопил педаль" и уходит, как от стоячего Мы уже на реке, надо только выбраться подальше на лед, где снег подпрессовывается ветром и идти легче, чем в лесу или в тени берега. А "саксаулы" тогда не хотели пускать Фила на Белую. Если бы не Папа, ему бы ни за что не подписали маршрутную книжку Впрочем, он ушел бы и не заявленный. Спрыгнул бы с поезда где-нибудь раньше, чтобы не связываться с милицией в Товске. Для его банды и полсотни километров - не крюк. Папа это знал и задавил стариков авторитетом. В результате Фил прошел Белую, а в городе появилось серебро чемпионата Союза. Мы-то считаем, что их маршрут был сильнейшим, но "золото" всегда уезжает в столицу.
- Хоп! - кричат далеко сзади. Наконец-то Ленчик проснулся.
- Хоп! - повторяю и я.
Но Фил не может так просто оставить лыжню. А, между прочим зря. Мне же ковылять по его следам да после того тропить самому Напрасно ты, парень, так, ой, напрасно! Когда чересчур хорошо тоже плохо!.. Он делает еще двадцать шагов, я считаю каждый потом все-таки соступает в сторону и призывно машет мне рукой. Мол, нажми, Шурик! Оставляю позади глыбообразную фигуру, мощную, как эти береговые валуны со снеговыми наростами за спиной и как только земля его держит вовсе, - подкидываю, передерну плечами, рюкзак, и опять начинаю рвать, этот искрящийся колючим блестками наст...
СТРОИМ ДОМ
- Ну, что, - нашел?! - кричит Папа.
За речкой, за береговыми кустами, в ельничке потрескивают ветки. Но не медведь и не лось, это Влад крутится, выбирая место для шатра. Еще только полдень, мы даже не обедали, но уже собираемся разбивать лагерь. На это у нас есть две основательные причины. Еще с вечера решили, что будем идти только полдня, оттого-то Папа вытащил нас на лыжню, когда не было и восьми, свирепо гнал вверх, вдоль какого-то и вовсе безымянного ручья. Притока третьего, как говорят, порядка. Он вливается в Харью, та и сама лишь едва дотягивается до реки, для которой уже нашлось место на сорокакилометровой карте Союза... Четыре часа мы месили снег по-над руслом, ползали по скалам, обходя прижимы, а начальник понукал нас нещадно, лишней секунды не давая на привал. Но теперь мы уже поднялись до границы лесной зоны, и надо становиться на ночлег. Не идут перевалы во второй половине дня, когда склоны раскисают под солнцем. Да и, честно говоря, никто из нас не знает, куда мы пришли. Похоже, что на сей раз группа серьезно "запилилась". И это первая причина, по которой Папа решил устроить нам полудневку. Дать команде отлежаться, а самому сбегать налегке наверх и спокойно сверить карту с местом.
- Эй, там, на барже! - гаркает уже Фил. - Шевели помидорами! Группа мерзнет!
Насчет мерзнет он преувеличивает. В худшем случае - подмерзает. Термометр, подвязанный к боковым стяжкам Лялькиного рюкзака, показывает -14. Это уже почти Ташкент, особенно после первой недели, когда даже днем, при солнце, черный спиртовый столбик еле-еле успевал подрасти до двадцати пяти.
- Погляжу! - буркает Фил, не то спрашивая, не то сообщая. И тут же лихо полу спрыгивает, полусоскальзывает с берега на лед. Только снег веером вылетает из-под кантов.
- Вер... - вырывается было у Папы, но он тут же замолкает. Зачем отдавать приказ, который не будет исполнен? Да и риска тут нет никакого: до того берега всего двадцать метров, рукой подать. Но все равно - это непорядок. Туризм наш хоть и называется самодеятельным, но на маршруте излишней самостоятельности быть не должно. Что нельзя, то нельзя; что нужно, то обязательно; а если что-то и можно, то лучше семь раз обдумать - стоит ли? Отлучаешься из лагеря - предупреди дежурного, куда ушел и насколько. А на лыжне инициатива и вовсе наказуема; любое действие либо по приказу, либо с разрешения. Но Фил у нас вроде как на особом счету. Работает с группой, а живет словно прикомандированный. И Папа никак его не одернет. Не хочет или не может?
- Давайте сюда! - зовет нас Фил. Он уже там, за елками, рядом с Владом. - Есть где воткнуться.
- Как с дровами?
- С дровами плохо. Но найдем что-нибудь.
- Неправда. - говорит Ленчик. - С дровами хорошо. Без дров - вот когда плохо.
Шутка незамысловатая и приевшаяся, однако всякий раз при случае аккуратно выскакивает кому-нибудь на язык. Но ни слов других, ни места иного искать уже не будем. Времени нет, да и сил тоже.
Дрова Витя отыщет, - решает Папа, - а жрать ужас как хочется. Поехали.
Осторожно, придерживаясь палками за неровный и крутой берег, скатываюсь к ручью и быстренько-быстренько проскальзываю на ту сторону. Эти горные речушки не замерзают полностью даже в сильнейшие морозы, и промоины могут попасться в самом неожиданном месте. Вот и здесь, метрах в тридцати выше нашей переправы, что-то чернеет под снегом. Но там, где проторил дорогу Влад, лыжня еще даже не успела отсыреть. Поднимаюсь, переступая лесенкой, и по следам первопроходцев ломлюсь сквозь кусты. Десяток пушистых елочек кружком обступили небольшой белый лоскут, где вполне вольготно разместится наш шатер. А больше искать нам нечего. Возвращаться назад - только высоту терять, а выше стоят одни голые лиственницы. За ними же и вовсе пусто, бело, ветрено и страшно.
Фил с Владом уже топчутся на полянке, уминая снег под лежбище. Пристраиваюсь рядом и в такт товарищам перемещаюсь приставными шагами. Один за другим подъезжают остальные. Мы становимся кружком, носками и лицами внутрь, и минут пять танцуем эдакое "коло". Когда начальник решает, что постель готова, разъезжаемся и снимаем рюкзаки.
Мой, синий, с оранжевыми боковинами, проваливается на четверть, даже задние карманы уходят в снег... Вчера на обеде Ленчик отошел к елке наломать сучков. Увяз выше колена, подергался, высвобождаясь, и провалился по пояс. Мы захихикали. Он забарахтался, и снег поднялся ему уже по грудь. Вставать было лениво; мы валялись на мешках, а Фил помешивал варево в котле и подавал сверху советы. Через десяток секунд от Ленчика не осталось даже шапочки. Он глухо вопил снизу, звук поднимался по стволу и вяз в ветках. Мы с Витей подождали еще минутку, пока "молодой" остынет, потом подползли к яме и спустили несчастному палку темляком вниз... Откидываю клапан, распускаю горловину и первым делом выхватываю лежащую сверху куртку. Пока еще сам горячий, пока еще излучаю, надо как следует изолироваться, сохранить собственное тепло. Ни к чему отапливать этот морозный мир. Самому бы согреться. Наглухо застегиваю "молнию" и затягиваю капюшон пухаря. На самом деле куртка набита синтетическими нитями, но "нитрарь", "нитровка" как-то не ложится на язык. Расстилаю рядом накидку и выкладываю на нее два капроновых баульчика с личными вещами, мешочки с едой - шесть оставшихся мне варок, "кошки", страховочную обвязку с "железом". Но весь этот хлам, вольготно раскинувшийся на полиэтилене, на деле занимает едва более трети рюкзака. В основной части его покоится наш дом - шатер, сшитый из крашеного капрона. Сегодня мы торопились, не успели просушить его как следует, оттого-то он и распух раза в полтора. Но это еще не страшно. Хватило места и прочему барахлу. Вот на третий день после выхода, когда ночью вдруг повалил снег и пришлось заглушить печку, дом к утру обледенел так, что мы уминали его втроем и все-таки еле запихнули в рюкзак. Кроме шатра тогда уместилась только раскладка. Правда, и варок у меня было на три больше. Остальное забрали Витя с Филом. Потом я на каждом привале старательно лупил мешок кулаками, отвоевывая место литр за литром - всего их у меня в рюкзаке 110, - пока всему не нашелся уголок. На перевал я свое занес сам, но все же первые три часа шел как бы разгруженный. Что неприятно.
Распускаю стяжки и вытряхиваю шатер. Так он лежит - симпатичный, красненький тючок на сизом снегу. Остальные тоже утеплились и разбредаются по рабочему расписанию. Мы - с Лялькой и Папой - ставим дом. Витя варит обед. Остальные заготавливают дрова. Их нынче потребуется раза в два больше обычного. Топить будем и оставшиеся полдня, и вечер, да и ночью, наверное, опустится ниже двадцати, так что тоже придется дежурить. Но сегодня еще и день рождения Фила, вот вторая и главная причина нашей полудневки. Будем чествовать друга, и нам необходимо тепло понадежнее, чем собственный пыл. Витя тоже вывернул свой мешок, но, не развешивая ни сетки, ни троса, отправляется искать "сушину". Он лучше всех нас может в толпе утерявших иголки лиственниц отличить погибшую от живой. И выберет не просто сгнившую, а засохшую на корню, звонкую и полную скрытого, яростного жара. Меня же зимой лиственницы просто расстраивают. Когда смотришь сверху, кажется, что вся долина забита мертвым лесом - редкие, прямые стволы с короткими, будто обрубленными сучьями. Не верится, что к лету все это снова нальется зеленью и шумом.
За Витей поспешает дровяная команда - Влад и Ленчик. Фил, приотстав, стучит где-то за елками топором. Вырубает ЦК - центральный кол, - основную опору нашего дома. Но долго разглядывать пейзаж не ко времени: когда снимаешь рюкзак, морозец начинает поджимать. Развязываю шатер и раскатываю его по утоптанной площадке. Разматываем оттяжки, закрепляем на елках. В хорошей, схоженной команде каждый исполняет свою работу, и дело катится как бы само собой. Пока ставится шатер, "дровяные" успевают завалить сушину, распилить ее и наколоть. Тут и дежурный поспевает с ужином. Падаешь на мягкие спальники, вытягиваешь онемевшие от усталости ноги, а физиономию обволакивает теплом от похрустывающей полешками печки, и в этот момент вваливается шеф-повар с котлом. А ты уже успел содрать пропотевшие насквозь носки и важно шевелишь пальцами в ночных чунях. Ну и какой же это умник ляпнул, что нет в жизни счастья?!.
Шатер растянут между елочками и висит над снегом красным шестиугольным блином. Папа хватает кол и на лыжах въезжает в дом, протискиваясь в тубус. Блин шевелится, шевелится и вдруг начинает растягиваться, выпячиваясь к небу. Теперь и я забираюсь внутрь и помогаю утвердить опору. В шатре непривычно просторно и пусто, но все равно уютно. От наружного холода нас отделяет лишь тонкий слой синтетики, однако в замкнутом пространстве согреваешься одними лишь чувствами. Вылезать наружу ой как не хочется. Но - надо.
-Закончите сами, - говорит Папа, - а я слетаю наверх. От ручья далеко не уйду. К обеду вернусь. Контрольное время -четырнадцать тридцать.
Он засовывает в нагрудный карман анорака - "кенгурятник" - сложенные карты и уходит по лыжне. Я впервые вижу, чтобы он так нервничал. Район новый, неизученный, мало кто рискует забираться так далеко на восток, и карты, наспех переснятые с топографических, врут безбожно. Мне кажется, что мы еще вчера свернули раньше времени. Нужный нам приток был следующим по правую руку, и распадок этот проглядывал из-за излучины. Но на лыжне не спорят. Папа скомандовал, и мы послушно сделали левое плечо вперед. Теперь он хочет забежать повыше и осмотреться, но что же он увидит в таком тумане? Очень резко потеплело. Однако - пусть попробует. Если к половине третьего не вернется, пойдем искать. А пока будем утеплять дом. Были бы дрова.
- Бо-о-ойся! - вдруг скатывается сверху голос Фила. И сразу же за человеческим возгласом начинается какофония: треск, скрип и наконец мягкий, звучный шлепок, эхом разбегающийся по ущелью. Это "дровяные" завалили сушину. Значит, Витя уже вернулся. И в самом деле, в отведенном для костра уголке уже подвешена проволочная сетка, на ней сложены сучья, а сверху натянут тросик с крючьями для котлов. Посуда стоит рядом, и печку он тоже распаковал. Подъезжаю забрать железо, но Витя просит меня прогуляться с ним за водой. Там, выше по ручью, есть полынья, но с берега к ней не дотянуться, а на лед одному выходить опасно; да и три бадьи в двух руках не утащишь.
Поднимаемся к ручью, и я держу Витю за руку, пока он поочередно, подвязав котлы к лыжной палке, окунает их в воду.
- Не нравится мне это, - бросает он в сторону, когда мы, вернувшись, составляем котлы у сетки.
Не разобравшись, пытаюсь защитить командира - сам же сказал, когда котел чуть не упустил: всякое, мол, бывает в лыжном туризме. Но Витя, оказывается, о другом. Ему не по душе, как Влад, с Ленчиком смотрят в рот Филу. Но это он зря. Я сам люблю мужика, да и кто к нему равнодушен?! Вот и Лялька глаз с него не сводит. Что же в том удивительного? Мощный, красивый парень, отчаянный и широкий. Слава о нем бежит далеко впереди, в два раза быстрее его собственной скорой походки. Я его еще и в лицо не знал, а уже слышал столько, что, казалось, могу узнать на улице. И когда в клубном коридоре, куда, как обычно, по четвергам набились братья-туристы, кто менять капрон на пену, кто подписать отчет, кто забрать у завхоза раскладку, а кто и просто так - понюхать, чем пахнет в воздухе, так вот, когда вся эта орущая, хохочущая толпа вдруг шевельнулась и как будто выстроилась в очередь навстречу вошедшему, я уже и без шепотка сзади догадался - кто пришел...
-Ты еще не понимаешь, - продолжает бубнить Витя. - А я уже вижу. Он - второй центр. Если что - трещина готова. Зря Папа ему позволил вести на гору...
Это просто старческое ворчание. Есть же такое понятие в науке управлять - "ситуативный лидер". Как раз то, о чем следует все время помнить начальству, имеющему сильного, инициативного подчиненного. Вместо того чтобы разыгрывать медведей в берлоге, лучше сразу разрешить человеку показать себя там, где он по-настоящему силен. Не оттирать его, не дожидаться, пока он выскочит из-за спины, а самому выпустить вперед, когда еще контролируешь ситуацию. А Фил в горах техничнее Папы, и компас будто впрессован у него в мозжечок. Он ощупью вывел нас на вершину, не сбившись в густом молоке, когда голова цепочки не знала, что происходит в хвосте. Нам вовсе нельзя было идти наверх при такой видимости, но уж очень хотелось. И мы рискнули.
- Да, пока он молодец. Пока все тихо. Но ты помни, что я сказал.
Отчего же не запомнить. Беру печку, возвращаюсь к шатру. Лялька уже копошится внутри, без лыж, ползая на коленях, чтобы не продавить снег под лежанкой. Расстилает полиэтилен, выравнивает коврики из пены и набрасывает сверху спальники, состегивая их по два. В каждой спарке умещаются трое. Да у Фила свой личный, пуховый, в котором он может ночевать хоть под елкой. Еще из-за этого ворчит на него Витя. Почему потащил пуховый, а не синтепоновый? Пух теплее, но быстро намокает, и на маршруте его не высушить. А в горах не бывает личных проблем. Даже чья-то сбитая нога становится общей заботой. Потому как по твоей ранке придется выравнивать скорость всей группы.
Да, не любят старики Фила. Зато молодые действительно глядят ему в рот. Ну а я ни то ни се. По возрасту вроде принадлежу к старикам, зато по опыту совсем еще зеленый. Так что стараюсь пахать и помалкивать, что в наших условиях и есть самое разумное.
А вот уже и "дровяные" съезжают, виляя между лиственницами, везут на плечах чурки, недавно еще бывшие деревом. Допиливать и колоть будут уже на поляне, чтобы не таскать впустую. И мне надо поторапливаться. Лялька закончила стелить постель и полезла наружу окапывать шатер снегом. Теперь ставить печку, носить и складывать полешки и топить, топить, чтобы замерзший, усталый народ, забравшись с холода в дом, мог сразу окунуться в тепло...
ТОЛЬКО РАЗ В ГОДУ
Разгорячившись, я выскакиваю из шатра без пуховки. Но на дворе тепло. Градусов десять-двенадцать, не больше. По натоптанной тропе ухожу за ближайшую елку. Снизу по ущелью порывами налетает ветерок, пригибая колючие макушки и раскачивая разноцветные ленты, протянутые вокруг дома. Это мы к Филовскому дню рождения опутали поляну лавинными шнурами. Каждый несет в кармане анорака двадцать метров капроновой ленты, смотанной в кольцо. Проходя лавиноопасные участки, мы обязаны распускать их сзади длинным хвостом. Тогда, случись, тьфу-тьфу, несчастье, как будто легче будет найти спрятанное под снегом тело. Но я ни разу не слышал, чтобы они помогли на самом деле. Более того, во всех извещениях о несчастных случаях нарочно подчеркивается, что у попавших в лавину шнуры оставались в комбинезонах, рюкзаках, куртках. Наверно, никому из ребят и в голову не вставало, что именно здесь как раз их и накроет. Горы любят шутить. Они пропустят тебя на сложнейшем участке, где десять раз подстрахуешься перед тем, как просто сдвинуться с места, и обрушат на голову тонны снега, когда ты, посвистывая, будешь сматывать веревку. И по мне все эти домашние заготовки - шнуры, щупы, лопаты - не более чем особого рода заклятия. Кстати, и на лентах, где полагается отмечать каждый метр, начиная от тела, все мы пишем послания неведомому другу, откапывающему нас в смерзшемся снегу: "Давай-давай!", "Поторопись!", а то и вовсе короткое "Жду!" Но Папа потребовал, чтобы каждый хранил свой шнур в маленьком кармашке у правого бедра. Мы послушались, и теперь достаточно короткого движения, чтобы сигнальный конец оказался на воле и начал разматываться как бы сам собой.
Однако ветерок посвистывает, и мочку левого уха начинает щипать. Я подморозил его два сезона назад, на Приполярном Урале. Надо двигаться к дому. Распускаю тубус, осторожно проскальзываю внутрь и затягиваю за собой вход.
В шатре дымно, весело и тесно. Половину дома занимает лежанка, четверть - печка, и перед входом остается немного места, чтобы ввалившийся с мороза мог осмотреться, очиститься от снега, снять обувь. Все это проделываю и я. Бахилы сворачиваю трубочкой вокруг калош и тщательно пристраиваю к стенке, чтобы не затоптали по утренней запарке. Затем уже на коленях проползаю на свой спальник, огибая импровизированный стол. Фил как раз разливает очередную порцию. Здоровья в нем, конечно, до дури. Мы вшестером кое-как занесли сюда две бутылки коньяка, а он один притаранил шампанское, какой-то диковинный ликер, банку растворимого кофе, к тому же еще сластей без счета. Я смотрю на все это изобилие и даже прикинуть боюсь, сколько же весил Филовский рюкзак на выходе.
Стекают последние капли из бутылки, и мы разбираем кружки. Витя через плечо передает мою - невесомую жестяную баночку из-под импортного пива, оклеенную тонкой полоской пены, чтобы не жечь пальцы. Говорить будет Папа. Походное положение "по-турецки" командир меняет на японскую позу "дза-дзен", то есть попросту садится на пятки.
- Считайте, что я встал.
- Считаем, - рапортуем мы в унисон.
Папа начинает речь, и я понимаю, что он так же пьян, как и все мы. На высоте, да в сочетании с морозом, спиртное бьет без промаха. Папа живописует славное боевое прошлое новорожденного, его походы и победы, перечисляет вершины и вскользь упоминает о женщинах. Вскользь, потому что Лялька сидит тут же, у Фила в ногах, опираясь на его бедро. Ладный парень, красивая девочка, приятная пара. Завидовать грешно и глупо. Каждому дается свое, но почему же все-таки некоторым так много?.. Мы, три деда, понятное дело, сразу были не в счет, но Влад и Ленчик парни молодые, броские и увивались прилежно. Фил же как будто и не смотрел в ее сторону, чего там, разница в полтора десятка лет, только помог как бы между прочим пару раз выбраться из сугроба, и Лялька уже от него не отходит вовсе. Слишком просто это у него получается, слишком завидно. Но так же он идет по снежнику в гору: легко, свободно и не то чтобы очень скоро, но уверенно...
- И я хочу, - заключает Папа патетически, - чтобы следующие тридцать пять мы праздновали так же в горах. Если, конечно, я уже смогу туда забраться.
- Я тебя занесу, - обещает Фил спьяну, но серьезно.
Мы выпиваем, и Фил опять тянется за гитарой. Как ни велика бывает загрузка на выходе, немногие группы рискуют отказаться брать на маршрут "подругу шестиструнную". Несколько сот лишних граммов - в пересчете на каждого - ничто в сравнении с чувствами, пробуждающимися в ответ на простейшие сочетания звуков. Отчего-то вдали от города самые неказистые слова кажутся исполненными глубокого смысла, а элементарный септаккорд, появляющийся в начале второй строфы куплета, может прямо-таки выжать слезу из исхлестанных ветрами и ветками глаз.
- Все года, все века, все эпохи подряд... - начинает Фил тихим речитативом, и струны рокочут под его пальцами.
Я не могу спокойно слушать эту балладу, как и не могу равнодушно вспоминать того, кто ее сочинил. Сейчас о нем пишут все, кому только не лень, и я уже слышал такое, что предпочел бы не знать вовсе. Но одна картинка неотвязно преследует мое воображение. Маленькая фигурка склонилась над раковиной, и кровь хлещет из самого горла, из распяленного рта, из лопнувшего от перенапряжения сосуда. Он пил, и пел, и писал, и жил, как будто у него разрывались артерии, вены, жилы. Последним треснуло сердце, и он умер. И пусть ему теперь хоть спится спокойно, там, посреди надменной столицы. А мы носим с собой, в памяти, его хрипящий от натуги голос, и кажется, что он тянет с нами одну и ту же лямку, чуть-чуть, самую малость подтягивая и подстраховывая на подъеме.
- Что же нам не жилось, что же нам не спалось...
А ведь он, в сущности, никогда не уходил далеко от города. Каким же мозжечком ему удавалось понимать всю эту страшную тоску, безумную страсть к перемене мест, зудящую в крови каждого из нас, что заставляет хотя бы дважды в год бросать дом, работу и уходить куда подальше, туда, где бывало как можно меньше народу.
- Север, воля, надежда, страна без границ,
- Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья...
Вечный инстинкт свободы, безусловный рефлекс, безумная надежда, что клокочет внутри любого существа. И вдруг я даже не то что осознаю, а как-то всей кожей ощущаю, что не о нас он вовсе печалился. Это он себя ощупывал, примерял костюмы разных цветов и покроев. И ему была знакома эта тоска, только его она гнала не в горы, а к столу, не ледоруб он брал в руки, а шариковую ручку но мозоли, наверное, этот пластмассовый стерженек набивает не хуже ледового молотка.
- ...Должен встретиться кто-нибудь...
Мягкий заключительный аккорд, руки уходят с грифа, и гитара поворачивается декой вверх. Мы разливаем по новой и выпиваем в торжественном молчании...
- Кофе? - заботливо спрашивает Фил.
Воду мы вскипятили заранее и теперь держим котелок на печке, не давая ему остыть. Снова составляем кружки на разорванном полиэтиленовом пакете, что заменяет нам скатерть, Лялька раскладывает порошок по ложке каждому, а Фил заливает его кипятком. Ликер мы решаем потреблять отдельно, чтобы не портить два хороших напитка. У Ляльки в аптечке находится какая-то пластмассовая посудина. Споласкиваем ее, наполняем до краев и пускаем по кругу. Отпиваю свою долю тягучей, пряной жидкости, долго держу на языке, потом сглатываю и запиваю кофе. Витя опять через плечо подает мне миску: "Норма!" Словечко из анекдота, но в миске восточные чудеса - нуга, и орешки, и шербет, и... А два часа назад в ней была каша, которую мы постановили считать рисовой, а на обед Витя кормил нас супом из овощей, которые сам засушил на батарее в комнате, а до того было еще восемь дней, стало быть, двадцать четыре пайки, а посуду зимой я протираю снегом или в лучшем случае споласкиваю чаем. Ну да ладно - в шатре все равно темно. Свечка в самодельном "канделябре", прилаженном к суковатому колу, только-только высвечивает наши лица. Да еще котелок парит.
Потягиваем ликер, пьем кофе, балагурим. Время от времени Фил берет в руки гитару. Но вот наступает момент, который все мы подсознательно пытались оттянуть.
- Потолкуем! - говорит Папа.
Он снова трезв, собран и резок. Не щадит ни наших нервов, ни собственного самолюбия. Да, мы "запилились", он "лопухнул", свернул раньше, и восемь часов работы ушло росомахе под хвост. Теперь он уже знает это точно. Что впереди - непонятно. Видимости нет, но, судя по карте, там огромный цирк, из которого непонятно как выбираться. Переваливать отрог в соседнюю долину тоже бессмысленно, потому как неясно - где же мы сейчас сидим. Надо поворачивать, уходить по своей же лыжне вниз, к Харью, и выбираться на маршрут. Но на этом мы точно теряем два дня, которые потом придется наверстывать, а график у нас и без того жесткий.
В принципе, знать наше мнение Папе не обязательно. Согласно пункту первому неписаного туристского устава, руководитель похода всегда прав, и во всех сомнительных случаях следует обращаться именно к этому параграфу. Но бывают времена, когда и начальнику уже невмоготу быть правым в гордом одиночестве. Он хочет посоветоваться с народом, заручиться его поддержкой, услышать голос масс. Но вот именно сейчас массы в моем лице предпочли бы ничего не решать, а лопать восточные сласти, не отвлекаясь на пустяки.
- Чего там, - говорю, с удовольствием раскусив орешек, - ждать да догонять - куда уж хуже. Топаем вперед. Здесь горы, там горы. Они же наши горы, они нам и помогут.
Выпускаю слова, как ветры, и сам же себе поражаюсь. Собственной бесшабашной смелости. Вот что значит сто граммов шампанского да сто пятьдесят коньяку на полупустой желудок, на высоте две с половиной тысячи метров. Трезвый-то я, братцы, не так уж храбр. Витино плечо, которое я до тех пор поддерживал своей коленкой, отходит в сторону, будто он боится заразиться моей дурью.
- Да нет, - говорит Влад, - не хочется лезть на рожон. Черт с ними, с днями, нагоним где-нибудь.
Сейчас во Владе звучит его благоразумная половина. Та, за которую ему платят деньги. Он учитель физкультуры и по совместительству ведет кружок туризма в школе. А это уже область деятельности, моему воображению недоступная вовсе. Я могу еще помыслить себя учителем, но никак не воспитателем. Наверно, сумел бы при необходимости учить детей алгебре или физике, той, что попроще, потому что современную забыл напрочь, но как можно уйти в лес, взяв с собой десяток этой шпаны сопливой, - не понимаю. Заботиться - совсем не то, что поучать. Здесь, в снегу, иной раз кажется, что и самому никак не ужиться, а ведь Владу мало обсушить свои вещи, надо еще побеспокоиться, как вся команда пристроила ботинки. Так что он уже автоматически как бы должен выбирать самый безопасный вариант. С другой стороны, учитель тоже человек, как, впрочем, и командир. Хотя пока что они оба рассуждают вполне разумно. Но ведь нагонять-то придется не кому-нибудь, а нам самим. А это значит, что придется, когда возможно, и лишний час быть на лыжне, и отдать дневку, и на выходе еще, может быть, пилить сутки подряд... Фил просит у Папы карту.
- Слушай, - говорит он, - а ведь я этого ручейка слева не наблюдал. Тогда, значит, мы свернули еще раньше и сейчас сидим вот туточки. А здесь, кажется, не так уж и круто.
Я полулежу на нашей спарке, но представляю, как он ведет по карте пальцем, следуя извилистой черной ниточке притока, пока не упирается в волнистые горизонтали.
- Давайте сходим - поглядим! - радостно кричит Ленчик. - Испугаемся - назад пойдем. Ну, что будет?!
- Будет уже лишних три дня, - обрывает его Папа.
- Надо возвращаться, - говорит Витя.
У него очень негромкий голос, но все в шатре сразу затихают и поворачиваются к нему.
- Я знаю, как это бывает. Придем в цирк, осмотримся. Пути вроде нет, а назад топать обидно. Полезем на авось и зависнем уже как следует. Потеряем еще больше, если не все. Только возвращаться.
- Кто еще? - спрашивает Папа.
Лялька молчит, но и так ясно, что она думает. Остальные уже высказались. Папе надо приказывать, но он неожиданно предлагает голосовать. То есть мы как бы принимаем решение, а он его только исполняет. Командовать по-прежнему будет он, а вот отвечают уже все. Узнать бы только - перед кем?.. Но, скорее всего, он не хочет в открытую идти против Фила и берет нас в союзники.
- Кто за то, чтобы возвращаться? - он только заканчивает фразу и тут же тянет руку вверх.
Но Витина кисть уже успела взлететь первой. Влад тоже голосует "за". Мне стыдно, но и я с ними. Ленчик - встаю на колени, чтобы ничего не упустить, - Ленчик колеблется, но присоединяется к подавляющему всех большинству.
- Эх, мужики! - говорит Лялька, потягиваясь.
Я знаю, зачем Папа взял девочку. Чтобы в мужской компании мы не распускали ни языки, ни сопли. Но, возможно, он кое-что не учел. Даже я поеживаюсь, а уж молодые петушки вздрагивают, словно получив оплеуху. Но Фил тут же старается выправить положение, пуская по кругу новую порцию ликера.
- А вот у меня на Кавказе случай был, - болтает он быстро и весело, чтобы никто не заметил, как же ему обидно: не любит он проигрывать. - Шли мы так, "четверочку", гуляли, как вдруг всем до смерти захотелось к морю. Ладно, взяли начальника в оборот, уговорили сойти с тропы и через Донгуз-Орун выкатились на берег. Народу на пляже, как в шатре на слете. И все лежат. Отдыхают. И мы лежим. Час лежим - отдыхаем, два лежим - отдыхаем. На третий чувствую - устал. Ползу к шефу. Он рычит - лежать! Понял, говорю, лежу... Ну, до вечера как-то домаялся, а там уже взмолились хором. Прости, батя, невмоготу. Минздрав предупреждал, говорит шеф. Тем не менее утром грузимся в автобус и в горы. Вспучились бегом за три тысячи, зарылся я по уши в снег - а он холодный, колючий, аж хрустит под задницей - и понял: вот он, кайф!
- Славная байка, - говорит Папа. - Только к чему ты ее изложил?
- Все к тому, что командир всегда прав. Ты же один тогда не хотел спускаться.
Фил тоже прошел через Папины руки, да и как их миновать в нашем городе. Я слышал, что они долго ходили вместе и даже дружили, несмотря на разницу в два десятка лет. Но с тех пор как Фил сколотил собственную команду и начал забираться зимой в высокогорье, между ними кошка не кошка, куница не куница, но какой-то зверь проскользнул. И все-таки Папа согласился взять его с нами. Ведь Фил появился самым последним, даже позже Ляльки, когда у нас уже была готова группа. Мне позвонил тогда Ленчик, сказал, что с нами идет еще один человек и нужно пропорционально увеличить раскладку. Интересно - что же ему понадобилось на таком маршруте? Это для меня он - "пятерка усложненная". А Фил идет его, посвистывая и улыбаясь.
- Ну а если начальник не прав? - вдруг спрашивает Лялька.
- Это уже пункт второй, - тут же отпасовывает Влад. - А что делать, если начальник не прав?.. Ответ в конце задачника - читай пункт первый.
- Ну а если он все-таки не прав? - не сдается девочка. - Совсем не прав. Даже по пункту первому.
- Тогда таки плохо,- цитирую я старый анекдот.
- Плохо, - подтверждает и Папа. - Очень плохо. Всем плохо, а ему особенно.
- Я шел с семинаром, - начинает Витя, и снова все поворачиваются в его сторону; Влад даже плошку с ликером отнимает от губ.- А там местные "чайники" решили сбегать на горку. Не совсем местные, конечно, но и не из такого далека, как мы. Из какого-то городишка снизу. Нашелся супермен с "двоечным" опытом - не альпинистским даже, а туристским, - собрал десяток орлов, и пошли они штурмовать вершину. Майские праздники, тепло, солнечно, барахла в мешках, естественно, по минимуму, зато водки хоть залейся. На гору они зашли, там все ногами идется, а когда стали спускаться, попали в заряд. Откуда этот снег нанесло, никто так и не понял. И синоптики штормового предупреждения не дали...
- А хоть бы и дали, - роняет из своего угла Ленчик, он лежит где-то за Филом, и я не вижу его вовсе. - Хоть бы и дали. Кто же их слушает!
- ...В общем, они растерялись, - продолжает Витя. - Палатки стали ставить, а не оделись. Пока поставили - промокли. Начальник тоже губы распустил, а группа из рук ушла. Ему бы их собрать до кучи в одну палатку, чтобы тепло надышали, а они расползлись по двое, по трое и стали потихоньку вымирать. Погода самая паскудная - мороз не давит, только чуть ниже нуля сползло, но влажность большая, да и устали они, испугались... Тут он вспомнил, что внизу, у ручья, приют стоит, и рванул за помощью. А в избушке этой народу собралось до дури. Только нас было два десятка. Глеб Фадеев вел пешеходный семинар и попросил меня помочь. Шли "двойку", очень простенькую. Народ несильный, да и теток больше половины. И еще было две команды. Одна учебная, как и наша, только из Питера. А во второй собралась дюжина бойцов откуда-то с Урала. Спасатели на прогулке. Мы с утра попытались уйти, но, как только повалило, сразу вернулись, пока еще тропу не занесло. А питерцы и спасатели вовсе не рыпались. Принял Глеб волевое решение - дневать, но только успели расстелиться, как вваливается это чучело. Миша или Гриша, уже не помню. Пухаря нет, анорак брезентовый колом стоит, шапку тоже обронил, и без ботинок...
- ?
- Я же говорю, блин, - "чайники"! Привыкли летом обувь у входа в палатку ставить. А потом уже и не откопали. Так он в носках по снегу и бежал. Когда объяснился, мы все собрались идти, но уральцы взяли дело на себя. Это, мол, будет контрольная тренировка. Надавали им барахла, примусов, еды, они и потянулись наверх. Работа-то казалась пустяшная. Но через три часа возвращаются - не нашли... Следы, я же говорю, засыпало тут же. Дали круг и в дом. Попили чаю, отогрелись, собрались снова. Тут уже и мы дернулись. Инструктора пошли и мужики, те, что поопытней. Всех тащить не решились. Смеркается, а снег мокрый валит и валит. Сплошная каша - что низ, что верх. Ни ботинка не видать, ни рукавицы. Ползешь и сам себя охлопываешь, чтобы не засыпало. Но и на этот раз вернулись ни с чем. Гуляли, гуляли по склону и все впустую. К девяти доползли до приюта. На этого Мишу-Гришу уже никто и не смотрел. Страшно. Он посидел с нами, вроде тоже чаю попил, а потом вдруг исчез. Смотрим - только вибрамы стоят, которые ему дали, а он так в носках в темноту и ушел. И ведь на этот раз он их отыскал. Палатки то есть. Потому как в палатках уже смотреть было нечего. Он там побегал, наверное, фонариком посветил, покричал... А потом залез к себе, написал карандашом записку, лег на спальник и руки на груди скрестил... Мы тоже их нашли, но только через день, когда эта кака закончилась...
Мы долго молчим. Вздыхает ветер, подергивая оттяжки шатра и потряхивая стенки, скрипят елки на опушке, всхлипывают и кашляют поленья в печке.
- Не сладко ему, наверное, умирать было, - наконец говорит Папа.
- А по мне так замерзать легче всего, - бодро откликается Влад. - У меня уже было так, на Полярном...
Я не раз слышал эту историю. Влад в пургу отбился от группы и кружил часов десять, боясь присесть. Потом все-таки свалился на снег, но ветер уже стихал, и ребята выползли на поиски. Оказалось - он лежал в двух шагах от шатра, чуть ли не под самой ветровой стенкой...
- ...Сначала холодно, а потом ничего. Просто засыпаешь.
- Ну да. Ты еще только дремлешь, а рядом с тобой десять душ уже спят. Тобой же и убаюканных.
- А я все же, Витя, не понимаю. Что, у него сил уже не оставалось вниз идти? Да я бы, кажется, на животе прополз. Кубарем бы катился.
Как ни странно, но Ленчик на самом деле не понимает. Столько в нем еще непосредственной молодой жадности к жизни, что ему кажется невероятным, будто кто-то может добровольно отказаться от этого яркого чуда.
- Спуститься-то он мог, - нехотя отвечает Витя. - Да представил, наверное, как будет разговаривать с женами, с родителями. О чем его спросят, что он сможет ответить... И решил, что проще будет остаться.
- По сути дела, - заключает Папа, - силы, чтобы идти, у него оставались, а жить - уже нет.
Фил подтягивает к себе гитару и снова начинает перебирать струны:
- Свечка темно горит...
Ему наперебой кричат, чтобы он заткнулся. Хорошая песня, красивая, но петь ее в горах считается дурной приметой. Однако Фил лишь мотает головой и ухмыляется, безбоязненно обнажая темную дыру на месте двух передних зубов. Выбил, говорит, когда выскочил крюк, и он маятником пошел вдоль скалы на освободившейся веревке. Сам забивал, самого и поколотило. Жаловаться не на кого и некому...
- Непогода в горах, непогода...
...Ну что вы такое говорите, люди?! Какие там еще приметы после Витиной истории?!.
Постепенно мы смиряемся и подтягиваем хором, не слишком-то слаженно выводя знакомые слова. Сидя в тесном, темном шатре, в сотнях километрах от ближайшего жилья, под раскачивающимся на цепочке огарком, на высоте две с лишним тысячи метров, на самой границе леса, едва защищенные изношенным капроном от свистящего вверх по ущелью ветра.
- Нам-то что - мы в тепле и уюте,
И весь вечер гоняем чаи.
Лишь бы те, кто сейчас на маршруте,
К ночи в лагерь спуститься смогли...
У КАМЕЛЬКА
- ...Камень!
Огромный валун, спущенный кем-то идущим по верху, летит на меня, разбрызгивая осыпь. Пытаюсь отскочить, но оскальзываюсь и падаю навзничь, а глыба, ноздреватая, с налипшими лепешками снега, накатывается мне на ноги и застывает, закрывая небо... В ужасе открываю глаза. Никакого снега, никаких скал. Потрескивают дровишки в печке, пахнет дымом и потом, и кто-то темный теребит мне ступни. - Вставай, Шурик, камин топить надо!
Тут я соображаю, что сейчас глубокая ночь, а не пасмурный день, что не тянемся мы по склону, а разлеглись в шатре, и не камень прищемил мне пальцы, а Лялькина ладошка. Просто подошла моя очередь дежурить у печки. Выбираюсь из спарки, захватив с собой ботинки, накидываю на плечи пухарь и ползу по спальникам. Лялька тем временем стягивает с ног дежурные валенки, выкладывая шепотом последние ценные указания:
- Нож на колу, фонарик рядом, часы в бахиле. Через полтора часа будишь следующего. Пока.
Она ныряет в спарку, Папе под бок, а я пробираюсь на поставленный стоймя чурбак и проверяю состояние принятого поста. Все висит там, где и положено, печка забита дровами и урчит довольно. На боках ее пунцовеют неровные пятна, излучая жар.
Справа от печурки, вдоль стенки, сложены дрова. Были сложены, сам старался, но теперь поленница подразвалилась, да и полешки в числе заметно поубавились. До утра, впрочем, хватит. Еще останется и на костер. Пытаюсь пристроить ботинки посушиться, но на самом удобном месте уже стоят чьи-то. Наверняка Ленчика. Вот ведь "чайник"! Все мы стараемся прятать свое на себе. В шатре, в темноте да в тесноте, как выпустил вещь из рук - считай, что до утра пропала. Ботинки в мешок и в спальник, ходовые носки под рейтузы, чтобы просохли за ночь. А некоторые думают, что они умнее других, забывая при этом, что вещи бывают либо сухие, либо целые. Вот когда утром он найдет вместо вибрама кусок обуглившейся подметки - тогда и будет репу чесать. Но, кстати, вместе с ним и мы все. Не бывает в группе чужой беды и личного счастья. Кто бы ни обморозился, страдают все, разгружая рюкзак бедолаги. Но уже и твое здоровье и благополучие принадлежат не одному тебе, а всему коллективу. Ленчик еще не понимает этого по молодости, а может быть, наоборот, слишком хорошо это чувствует. Но в любом случае я старше, а значит, должен быть умнее. Потому пристраиваю свои ботинки рядом с чужими и приглядываю за обеими парами сразу.
Слышу шорох. Включаю фонарик и вижу, как Фил, разметавшись во сне, сползает вниз. Спальник уже на снегу и едва не касается угла печки. Хватаю полешко и, перегнувшись вперед, стукаю там, где должны быть ступни. Ноги немедленно подбираются, снаряжение спасено.
Нам тяжело дались последние два дня. Мы спустились до Харью и снова поползли вверх. Тут же выяснилось, что приток, на котором мы стояли накануне, Фил угадал верно, и значит, у нас были шансы идти напролом. Вечером в шатре все помалкивали, но каждый знал, что на уме у соседа. Сильнее всех это, конечно, задавило Папу. На следующий день он "завис" на выходе да потом еще пару раз шлепнулся на спусках, чего за ним раньше не наблюдалось. Остальные тоже шли будто пришибленные: еле тропили, еле вставали с привала, даже обедали и то еле-еле, будто и не работали. Мне, впрочем, это было только на руку: я постоянно отставал, не намного, на минуту, на две, но все время видеть впереди плотно идущую группу и ощущать свое одиночество - очень тяжело. Хотя страшного ничего не произошло. Я не заболел и не выдохся. Просто выдался плохой день, какой бывает на маршруте у каждого. И всего-то нужно - сцепить зубы и пахать, надеясь, что отлежишься за ночь. Но я сглупил в самом конце. Мы уже вышли из зоны леса и поднимались по склону. А я полз все медленнее и медленнее. И на последний привал подошел, когда группа уже снималась с места. Папа сказал, чтобы я передохнул и не спеша двигался следом. Меня это задело, и я решил идти без отдыха, раз уж поравнялся с ребятами. Чего, мол, там, остался один переход, неужели не дотяну... Ну и на отрезке в сорок минут отстал почти на полчаса. Когда съезжал в цирк, раз пять уткнувшись по пути носом в снег, потому что уже совсем не держали ноги, шатер уже стоял, и Фил с Папой, обвешавшись карабинами, уходили наверх по перевальному взлету. Насколько нам было известно, там, на спуске, требовалось повесить две веревки на скалах.
- Что, Шура, бензин кончился? - бросил мне на ходу Фил, но, увидев, как я рухнул на рюкзак, сменил тон с ехидного на озабоченный. - Эге, парень, а ведь у тебя ОЗО.
ОЗО - особая замученность организма - состояние частое на маршруте, и надо уметь из него выходить. Как из запоя или затыка. Хотя Лялька уже расстелила спарки и приглашала меня внутрь, я остался на улице и вместе со всеми строил стену. Влад ковырялся в карьере, срезая блоки спрессованного снега, Витя укладывал и вокруг дома, а мы с Ленчиком таскались от одного к другому, перенося строительный материал. Лялька тем временем "примусила" ужин. Мы взяли с собой кроме топора, пилы и печки еще "Шмель" и пару банок бензина. Папа посчитал, что лишний вес поможет нам сэкономить время холодными ночевками под перевалами. Можно было, конечно, обойтись и одним примусом, но решиться идти по лесу без печки - на такое насилие над телом ни у кого не хватило духу... В общем, пока мы работали, я разошелся, а выспавшись за ночь, на следующий день летал - не летал, но шел со всеми на равных...
Что-то брякнуло снаружи. Не иначе какая-то зверюга исследует наши котлы. Хватаю фонарик и начинаю разматывать тубус. Вход в шатер устроен просто, но впопыхах частенько все делаешь наоборот. Влад рассказывал, что когда он водил очередную группу своих хулиганов, девочка одна ночью кинулась опрометью из шатра запуталась в веревках, схватила нож и с воплем "Я зашью! зашью!" полоснула капрон наискось и вывалилась в дыру...
И, конечно, когда я высовываю голову наружу, все уже спокойно и тихо. Животное давно сбежало и теперь сидит себе в кустах выжидая, пока я спрячусь снова. Но любопытно - кто же это такой? Росомашьи тропы здесь натоптаны вдоль и поперек, но она зверь осторожный и вряд ли полезет к шатру даже ночью. Это кто-то другой - меньше и наглее. А вот я тебе сейчас покажу! Тем более что и мочевой пузырь велит мне прогуляться. Выползаю наружу и осторожно ступая, так, чтобы не провалиться выше валенок, иду ближайшему дереву.
Наши все спят, и Лялька тоже, подхрапывая свистящему булькающему Ленчику, но на дворе так светло, что кажется неудобным оправляться как бы у всех на виду. Да и ночью не зароешь как следует, а когда утром вытаскиваешь рюкзак наружу и видишь на снегу желтые разводы, то сам бормочешь про себя всякие нехорошие слова в адрес ленивых олухов.
А звезд поразительно много. Гораздо больше, чем внизу, крупных и ярких. Мы нынче ближе к ним, и они светят по-домашнему тепло и подмигивают дружелюбно. Даже закончив свои дела, никак не могу решиться уйти в темный и дымный шатер. Застываю посреди поляны, зачарованный этим мерцанием. В равномерно изливающемся на Землю свете четко очерчены и шатер, и скалы на склоне слева, и щемяще-загадочная лыжня, ныряющая на опушке под ветки кряжистого кедра. Мне казалось, что я хорошо помню этот пейзаж - узкий и глубокий каньон, по которому мы весь день поднимались до конца зоны леса, несколько отчаянных деревьев, забежавших наверх под самый перевал, наш скромный дом, растянутый между лыж, воткнутых пятками в снег. В углу поляны на сетке под котлами, свисающими с тросика, дотлевают головешки. Но весь этот простенький и будничный бивачный вид исполняется сейчас, в строгой и светлой ночи, какого-то иного, высшего значения. Я смотрю на звездную шапку, набекрень посаженную на ущелье, и вдруг ощущаю себя сродни всему сущему, всему миру. И миллиардам людей, копошащихся где-то внизу, и вовсе неисчислимому множеству планет и солнц, толпящихся над моей головой; горам, уставившим в небо снежные пики, мощным стволам, окружившим прогалину, моим товарищам, уютно похрапывающим в теплых спальниках; всему удивительному созданию неведомо чьей силы. В такие минуты действительно можно поверить, что существует скрытый от человека план, устраивающий его жизнь. Хотя, в общем, я считаю себя человеком нерелигиозным. Может быть, мне и хотелось иметь какую-нибудь веру, но всегда отпугивала необходимость подчинять свое существование странным, неизвестно кем и почему установленным правилам. Но сейчас я вдруг понимаю, что важно не то, в какую церковь ты ходишь, а ощущаешь ли рядом с собой нечто большее, что-то более важное, чем ты сам. И тогда можно уже ничего не бояться. Что бы ни случилось со мной, все, что вижу я вокруг, останется. Как бы ни был огромен внутренний мир человека, тот, что окружает его, - еще больше. А значит, всем нам суждено бессмертие, ибо, исчезая как целое, мы сохраняем себя как часть... Может быть, ради подобных мгновений, чувственной связи со всем сущим и стоит карабкаться по снегам и скалам, таскать двухпудовые мешки, стирать ноги, сбивать руки. Без таких усилий, судорог и крови никак не удается ощутить внутри себя этот "вечный полярный день", сменяющий глухие ночи отчаяния. Мы набираемся Дурного внизу, а потом уходим наверх и, омывшись собственным потом, проникаемся особенным чувством.
Что-то заворочались и заворчали люди в шатре. Стряхиваю оцепенение и залезаю в дом. Там холодно, темно и противно. Вот так всегда - только задумаешься о вечном, как тут же гаснет печка. Полупроснувшийся народ забивается поглубже в спальники и оттуда произносит невнятные угрозы. Я знаю свою вину, а потому работаю сосредоточенно и молча. По счастью, головешки еще не успели остыть и пульсируют разноцветными искорками. Вытягиваю на себя вьюшку, теперь камера напрямую соединена с трубой, и, расщепив ножом полешко, аккуратно укладываю растопку. Тяга сейчас в печке, как в ракетном сопле, и, хотя весь жар уходит в дым, дрова тут же вспыхивают синим пламенем. Даю им разгореться, снова забиваю печь до отказа, закрываю дверцу, уменьшаю поддув, задвигаю вьюшку. Через несколько минут на стальных стенках вновь проступают розовые пятна. И люди, почувствовав наплывающее тепло, расслабляются, высовывают по-черепашьи головы наружу. Теперь и я беру передышку. Неприятно упустить печку, но - с кем не бывает. С другой стороны, так вот остаться с собой и миром тоже удается не часто. Обычно, умотавшись за переход, падаешь сразу, как только поставлен дом. Среди нас один только Витя способен сосредоточиться в конце дня. После ужина он уходит от шатра, недалеко, так, чтобы его могли окликнуть в случае нужды и стоит там минут пятнадцать-двадцать. Просто так стоит, без всяких медитационных поз, стоит и смотрит перед собой. Иному семь человек - чересчур много. Хочется побыть наедине с собой, снять напряжение, облегчиться молчанием. "Отдохнуть душой", как любят говорить внизу. Но наверху, чтобы отдыхать, тоже нужны силы...
ВЫСОКО СИЖУ, ДАЛЕКО ГЛЯЖУ
После обеда прошло уже часа два, а мы все еще тянемся вдоль ручья, бьем тропу по-над берегом. Бредем и бредем, лениво "хопая" друг другу, с натугой переставляя ноги в размякшем снегу. Пришел циклон, неожиданно, как нарочно нам кто-то подложил еще и эту проблему. Не должно здесь быть такой мерзкой погоды. Еще ей не время. Но - случилось. Подернулось небо пятнистыми тучами, повисли тяжелые, серые хлопья, и градусник подкинул свой фитилек почти до нуля. Начался подлип. Перед выходом греем лыжи над костром, тщательно выпаривая малейшие кусочки льда, густо смазываем, и приблизительно час можно двигаться почти нормально. Потом мазь стирается, и вся эта вязкая гадость, которую мы месим какой уже километр, пристает к холодному дереву. В такой ситуации ни в коем случае нельзя отрывать лыжу, надо протаскивать ее по лыжне, соскабливая приставшие комочки. Но на это мало у кого хватает сил и терпения, а как только пару раз приподнял ногу, уже начинает прихватывать. И вот то один, то другой постукивает по лыже палкой, стараясь сбить налипающую массу. Куда там. Снег так спрессовывается под твоим весом, что едва соскребешь и ножом. Постепенно на скользящей поверхности по всей ее длине нарастает неровный зуб. Мало того, что он не дает катиться, так ведь и просто идти уже невозможно. Нога не ставится плотно, лыжа покачивается, и когда за плечами рюкзак два пуда весом, чувствуешь себя крайне неустойчиво и неудобно. Хотя какие два пуда? Уже полтора, ну, разве что чуток побольше... Подъели мы продукты, слопали пайку. А ужин еще часа через четыре. Но лучше не загадывать. Стоянка у нас намечена рядом с горой, однако таким аллюром кто же его знает, когда мы туда доскачем. Так что ближайшая еда у нас не по времени, а по месту. Знал бы о том еще и желудок...
- Стоим! - кричит Папа. - Привал десять минут!
Это он правильно придумал. При такой работе надо менять ритм. До сих пор мы шли, как обычно на подходах - пятьдесят минут тянешь, десять стоишь. Но в этой каше лучше отдыхать чаще. Нет смысла ломиться вперед, выжимая из себя последние силы. Это столь же глупо, как и работать лишнее на тропежке. Хотя некоторые очень любят постоять впереди группы. Например, Влад. Ему уже кричат "Уходи!", а он все барахтается в снегу, показывает, какой он здоровый, не замечая, что уже не идет, а топчется на месте, только мешая остальным... Сбрасываю рюкзак в снег и тут же плюхаюсь сверху. Передохну минутку-две, а потом поскоблю лыжу. Хотя напрасно все это. Так же, как бесполезны доморощенные средства, когда в расплавленный свечной парафин добавляют металлическую пудру, битум или еще что-нибудь эдакое, что отвратительно пахнет, пачкает вещи и руки, но никак не отталкивает снег. Греет душу, но не лыжи. "Нет мази от подлипа, - любят приговаривать старики, - есть мазь для подлипа". Средство существует одно, зато проверенное - тащить и терпеть...
- Сушина! - говорит вдруг Витя. Он единственный остался стоять, только накинул сверху ветровку из болоньи.
Дружно поворачиваем головы. Что ж, знакомое теплое зрелище: метрах в пятидесяти от нас, чуть отклонившись от зеленых товарок, стоит голая сосна, раскинув мощные сучья. Черная, она хорошо заметна на фоне снежной пелены, белесым занавесом вставшей от леса до неба.
- Ты это к чему? - подозрительно спрашивает Фил.
Витя выдерживает паузу, так, чтобы не отвечать прямо на его вопрос. Он вообще старается поменьше иметь дело с Филом, за пределами, разумеется, необходимого. Бить лыжню, ставить лагерь. Когда-то, я слышал, они ходили пару маршрутов вместе, но что-то у них не заладилось. Это бывает, к сожалению, не так уж редко. Когда два сильных, опытных мужика твердо знают, что надо делать именно сейчас. Слишком хорошо знают, и каждый по-своему.
- Наверное, надо бы стать, - говорит наконец Витя, обращаясь вроде бы к Папе.
- Да ты что?! - вскидывается Ленчик. - Ты посмотри по карте, сколько нам еще пилить.
Ленчик полон сил и рвения. Ему бы все в бой да в бой. Особенно, когда рядом девочка. И в его годы неважно, что сидит-то она не с ним. Фил и Лялька устроились на одном рюкзаке, плотно прижавшись друг к другу спинами. Куртки вытаскивать из мешка лениво, Да и смысла нет. Тепло сейчас, ну, может быть, градуса на два, на три ниже ноля. Но в пропотевшую поясницу и за десять минут вдует такой радикулитище, что в самом деле придется за ноги на дерево подвешивать. Говорят, что помогает. Но я сам не пробовал, а потому не знаю.
- Так вы, что, в самом деле наверх собрались? - продолжает дожимать нас Витя.
- А ты нет?
Вместо ответа Витя демонстративно оглядывает пейзаж слева направо. Никаких гор нет и в помине. Только снег, снег и снег. Снег под ногами, снег, валящий сверху, снег на рюкзаках, анораках, даже в "кенгурятнике", куда я засунул ладонь за кусочком оставшегося с обеда сахара, и то уже сыро.
Некстати этот снегопад, совсем некстати. Две недели мы пробивались в эту долину, и вот, когда оказались уже у цели, погода, понятное дело, испортилась. Снег пошел сегодня ночью. Я услышал, проснувшись, как он шуршит по крыше, мягко, но настойчиво непререкаемо-властно. Дежуривший Папа уже глушил печку, Ленчик слезно молил подать ему ботинки. Иначе те задубеют на морозе так, что утром придется разбивать их о дерево. Но даже выключенным отоплением нам пришлось еще долго ждать, пока не промерзнет, не схватится льдом промокший насквозь капрон. Мы свернули спарки, подобрали под себя вещи, сидели и слушали полудреме, как капли, с изводящей душу методичностью, отстукивают по полиэтилену. Потом снова раскатали спальники и залезли в них уже до самого завтрака.
А ведь до последнего дня стояла чудесная погода. Только вчера утром, когда мы выходили на перевал, градусник показывал ниже десяти, а солнце било так, что мне пришлось надеть очки еще даже в лесу. Я "поджег" глаза три года назад на Кавказе, в безобидной, казалось бы, ситуации. Мы не поднялись еще даже на две тысяч и весь день карабкались по скалам. Но и того снега, что налип в камни, хватило, чтобы испортить мне настроение на несколько дней. К вечеру началась резь в зрачках, я все щурился и моргал, надеясь выгнать неведомо как залетевшую соринку. Но Папа вовремя заметил, как я дергаюсь, и приказал мне надеть "консервы". Я глупости еще пробовал возражать - стыдно, мол, в сумерках, когда и так темно, да и все нормально идут, а чем же я хуже, но шеф прикрикнул, и дня три я снимал очки только в шатре. По счастью, слепотой меня так и не прихватило, но урок этот я выучил надолго. Понимай себя сам, и не по чужим ощущения, а по собственным. Тогда и тебе будет лучше, и остальным с тобой проще.
Ну а когда мы вышли из-под деревьев, очки нацепили все разом. Это был чудесный день, хотя перевал оказался несложный и очень нудный. Сначала мы долго карабкались вверх по замерзшему ручью. Собственно, даже не ручью, а его руслу. Ручьем это становится только поздней весной, когда здесь стекает растаявший снег. Пихты, росшие по берегам, перекидывали ветки над ложбиной, и все время приходилось нагибаться, чтобы не зацепить их составленными в рюкзак лыжами. Да при этом, вот так вот, пригнувшись, скакали с камня на камень, опасаясь ступать в снег. Он искрился на солнце, играл и ухмылялся, но хитро скрывал каверны между валунами, где и "ой" успеешь сказать лишь после того, как кость уже хрупнет.
А потом мы вылезли за перегиб, лес кончился еще раньше, прицепили "доски" к ногам и пошли вверх по плотному насту. Поначалу идти было в удовольствие - никакой тебе тропежки, знай двигай ногами да толкайся палками. Но мы шли и шли, а склон придвигался к нам все ближе и ближе, становился все круче' и круче. И тогда Папа начал закладывать "серпантин". Идешь траверсом вправо, останавливаешься, разворачиваешься лицом от горы, раскидываешь руки, упираясь палками, перекидываешь одну лыжу, потом другую и топаешь уже влево. Как будто просто. Но когда невольно взглянешь вниз, скользнешь взглядом по ровной и круто наклоненной плоскости, покрытой тысячами квадратных метров прибитого ветром снега, по которому, если сорвешься да не успеешь зацепиться, в капроновой одежде разнесет, словно по льду, как раз к той каменной гряде, то хочется, закрыв глаза, рухнуть навзничь и ноги поднимать только в положении лежа... Когда мы остановились передохнуть перед последним взлетом, сил у меня оставалось лишь на то, чтобы выкопать ямку и в ней умереть. Но, поразмыслив минутку верхом на рюкзаке, я привязал к ногам "кошки", сунул лыжи "рогами" в мешок и вместе со всеми тихонько отправился за начальником наверх.
На привалах я стараюсь "не зависать". Собираюсь, как только дадут команду, чтобы начать двигаться по крайней мере в середине. Знаю, что приду все равно последним. Стыдного в этом ничего нет, кто-то же должен и замыкать, важно лишь показать старание, ну, и не отстать навсегда. Я вышел третьим, за Филом и Папой, но они оторвались сразу же. Потом меня обогнал Витя, а там и успевшая отлучиться за камни Лялька резво обежала справа, даже не попросив уступить дорогу, и поскакала догонять дружка. С самого нашего праздника, с дня рождения она таскается за ним хвостиком. Не навязываясь, не приставая, но все время оказываясь где-то рядом. Со стороны это забавно и немного умилительно, но все-таки жаль девчонку. Внизу у него семья, да еще и не одна... Парни долго держались за спиной, но потом я сам пропустил их вперед и пошел уже последним, на привычном месте. У меня слишком короткие ноги для горного туризма. Правда, у Вити еще короче, но он каждый день бегает кросс десять километров и не держит на теле ни грамма лишнего.
Пятьдесят шагов - остановка, двадцать пять раз вдох-выдох, прокачивая воздух через схлопывающиеся легкие... Сначала ступени бил Папа, ровно и удобно для всех. Потом вперед выскочил Фил и пошел вышагивать журавлем, забывая о тех, кто корячится сзади. чтобы попасть след в след, я привставал на цыпочки и сам себе представлялся утенком из мультфильма, резво забрасывающим лапы на шарнирных суставах. Но старался аккуратно ставить ступни в пазы, выбитые в твердом, зернистом снегу. Они чуть заглублены у носка, и я стараюсь не загружать пятку, чтобы не повредить ступени. Хотя иду последним и заботиться вроде бы уже и не о ком, но привычка, привычка и правила совместного хождения, уже въевшиеся в кровь и кость... В горах время тянется бесконечно долго. Кажется, что только уходишь от прежнего места, но никак приближаешься к цели. Пространство словно растягивается и каждым шагом делается все жестче, а воздух - плотнее.
Когда идешь наверх, ни в коем случае нельзя суетиться. Находишь своей темп, топаешь твердо, равномерно и следишь за дыханием. Каждый выбирает скорость по собственным силам, и что переживать, если кому-то удалось обогнать тебя на коротком отрезке. Как на лыжне, так и в жизни. Может быть, он просто сильнее, и тогда нечего упираться, тянуться за лидером; только выбьешься из сил и свалишься с дистанции. Но скорее всего твой сосед тоже торопится за кем-то более проворным. Пока он еще пыхтит надсаживается, надеясь приноровиться к чужому ритму, но очень скоро начнет притормаживать, а там и остановится вовсе. А мы те, которые не так чтобы очень сильны, но весьма упорны - метр за метром, шажок за шажком накатываем по жесткой лыжне, вышагиваем по крутым подъемам, терпеливо раскладывая свои сил от этого треснувшего валуна до той вон короткой осыпи, что чернеется в тридцати метрах отсюда. Мне по душе такая работа. Что за письменным столом дома, что под скалами здесь. Нравится впрягаться, налегать плечами на лямки. И внизу, вспоминая "сделанные" маршруты, не только видишь сотни километров леса и воды, льда и фирна, но и наяву переживаешь физическую радость усилия - рывок веслом, толчок лыжей, терпеливое преодоление тупой тяжести рюкзака. Собственно, не такой уж я любитель таскать грузы, но до чего приятно знать, что ты можешь еще и это...
Вниз я старался не оглядываться, там было слишком круто, только снег, лед да скалы. А впереди видел тот же снег, те же скалы, но за ними высвечивалось еще и небо. Фил, Папа и Лялька давно уже зашли на седловину и разгуливали, разглядывая панораму и собирая тур. Мы подходили по одному и сбрасывали рюкзаки в общую кучу. Влада я все-таки обошел. На последних метрах он вдруг резко сбросил темп, почти остановился. Я не раз уже замечал, что он не умеет упираться. Здоровый парень, но хорошо работает только до определенного предела, когда еще хватает сил, когда не надо заставлять себя сделать еще один шаг, ну, маленький шажочек... Хотя у каждого есть рубеж, и мне случалось подходить к своему. Это страшно - ощущать, как разваливается собственная личность. Все запреты и нормы, которые ты с таким трудом выстраивал за десятилетия, вдруг рушатся под напором ветра и мороза, а мозг затапливает бесцветная, хлюпающая масса. И ничего не остается, ни мысли, ни желания, только какие-то простейшие чувства. Собственно, и силы нужны не для того, чтобы демонстрировать их тем, кто рядом, а чтобы самому суметь удержаться как можно дальше от этой последней черты.
На седловине ветер свистел даже чересчур громко, и первым делом я надел куртку. Застегнул и молнию, и планку, и концы капюшона стянул под нижней челюстью, путаясь в замерзшей бороде. Там, на западе, откуда мы пришли, было знакомо и уютно. Ущелье, по которому мы подтягивались к перевалу, казалось родным и милым. Ленчик уверял, что видит даже место ночевки. Никто ему не верил, но и не хотел ловить на слове. А на востоке, где ждала нас Игла, кучковались мощные снежные пики, вздымаясь над зубчатой стеной хребта как-его-бишь... Папа тоже не помнил названия, а лезть еще за картой было чересчур зябко. Он и так только что написал записку, где извещал всех, кто придет после, что первыми здесь были мы. Хотя небольшая честь - такое первопрохождение. Идти сюда не сложно, только что долго и уж очень тоскливо. Никакой техники, эмоции тоже не выше нормы, знай терпи да терпи. Хорошо еще, что повезло с погодой. До отвращения противно - залезть наверх и ничего не увидеть. Сейчас на седловину падает тень от соседней вершины, здесь мрачно и холодно, но тем ярче и теплее кажется нам будущий путь.
- Завтра мы должны, - говорит Фил, - обогнуть вон тот отрог и дойти до границы леса. Времени мало, потому надо спешить...
Вот так всю жизнь: поднимаешься, потея, потом в удовольствие катишь вниз, теряешь высоту, затем начинаешь набирать снова... Влад уже отдышался и достает свой "сюрприз". По традиции положено на перевале или вершине заглотить что-то общее. Не снимая рукавиц, он ломает плитку приблизительно поровну, и мы по очереди, так же не оголяя рук, губами ухватываем свою долю. Не жуем шоколад, а сосем, стараясь удержать во рту как можно дольше.
Теперь хорошо бы и вниз. От седловины в долину тянется Длинный и широченный склон. Снег на нем схватился, и, наверное, можно рискнуть съехать на лыжах. Труднее всего - решиться раздеться. Мы уже остыли, а ветер сечет все сильнее.
- А! - рявкает наконец Фил. - Не офицерское это дело - в пуховке кататься.
Он прячет куртку в рюкзак и через несколько секунд уже скользит вправо, почти параллельно склону, опираясь сложенными вместе палками. Следом срываемся и мы. И целый час в полное Удовольствие расчерчиваем белую плоскость своими следами, закладывая виражи, как у кого получается. Фил после первого траверса понимает снег и уходит вниз почти по прямой. Я же выскакиваю на его лыжню только после трех разворотов и двух падений. Да, мы так радовались солнцу, снегу, склону, самой жизни, что не столько спускались, сколько катались, с наслаждением ощущая, как славно держат нас на горе металлические канты, как слушаются ноги, как плотно сидит на спине пригнанный рюкзак...
- Готовность две минуты, - сигналит Папа.
Вот и хорошо, я как раз уже доскребаю пятку второй лыжи Двух минут мне хватит, чтобы раздеться и сунуть ноги в крепления. Идти еще, думаю, перехода два-три, а снег все падает и падает, облепляя нас, рюкзаки, деревья, редкие кусты на берегу очередного ручья...
ОДНОВА ЖИВЕМ
Обедаем мы у костра. Эта стоянка у нас надолго, и мы уж взяли грех на душу - свалили пару живых пихт, обтесали и приладили рядом с огнем. Теперь сидим бок о бок, как птички на жердочки клюем суп и пробуем, кто кого перемолчит. Первым не выдерживает Фил:
- Все будет тип-топ. Там пахоты от силы на два дня. От озера идем сразу в лоб. После кулуара высоты набрать метров сто, и уже выполаживается. Можно будет цеплять "доски". Налегке мы плато проскачем часа за полтора. А там снова ногами, ну, может где-нибудь бросим веревку для порядка. Если выйдем затемно, часа в три будем на седловине. Трое остаются рыть пещеру, а мы двумя связками уходим наверх. С попеременной страховкой туда-обратно часов за пять уложимся. От силы - шесть. Переночуем, и вниз. обеду мы уже здесь, полуднюем, и с утра опять на тропу. Всего делов-то.
Мы молчим. Вылавливаем из мисок размокшие сухари, жуем молчим. Настроение мерзкое, под стать погоде. Снег уже не идет, но тучи висят чересчур низко, закрывая горы. Самой вершины, мы только что вернулись из разведки, я так и не видел. Где-то она торчит, воткнувшись иглой в ворсистое небо, но - отсюда не видать. Мы даже не поднимались по склону, дошли лишь до озера, высматривая - нельзя ли перенести лагерь поближе к горе. Ущелье резко сужается, и озеро это не озеро, а так - пруд, вытянутый метров на сто, который лавина, случись ей свалиться с действительно крайне опасного склона, перехлестнет запросто. Потому решили остаться в лесу. Работать труднее, зато жить спокойнее.
- Ну, а ты что думаешь?
Папа все так же горбится над миской, говорит, не поворачивая головы, но всем ясно, что обращается он к Вите.
- Да то же, что и ты.
- Темнишь, - ухмыляется Фил. Он уже дохлебал суп и зачерпывает кружкой чай из котла.
- Отчего же. Все ясно - идти нельзя.
- Но почему?!
Это уже выкрикивает Ленчик. Как-то так мы разместились, что на одном бревне уселись рядышком Лялька, Фил и молодой, а на другом мы вчетвером. Отчего-то мне кажется, что и расклад в предстоящем разговоре будет такой же.
- Да потому, - терпеливо объясняет Витя, - что там два лавиноопасных склона. Очень опасных. Да еще снегопад шел часов тридцать. Видел, какие там "улитки" ? Сейчас "доска" так перегружена, что только пальцем тронь, и все поедет.
Он говорит спокойно и размеренно, тоном человека, доподлинно знающего, что он прав. Эта невозмутимая основательность сбивает Фила с толку, и он начинает нести уже вовсе несусветное.
- Знаешь, если бы я не знал, как ты ходишь, то решил бы, что ты... ну, очень осторожный человек.
- А я и есть очень осторожный человек, - почти что весело отвечает Витя. - И только потому еще жив.
Если столько ходить, столько рисковать, нельзя рассчитывать на удачу вовсе. Вырвавшийся из города "чайник" будет в горах всего два раза - первый и последний, а потому судьба может оказаться к нему и милостива. Но мы-то все, даже Лялька с Ленчиком, давно уже выбрали эту пайку - не утонули, не поломались, не замерзли, не задохнулись в снегу. И теперь можем рассчитывать только на себя, на то, что умеем и знаем. А время играет против нас и с каждым сезоном набирает все больше очков. Но молодые этого не чувствуют. Им кажется, что как везло до сих пор, так и будет дальше. Правильно, будет. До самой смерти. До самого "настоящего момента", как вычитал я в одном стихотворном сборничке.
- Надо идти, - говорит Лялька. - А иначе зачем же сюда столько ломились. Может быть, мы больше в эти места и не попадем никогда. Вздуют цены на билеты так, что дальше Выселок и не отъедешь.
И ведь это она не только из-за Фила. Ей и в самом деле нужно идти все дальше и выше. А мне уже не хочется лезть ни на какую гору. Я старше в два раза и очень устал. Я отчаянно вымотался за этот маршрут. Должно быть, плохо рассчитал тренировки и теперь чувствую, что сил у меня хватит лишь на то, чтобы выйти к станции. Там, впереди, еще неделя пути и два перевала. Но поэтому сейчас я вовсе не имею права голоса. И с удовольствием молчу.
- Ну что же, - говорит Фил. - Давайте решать. Кто за то, чтобы идти?
Я не понимаю, на что он надеется. Нас явное большинство. Но Лялька, конечно, тянет лапу, и Ленчик тоже.
- Четверо - за. Идем, орлы!
Я вскидываюсь и, повернувшись налево, вижу, что Влад тоже сидит с -поднятой рукой. В кулаке у него зажата ложка, он вроде еще и не очень уверен в себе, но - решился. Почувствовав мой взгляд, он поднимает голову и спрашивает удивленно:
- А ты что, Шура, против?
Он очень хотел быть со всеми, по крайней мере, с теми, кого больше. И считал, что я тоже хочу идти наверх. Я же так резво выступал тогда, всего лишь несколько дней назад. Если можно был хоть намекнуть ему, чего же мне хочется на самом деле, он остался бы с нами. А так - выходит, что честностью своей я обманул самого себя. И теперь надо карабкаться на эту Иглу, что мне уже совершенно не по душе и не по силам.
- Никуда мы не идем, - вдруг заявляет Папа.
Это так неожиданно, что проходит секунд пятнадцать, прежде чем Фил открывает рот.
- Да ты что? Мы же решили...
- А кто вас просил? Решать здесь буду я...
Это правильно, но уже, боюсь, несколько поздновато. Папа слишком долго ждал - непонятно чего, - и теперь ему уже не собрать вожжи. Фил понял, что большинство на его стороне, и не хочет упускать инициативу. Да ведь если он и отступится, ему уже не простят те, кто его поддержал только что. И главное - Лялька. Все наши беды от баб. Тех, кому слишком верим мы, и тех, кто чересчур полагается на нас...
- Но тогда под Озорным, то есть где ты думал, что это Озорной мы же подчинились. Ваша взяла, и мы ушли.
- Тогда я предложил группе выбирать, потому что не знал - можно идти или нет. А теперь знаю точно, что нельзя.
- Да ты погоди!..
Фил снова выкладывает свои аргументы. Мы слушаем и молчим. Оценить, насколько он прав, могут лишь двое - Папа и Витя. Оба они - против. Но зато из четверых оставшихся - трое на стороне Фила. Простая арифметика. И Влад, раз решившись, вряд ли уж повернет назад.
- Два дня снегопада, облачно, тепло, - это опять Витя. Снег может повалить в любую минуту. Что вы там наверху будете делать?
- Вы?
- Да я-то уж точно не пойду.
- Да и ... с тобой! - кричит Фил во весь голос.
Его уже мало стесняет Лялька, да и все мы мало чего опасаемся. И не сидим, а стоим. Как-то незаметно в пылу перебранки слезли с бревнышек и отошли на середину поляны, где вчера как нарочно старательно утаптывали снег, распиливая и раскалывая очередную сушину.
- Нельзя идти, - упирается Папа. - Может, ты все и правильно говоришь, но я вот загривком чувствую, что нельзя.
Фил великий спорщик. Если бы Папа попытался выставить какие-нибудь резонные доводы, он бы легко сумел обернуть его слова против него же самого. Но на интуицию ему ответить нечем. Разве что своей. Но начальник - Папа. И Фил снова срывается на крик:
- Я не знаю, что нужно Вите с Шурой, но мы-то, - он небрежно обводит рукой тех, кто стоит рядом, - мы ехали сюда через полстраны, чтобы зайти на эту вершину. Меня же на работе не отпускали. Я начальнику два заявления принес. Одно на отпуск, другое на вылет. И я еще, между прочим, не знаю, какое он подпишет. Так если мы сюда не зайдем, хотя бы не попробуем, то к чему же все это?! Перевалов таких я тебе в Саянах насчитаю.
- Новый район посмотрели. Тебе мало?
Фил только морщится.
- Район... Видал я его... Мне эта гора нужна.
- Зачем? Ты же был на двух семитысячниках. А в этой Игле и пяти не наберется.
- Но на ней я не был.
- Ты на многих горах не был. И не будешь.
- К ним я и не пробовал подступаться. А под Иглой я два года назад пятьдесят часов пурговал. И должен на ней быть. Я не могу дальше жить, помня, что вот подходил сюда и отступился...
Я, кажется, знаю, о чем говорит Фил. Сам сидел так сутки под одной вершиной. Мы подошли к ней вечером и повесили засветло три веревки на ледовом куполе, чтобы не тратить время поутру. А ночью задуло по-настоящему. И группа зависла. Нельзя было и выйти наверх, невозможно и решиться уйти вниз, оставив так запросто сто двадцать метров капрона. И лежали от утра до утра, забившись в спальники, на высоте более четырех тысяч. Стоял февраль, и мороз бил за тридцать, и ветер зашкаливал километров, думаю, за сто пятьдесят. Шатер трясся, гудел, и ледяной воздух визжал в уши, пробиваясь сквозь подшлемник и шапочку. А заполночь мне стало и вовсе страшно, когда вдруг начал дубеть большой палец на левой ноге. А шторм все налетал шквал за шквалом, и нечего было даже думать, чтобы выскочить наружу и намахаться вволю. и я лежал молча, и все сжимал и разжимал пальцы, разрабатывал ступню, считая сначала десятки, потом сотни. Добрался до, кажется, восьмисот пятидесяти и уснул. А с утра нам еще затемно пришлось снять веревки и все-таки уходить вниз, потому что хотя ветер и стих, но времени у нас тоже не оставалось. Тогда меня это, впрочем, не слишком волновало. Но остальные мужики просто скрипели зубами. Раз уж они решили получить что-то, то обязательно должны добиваться своего. И никак им не перенести отпора. Ни от горы, ни от женщины. Ну невозможно им отступить ни на шаг...
-...Потому что я самого себя буду презирать. Да мне тогда, чтобы бриться, надо зеркало занавешивать. Ты понимаешь это? Я -человек!
- Ты спортсмен,- отвечает ему Витя.
И столько в его голосе спокойного презрения, что мне кажется, даже Ленчика с Владом это пронимает сквозь пухари. Может быть еще чуть-чуть нажать, и Фил останется один, в лучшем случае Лялькой. Но Папа опять делает неверный ход.
- Я запрещаю вам идти.
- Запрещаешь? - с хорошо наигранным недоумением переспрашивает Фил. - Интересно посмотреть - как это у тебя получится.
И тут я понимаю, что у него все было рассчитано. Он начал обдумывать это, вероятно, как только начался снегопад, как только он понял, что восхождения может и не быть. Возможно, еще в тогда, в первую ночь, когда мы все уже заснули, он лежал в темном остывающем шатре, слушал, как шуршит снег по капрону, и представлял себе эту сцену.
- Ты же не первый год ходишь, - говорит Папа. - Да вы все в туризме уже много лет и должны знать, что такое -подчиниться руководителю на маршруте.
- Знаю, - говорит Фил. - Это самовол. И нас дисквалифицируют. С меня снимут высокое звание мастера спорта Советского Союза. Да плевать я хотел... Мне запретят ходить в горы? Да нет у вас таких прав... Мне не разрешат водить группы? Да я и без вас наберу себе людей столько, сколько мне нужно... Ты еще не понял - Союза уже нет. Старой системы тоже нет. Той самой, в которой ты рос и которую сам же и выстраивал. Все эти твои семинары, справки, отчеты, разряды... Нет, говорили мне, нельзя тебе в "пятерку"! Сначала сходи в "четверку". А я уже после "двойки" знал, что могу идти с вами на равных... А эти чемпионаты. Ты же понимаешь, что такое зимний траверс Белой. Мне же дали лишь второе, потому что, видишь ли, у нас какая-то запятая в отчете не туда поставлена.
- Нет, - вступает Витя. - Не за это. Я же ездил разбираться в Москву. Тебе сняли баллы за то, что ты поторопился на спуск Мог потерять человека. Двух. Мог и всю группу.
- А! - отчаянно отмахивается Фил. - Но ведь не потерял. Но - сняли. Не за то, так за это. И кому дали первое? Москвичам! Потому что у них все там в столице схвачено. Но я уже больше в эти игры не играю. Вы поймите, мужики, сейчас наступили новые времена. И если я не захочу больше жить по вашим правилам, то не знаю, как вы меня заставите...
В каждом бреде есть своя система. А чужая тем и хороша, что в ней всегда можно отыскать слабое место. Но для этого надо спорить. Папа же умеет только командовать. Он не любит говорить, подыскивать слова, убеждать, доказывать. Он издавна привык, что перед ним все смиряются, придавленные его знанием и опытом. Как быть, когда человек просто объявляет, что никаких правил не признает вовсе, Папе невдомек. Он не военный, он просто слишком долго верил в силу приказа. В безоговорочное исполнение пункта первого.
- Я тебе запрещаю, - повторяет Папа.
- Ты уже запретил, - отвечает Фил. - Теперь попробуй - останови.
Он опять точно нащупывает наше слабое место. Там, внизу, мы покоряемся, но не слову или жесту, а стоящей за ними силе. Многие подчиняются одному добровольно, зная, что иначе их заставят. Но что делать нам здесь, высоко над цивилизацией, когда они не желают слушать, а у нас нет ни армии, ни полиции? Договориться не удалось, разойтись мы не можем, подчиняться не хотим. Значит, надо драться... Я осторожно пробую снег, сырой ноздреватый снег, усыпанный побуревшими уже опилками. Вчера мы здесь завалили сушину, пилили и кололи дрова, те самые, остатки которых лежат еще в шатре. Большая часть их уже ушла дымом, оставив нам тепло и здоровье... Крупитчатая корка проваливается под моей ступней, и нога уходит едва ли не по самый пах. А ведь я только попробовал выбраться из натоптанной колеи на нетронутую еще целину. Драки не будет. Немного повозимся, и эти трое просто задавят нас весом. Но как же отступить, даже не попытавшись? Сейчас я понимаю Фила, как никогда раньше. Оказывается, и я такой же настырный упрямец, да все мы одинаковы, только вот играем в разных командах... Против меня стоит Влад. Он более чем на голову выше и тяжелее килограммов на десять. Но если сразу пройти в ноги, может быть, и появятся какие-то шансы. Жду сигнала от Папы. И Витя снимает очки, протирает их зачем-то, прячет в карман пуховки. Тут вдруг Лялька срывается с места и бежит к костру. Нет, не бежит, а скачет, проваливаясь, кстати, не по пояс, а всего лишь по колено, и потому, что легче меня, и потому, что лучше умеет ходить по снегу. Добегает до сетки, хватает стоящий под пихтой топор и, раскрутив над головой обеими руками, посылает в лес. Снаряд, вращаясь, пробивает на лету сплетенные ветки и рушится в сугробы где-то в темноте. Лялька тем же аллюром возвращается в строй и обводит нас исподлобья разгорающимися, как угли, глазами.
-Что, мать, - сурово спрашивает ее Фил, - разоружилась? Ну а как противник вдруг применит средство массового поражения?
Девочка растерянно оборачивается на него и только хлопает ресницами.
- Химическое, - снисходительно поясняет ей Влад. - Газы.
И тут мы начинаем хохотать. Ленчик сначала складывается пополам, а потом рушится навзничь и только попискивает из сугроба: "...Женевская конвенция... пацифисты..."
Папа проходит вперед, садится на пень. Снимает шапку, обтирает ею лицо и лысину. Покрасневшая от напряжения кожа проглядывает даже сквозь копоть, которой мы обросли за полтора десятка ночевок. И сжатая в кулак рука дрожит, когда он вытягивает ее, указывая наверх.
- Ладно, - говорит он. - Черт с вами. Пойдем все. Но выходим, чтобы начать подъем еще затемно. Так что отбиваемся в восемь. Никаких баек, никаких песен. Сейчас готовьте снаряжение, проверяйте обвязки. А ты ищи топор, орлица!
Это он вроде ласково обзывает Ляльку. А та откровенно жмется к Филу, счастливая, довольная, что все кончилось миром.
ЧЕГО ЖЕ ТЫ ХОТЕЛ?
Они уходят еще ночью. Налегке. В рюкзаках лишь веревки обвязки, ледорубы, "кошки" и прочее железо, примус да на пар; суток еды. Если все пойдет, как рассчитал Фил, часов за девять они поднимутся на седловину, где Ленчик с Владом останутся рыть пещеру, а трое - Папа, Лялька и Фил - поползут в связке дальше, на вершину. Вернутся они уже в темноте, но найдут готовый дом и горячий чай. Пересидят до утра под снегом, а со светом спустятся к нам. Полдня на отдых, и назавтра уже всемером покатят вниз.
Мы с Витей отдали им свои карабины и ледобуры. Сами же идти отказались. Папа попробовал было нажать, но Витя, не повышая голоса, объяснил ему, что если уж он, начальник, не может заставить Фила не делать глупостей, то его - Витю - заставит их совершать и вовсе не в силах. Разве что упрячет в рюкзак понесет за спиной... Меня же никто особенно и не уговаривал. и я не решился высказать вертевшееся на языке и отговорился простой усталостью. Кроме всего прочего я на самом деле чувствовал себя препаршиво, и ночевка в снегу меня никак не прельщала. Конечно, если бы пошли все, то и аз грешный потащился бы следом, стиснув зубы. Так что Витя как бы прикрыл нас обоих. Мне самому идти наперекор Папе - еще не по чину, ну, а признаваться, боюсь, - не по возрасту.
Как бы то ни было, они ушли, а мы остались. Витя даже не вылез из шатра помахать рукой на прощание, а я все-таки пробежался с ними полчасика. Странное ощущение - быть на лыжах без рюкзака. Легко, свободно и как-то неправильно. Мы уже выдрессированы для ломовой работы, как маламуты - ездовые лайки, и как только снимается нагрузка, ее место тут же заступает неудобное чувство вины. Хотя рюкзаки у этой пятерки были под стать штурмовым, не по габаритам, так по весу: килограммов десять, не более. Но они топали молча и сосредоточенно, упорно настраиваясь на тяжелый день, а я накатывал по набитому следу, разглядывая темный и призрачный лес. На нашей высоте он был довольно редковат, но все равно - через несколько метров стволы уже сливались в непроницаемую стену, грозную и чужую. Люди здесь не живут. Сюда они только заглядывают изредка - полюбопытствовать и проверить свои силы. Это грозный мир колючего воздуха, черного камня и белого снега. И, конечно, дикого леса. Только вот припахивало от него тем же самым дымком, которым пропитан и весь наш капрон... Вернувшись, залез в спарку и добрал еще несколько часов. Чтобы им выйти в пять, мне-то пришлось вскочить в четверть четвертого, топить печку, жечь костер, варить кашу...
Когда я проснулся снова, солнце уже вылезло из-за хребта. Шатер изнутри весь светился, и розовые пятна лежали на спальниках, на печке, на грязном, затоптанном снегу у входа. Витя шуршал чем-то снаружи, и я тоже заторопился. Время переваливало за одиннадцать, а работы у нас было еще до черта. Этой ночью мы не топили, решив, что лучше выспаться перед тяжелыми сутками, но оставшихся с вечера дров еле хватит нам самим. А завтра ребята спустятся замерзшие после холодной ночевки, не спавшие, а так, подремавшие в куче под снежным сводом, и печурке надо будет гудеть как следует весь день и ночь, и кто его знает, когда мы еще станем на тропу.
За сушиной мы уезжаем далеко вниз, по старому, осыпавшемуся уже следу. По правую руку петляет ручей, за ним плотной стеной, как и по эту сторону, стоят деревья. Все живые, с густой и колкой хвоей, с налипшими на иголках снежными комьями. На одной из прогалин вдруг замечаем зайца. Ушастый стоит столбиком на пне и безбоязненно разглядывает нас через реку.
-Надо же, - кричу я, - какой ты смелый! А будь у меня ружье, чтобы ты делал, а?!
- Будь у тебя ружье, - откликается катящий впереди Витя, - он бы здесь и секунды лишней не стоял. Это же, знаешь, какой заяц - он зиму пережил. Теперь во всем лесу умней его зверя нет...
В его голосе я отчетливо слышу завистливое восхищение. Может, он и себе кажется таким же мудрым, все засады и западни превзошедшим существом, превосходно чувствующим, когда можно и мир посмотреть, и себя показать, а когда нужно тикать без лишних слов, не оглядываясь... За следующим поворотом мы наконец находим шину. На этом берегу. Ее голая, бесформенная верхушка хорошо видна издали. Торим к ней лыжню, внимательно выбирая дорогу - возвращаться придется гружеными, и еще минут пятнадцать топчемся вокруг, прикидывая, куда же ей падать. Мощный, в два обхвата ствол совершенно гладок, окорен Временем; глубокие трещины прорезают его, винтом уходя вверх к толстым, корявым сучьям. И если валить прямо, как дерево указывает своим наклоном, что эти сучья как раз и завязнут в верхушках соседних пихт, тянуть в сторону опасно: придется сильно упираться, и кто его знает, как еще пойдет комель. Однако стряхнуть повисшее дерево вдвоем мы уже точно не сумеем. Помнится, как-то на Западном Саяне попытались уронить вовсе чудовищную елку. А та, падая, переплелась с соседками. Мы завязали на стволе удавку и, вшестером, раскачиваясь и ухая, потащили сушину по земле. Не тут-то было Промучившись с полчаса, отпилили здоровенную чурку снизу. Думали, что, потеряв метра полтора в росте, деревяшка станет сговорчивее. Ничего подобного. Отпилили вторую, и с тем же результатом. Так и оставили упрямую дуру стоять в толпе. Тем более, что мы, в общем-то, и сэкономили себе работу. Папа все равно заставил бы поднимать оставшийся хлыст. На земле он сгниет бесполезно, а там может и пригодиться следующей группе... Решаем целиться в прогалину. Подрубаем, пилим, пока не зажимает полотно, подрубаем, снова пилим... Я увяз в снегу выше колена, так что в случае чего отпрыгнуть уже не успею... Наконец дерево начинает трещать, трещать, я отпускаю ручку и упираюсь обеими ладонями в обледеневший ствол. Витя выдергивает инструмент из пропила, отбрасывает в сторону и налегает вместе со мной. Ох , как тяжело ломить поперек самой природы! И что человеку неймется, что постоянно пытается брать силой, будто бы весь мир создан исключительно для его удовлетворения? Если эта мертвая елка оторвет напоследок нам головы - сие будет лишь справедливо. Нечего валить дерево против его воли, нечего соваться в порог, где перемалывает на щепу кряжистые стволы, нечего вылезать на склон, который и так готов обрушиться под собственной тяжестью. Но как быть, когда твердо знаешь, что нельзя, и в то же время чувствуешь, что смертельно хочется?
"Бо-о-ойся!" Отшатываемся, и сушина рушится вниз, ломая по пути чужие ветки, кусты подлеска, и вытягивается в снегу, ухая и вздымая облако снежной пыли. Комель подпрыгивает как раз на уровень моей физиономии - я только успеваю закрыться предплечьем, - но уходит в сторону и скатывается с пня. Что ж, и на этот раз обошлось...
Мы пилим, колем по очереди, опять пилим, колем, а потом таскаем плотно набитые рюкзаки вверх, в лагерь. Вдвоем укладываемся в четыре ходки. Наскоро обедаем и залезаем в шатер, погреться у печки.
Уже шесть часов, и солнце вот-вот свалится за гребень. В доме тепло и непривычно свободно. Нет этой тесноты, убивающей все чувства, кроме раздражения, когда владеешь лишь тем пространством, в котором умещаешься сам. Мы лежим, каждый в своей спарке, лениво болтаем, прислушиваясь, как огонь похрустывает дровишками. Сначала говорим о чем-то постороннем, но постепенно скатываемся к тому, что гложет нас исподволь.
- Подмораживает. Снега, наверное, больше не будет.
- Хорошо бы, - отвечает Витя. - Но за эти два дня, думаю, и так сантиметров десять-двенадцать нападало. На доску лучше сейчас не выходить - трещит, как стекло.
Он говорит о снежной "доске", тонком слое слежавшегося снега. Когда на склоне такая подстилка трещит и срывается вниз, это и есть лавина.
- А что, они этого не знают?
- Эти "чайники", конечно, не знают. Да и откуда им? От силы пятый сезон в горах. А он знает, но еще не понимает. Тут, видишь ли, Шура, не головой надо работать. У тебя при опасности волосы на загривке должны вставать. Как у зверя. Тогда и сам выживешь, и других не угробишь.
Как это у Вити получается, я уже видел. На контрольном выезде, когда мы, закинув по несколько кирпичей в рюкзак, мрачно топали вверх по склону, проверяющему стало скучно, и он смеха ради крикнул: "Лавина!" Пока я еще соображал, откуда может взяться столько снега на этом пригорке в пятнадцати километрах от города, Витя, сбросив мешок, чуть ли не на четырех костях опрометью мчался в сторону, к кустам, изображавшим как бы скалы.
- И начальник скис. Никак не может забыть, что потерял три дня под Озорным. Да и черт бы с этими днями. С кем не бывает. Однажды так "запилились", что неделю не могли сообразить, где мы и куда лезем.
- Но я сам с Папой не первый год хожу, да и другие рассказывали, что не бывало с ним такого.
- Вот это и плохо. Слишком уж он привык, что все получается. А как промахнулся, так сразу и сник.
- Незаметно, чтобы он сник.
- Это тебе незаметно, а я его двадцать лет наблюдаю. И вижу без рентгена. Только со стороны кажется, что вот человек все знает, все умеет, ничего не боится. У каждого свой страх. Он, например, опасается молодых. Все ему мерещится, что его подпирают, что ему - за ними не угнаться. И всякий раз пытается кому-то что-то доказать. А, в сущности, молодые ведь очень мало что умеют, только хорохорятся. Взять хотя бы этого героя. Ходит-то он лихо, а понимания настоящего у него нет. Ведь отчего он сейчас такой смелый? Да потому, что не он группу ведет. И, если что случится, отвечать не ему. Я говорил, что его нельзя с нами брать, и он это знает. С ним нельзя ходить. Руководитель он хороший, хотя тоже - смотря на чей вкус. Но как участник в группе - дерьмо. Ведь что он такое нес здесь о системе. Мне наплевать, что там с Союзом, с политикой этой... Пусть сами думают... Но вот эти правила, которым мы жили, по которым ходили, они ведь кровью писаны…
Эта система, о которой говорит Витя, эти правила давным-давно скрепили разношерстное братство бродяг-авантюристов в жесткую и четко структурированную организацию. Став ее членом, ты уже не мог ходить как и куда угодно. Но, расставаясь с бесшабашной вольностью, ты выменивал на нее действенную помощь. Тебя направляли, опекали, бесплатно учили на различных семинарах, вели чуть ли не за руку от простейших пикников до сложнейших восхождений и сплавов. Были и такие, что не уживались в системе, шли своим путем, но застревали где-то на уровне третьей категории сложности. Чтобы идти далеко, нужно тренироваться, а тот, кто не выносит дисциплины, не слишком охотно заставляет себя и терпеть. Не научившись подчиняться, не сможешь и приказать толком. Система держалась долго, но постепенно стала подрываться изнутри. Появились новые люди, молодые и сильные, которых уже не устраивал опыт, накопленный стариками. Им говорили "опасно", они отвечали - "интересно", им говорили, что зимой в высокогорье не ходят, они отвечали - "а мы попробуем"; им говорили - "безопасность" они отвечали - "свобода".
-...На Урале, я вел "тройку", у меня в группе ночью прихватило одного парня. Похоже на аппендицит. А может быть - заворот кишок. Тоже не легче. Но до ближайшего жилья два перевала, и вот он кричит, группа вся слиняла из шатра, костер жжет, а я остался с ним. Сижу рядом - а он вопит страшно: тоненько так, как поросенок перед ножом, - и думаю, что если загнется, то мне, пожалуй, лучше тоже не выходить.
- Ты-то в чем виноват?
- Да лишь в том, что начальник. Но если уж взялся командовать людьми, то виноватей тебя нет. Я же их повел, я их и должен вывести... Ну, парень, слава Богу, отошел. В том смысле, что оклемался. Желудок, видимо, прихватило. Но с тех пор, а дело было лет десять назад, я групп больше не вожу.
- Боишься?
Вопрос прямой, но я уверен, что он не обидится. В горах всем нам приходится пугаться по несколько раз на день. Сам же Витя и сказал - у каждого свой страх. И, чтобы жить, надо научиться ним ладить. Вот я боюсь высоты. Но это означает лишь то, работая с веревкой на скале, мне не стоит, как другим, Филу скажем, или Ляльке, пялиться вниз... И все-таки Витя отвечает не сразу. Перебирается поближе к печке, подбрасывает полешки топку, мне из угла видно, как ярко светится красным ее стальная пасть, и возвращается на место.
- Да, боюсь, - признается он. - Чтобы водить людей, надо либо очень верить, что это им нужно. Как, например, Костя. (Я с трудом догадываюсь, что это он о Папе.) Либо уж очень сильно желать себя показать. Как Сергей. Сергей - это Фил. По паспорту он Сергей Филиппов, но никто кроме Вити не зовет его по имени. Да и сам Витя тоже в документах значится Николаем. Николай Викторов. Чем Витя лучше Коли, я в толк не возьму, но так зовут его уже два десятка лет и будут звать до самого конца.
- А у меня нет ни того, ни другого. Я сводил "тройку", сделал себе первый разряд, чтобы на следующий год пойти на чемпионат Союза. Но теперь уже этим не занимаюсь. Жизнь и так короткая, что же ее распыливать непонятно на что... Костя вот молодец. Не скучно ему возиться с "чайниками". Тратит на них время, силы, делает из них людей... А другие потом их гробят. Знаю я одного. На нем уже чуть ли не полдесятка трупов, а ему хоть бы хны. Все ходит и ходит. Берет молодых да глупых и тащит к черту в задницу. Ему шерпы нужны, чтобы подойти к горе. А на вершину топает как бы один. Может ходить, ничего не скажешь. И легкие у него в порядке, и ноги, и техника хорошая. Но мальчишек же в лагере не удержать. Они, конечно, за ним тянутся. Ну и в результате кто сорвался, кого камнями побило. А этот набирает новых придурков, и вперед.
- И выпускают?
- Нет, конечно. Он так ходит, незаявленный. Но что интересно - народ с ним идет. Слетаются со всех сторон, как на свечку. Знают же, что можно угробиться запросто, и все равно идут.
- Ну, это как раз понять несложно. Сами такие же. А вот как он живет с этими трупами на совести?
- Молча. Живет и в усы дует. Они у него черные и густые.
Я спрашиваю: есть ли трупы на Филе? Помолчав, Витя отвечает, что пока нет. Впрочем, я и сам знал, что - нет. Но почему - пока? Потому, что он так ходит - говорит Витя. Потому, что всегда, когда появляется выбор - подстраховаться или дернуть наудачу, - он выбирает риск. Где-то не повесил веревку, где-то траверсировал опасный склон, где-то поленился ввернуть лишний ледобур, вбить крюк... А ведь человека трудно только сделать, изничтожить его - легче легкого. Опрокинулся навзничь с рюкзаком, ударился головой, и все. Проскользнул незастрахованный на спуске, не успел зарубиться, разогнало на фирне и размолотило о камни. И все! Не надо ни холодного оружия, ни огнестрельного. Простого булыжничка хватит с лихвой... Это я знаю и сам. Главное, что меня интересует: будет ли после этого Фил так же водить людей в горы? Но вот этого как раз Витя и не знает. И уверен, что заранее знать невозможно. Может человек жить, зная, что кто-то погиб по его вине, или же нет, проверяется только на собственном опыте. Мы не в школе, не на уроке, и элементарной арифметикой, четырьмя действиями тут не обойдешься. Но если и возможно предсказывать, если это кому-нибудь нужно, то... скорее всего он не выдержит. Таких, как Фил, жизнь просто разбивает. Ну что ты, возражаю, он очень силен. Нет, говорит Витя, если считать серьезно- слабоват. Он - спортсмен. В любой ситуации оценивает только силу. А зачастую именно слабость превозмогает там, где мощь не достигает цели. Чтобы суметь пережить жизнь, не сдаться под ее весом, необходимо как-то изловчиться, искривиться, сгорбиться; чтобы груз ложился ровнее, словно рюкзак. А Сергей кажется несгибаемым, но, в сущности, очень прост и прозрачен. Как стекло. Такие твердые лишь до определенного момента, а потом разлетаются вдребезги сразу и навсегда.
- Ты говоришь - простой. А как он нас обыграл!
- Это не он нас обыграл. Это мы ему проиграли. Нельзя было давать ему говорить. Вот ты, Шура, совершенно напрасно молчал.
- Я думал, что...
- Вот-вот, пока ты думаешь, он действует. А ведь если бы пошли напролом, Влад был бы с нами. Хотя вся эта арифметика… Глупости какие-то - четыре за, трое против. Кто эти трое, кто четверо? Да Костя один знает больше, чем эти три "чайника" вместе…
Я вежливо напоминаю собеседнику, что именно это и называется демократией. Принцип принятия решений, когда каждый, несмотря ни на какие заслуги, имеет только один голос. Или, может быть, он Вите не по душе? Так же вежливо приятель просит меня не пугать его больше. Говорит, что не боялся тех, что ушли, но занявших их место видит достаточно мелко. Не хуже меня знает, что такое демократия, но не забывает, что на свете еще существует справедливость. Что вовсе не тождественно демократии. Предлагает разобрать мне простейший пример. Ту самую ситуацию, в которую мы так неожиданно вляпались. Он заявляет, что я хороший парень - публика благодарно раскланивается, - что я надежен, ему нравится со мной ходить, но - в горах по большому счету ничего не смыслю. Это неожиданное заключение достаточно обидно, но, в принципе, верно. О чем я ему и сообщаю. Так почему же, спрашивает Витя, принимая столь серьезное решение, которое грозит гибелью любому из нас, а может быть, и всем вместе, мы приравниваем суждения мое и его, Сергея, Кости? Если уж вообще давать "чайникам" слово, то тогда знающим людям надо отсыпать голос хотя бы на порядок больше. Да потому, отвечаю я, подумав, что существует и право на жизнь, в котором мы все равны.
И такие несмысленыши, как Ленчик и я. И такие "корефаны", как он и Папа. Мало иметь право, следует встречный удар, надо еще и уметь им воспользоваться. Если мы хотим жить с толком, продолжает Витя, да и хотя бы просто выжить, у нас есть одна возможность - как можно скорее найти человека, который может решать. Нам необходимо отыскать этого правильного человека. Ведь если, размышляет оппонент вслух, ему понадобится рассчитать какой-нибудь сложный механизм, то он без всяких рассуждений пойдет к специалисту. К тому же Ленчику. Но когда речь заходит о горах, то судить должен он и те, кто равен ему по опыту и знаниям... Это очень сильная позиция. Я знаю, что он не прав, но никак не могу понять - где. Защищаюсь с трудом и атакую очень неубедительно. Ведь, бормочу вполголоса, мы четверо такие же люди, как и они трое. Так же дышим, так же пьем и едим и так же совершаем обратное. Так же боимся и так же надеемся, так же хотим простого счастья - жить, любить...
- Вот именно потому, - перебивает меня Витя, - вы и должны в любой ситуации понимать, кто сможет вас вывести. И подчиняться ему без лишних слов. А с этим идиотским равенством не только себя угробите, но и нас стащите в ту же яму. И как же тогда быть с моими неотъемлемыми правами?
Я пытаюсь еще что-то возразить, но он только отмахивается.
- Давай спать, Шура. Умотался я сегодня, и тяжело что-то у меня на душе. Так тяжело, как никогда еще не было.
Больше мы дров не подкидываем ни в топку, ни в беседу. Железо остывает, а вместе с ним и мы, постепенно проваливаясь в сон...
Утром я все еще надеюсь, что ничего не случится, что ребята вернутся с горы целые и невредимые, усталые, голодные, но довольные. Снегопада ночью не было, и сейчас на небе ни облачка, но солнце - а Витя растолкал меня ровно в полвосьмого - еще не вскарабкалось на небо, и в ущелье нашем мрачно и зябко. Топим печку, разводим костер, варим кашу по полной норме, так, чтобы хватило на всю команду, и сами съедаем по несколько ложек. После завтрака я бы с удовольствием снова залез в спальник, но Витя молча начинает готовиться к выходу, и мне остается лишь следовать за ним. Все, что еще оставалось в рюкзаке - варки и "железо", - высыпаю на лежанку, а в мешок пихаю куртку, аптечку, последнюю снежную лопату - прямоугольный кусок дюраля с выфрезерованными пазами для рук. Витя укладывает к себе еще одну из спарок.
- А приметы... - начинаю было я, но он свирепо дергает головой, и продолжать уже не хочется.
Витя первым становится на лыжню, и, пока тропа петляет в лесу, я пытаюсь догнать его, но безуспешно. Только иногда успеваю заметить рюкзак, ускользающий за очередной поворот. Накатываю спокойно, зная, что в самом худшем случае настигну его на первом же привале. И вдруг, нырнув на ходу под лохматую ветку, вижу прямо перед собой коричневые бахилы под красным мешком и еле успеваю затормозить, почти уперевшись носками своих "досок" в пятки чужих. Хочу спросить - что случилось, но он поднимает руку, и я уже сам слышу, как где-то впереди, за деревьями, мерно шаркают лыжи.
-Ого-го! - счастливо кричу я. - Победа!
Но тут же замечаю, что Витя словно оцепенел. Он горбится втягивает голову в плечи и, уперевшись палками в снег, готовится встретить нечто ужасное, что вот-вот вылетит на нас из-за поворота. Так принимают на себя лавину, когда она застигает на склоне и уже нет времени откатиться в укрытие. Тут и я соображаю, что лыжник один и торопится что есть мочи. И когда Папа выскакивает из-за пихты, мы уже стоим плечом к плечу. Витя на лыжне, рядом, провалившись по колено в снег. Начальник без рюкзака, куртки, вдоль левого рукава анорака свешивается выдранный из плеча лоскут капрона.
- Скорее! - хрипит он, едва завидев нас. - Лавина!..
Через полчаса мы падаем передохнуть, и Папа наскоро, пунктиром рассказывает, что же все-таки случилось, когда, с кем и как.
Вчера у них все проскочило отлично, даже, может быть, чуть лучше, чем надо. Быстро добежали до озера и спокойно прошли первый склон. Там единственная серьезная неприятность - кулуар посередине. Карабкаться на стены не хотелось, и шли по одному, вдоль самых скал. Затем снова началось ровное поле. Поднимались след в след; "доска" постанывала, но держала. Когда выположилось, прицепили лыжи и быстро покатили к цирку. Там так же гуськом, в "кошках" зашли на седловину. Влад с Ленчиком остались копать пещеру в наддуве, а они втроем рванули наверх. Технически гора совсем несложная. Пришлось только потянуться попеременной страховкой на гребне, там в обе стороны можно улететь очень далеко, и скоро поднялись на вершину. Погода выдалась чудная. Ветерок посвистывал, но в меру. Зато светило аж полыхало, и видно было во все края насколько хочешь и можешь. Папа еще подумал - как же все-таки везет этому обалдую. Полчаса они бегали по "пятачку", фотографируя друг друга и горы вокруг, а потом потекли вниз. Спустились, как и предполагали, уже в темноте, но ребята успели вырыть пещеру, "запримусить" чай и подмигивали фонариком вдоль склона. Ночь кое-как перекантовались полусидя, подстелив под себя коврики, а утром по солнцу тронулись. И опять все шло хорошо. Так хорошо, что в конце концов и напоролись. Фил застрял в цирке, сматывая веревку - все-таки на спуске они решили повесить страховку, - да еще он вроде бы хотел отщелкать панораму на память. А они вчетвером побежал вперед. У перегиба было остановились, но тут Влад, так и отогревшийся с ночи, стал скулить и проситься в тепло. Им всем досталось на холодной ночевке, в мокрой и тесной норе. Десять часов они просидели, подложив под себя коврики, то коротая время разговорами, то забываясь в полудреме. Всем пришлось несладко, но Влад еще и оказался крайним у входа. И темный мороз, похоже, выстудил из него не только силы, но и достоинство. Да, в общем и те двое тоже были не многим лучше. Папа сжалился и велел идти по старым следам, а сам остался ждать Фила. Тот появился в виду минут через десять.
Начальник махнул ему рукой - догоняй, и сам заторопился вниз, прыгая по ступеням, поскольку сквозило действительно ощутимо. Еще он хотел догнать ребят, чтобы организовать проход узкого места. Но не успел. И они прямо на его глазах, так и не останавливаясь - впереди Влад, за ним Лялька, Ленчик замыкающий, - строем втянулись в кулуар. И в этот момент на склон выскочил Фил. Он тоже спешил, пытаясь догнать группу, и прямо на лыжах полетел наискосок, рассчитывая выскочить к ступеням чуть выше Папы. Он красиво катил, не перехватывая палки, только кантуя лыжи и развернув корпус. Ехал, подставив лицо поднимающемуся солнцу, и смеялся, довольный горой, собой, жизнью. И тут все рухнуло. По сути, Фил сам спустил лавину. Подрезал склон, словно нарочно, точно так же, как в старые времена Отуотер готовил трассы для горнолыжников. "Доска" стала обрываться за ним, и, догадавшись по звуку, что происходит, он, не тормозя, погнал дальше. Выскочил на фирн, там, где поле обрывалось вниз, как раз в долину Харью. Упал, попытался задержаться палками, ногтями, чуть ли не зубами цеплялся за спрессованный уже даже не снег, а лед, но напрасно. Он так бы и улетел вниз, если бы не попавшийся вдруг по пути камень. Поломал лыжи, расшиб локоть, но остался жив. Папу же зацепило самым краем, протащило сколько-то метров и выкинуло на камни у самого входа в узость. Он приложился основательно плечом, но и рюкзак не сорвало, и лыжи остались целы. Вся же масса снега, как в воронку, ухнула в кулуар. Туда, где как раз и ковырялись три несчастных обормота...
- Ты понимаешь - я стою, смотрю и понимаю, что уже все, конец, и ничего не могу сделать. Я даже крикнуть не могу, потому что тогда уже я лавину спущу. А этот ублюдок рассекает, довольный, аж рот до ушей. Как же - он победитель! И эти "чайники" валят вниз без остановки... Я же на Влада надеялся. Я же сказал - подождать у кулуара. Я думал - он их остановит, как старший. У меня же никого другого под рукой не было...
Витя, как бы не слыша, ковыряет крепление ножом. А мне приходится глядеть на Папу. Всклокоченные волосы, исцарапанное, сочащееся кровью лицо, свисающий лохмотьями анорак... Они пытались что-то сделать сразу, но, как обычно бывает в таких случаях, обе лопаты оказались под снегом. И тогда он кинулся за нами. Конечно, шансов немного, уже почти совсем не осталось, но ведь бывает же, что люди сутками живут в лавине. Может, еще повезет, может, хоть кого-нибудь удастся вытащить. Хотя бы девочку...
Через час мы уже на месте. Здесь, как нарочно, сужаются два ребра, чтобы через несколько десятков метров снова разойтись стороны. Одно уходит к вершине, другое сворачивает налево, плато, обрываясь отвесно в долину Харью. Мы-то, правда, этого видим. Перед нами лишь желоб шириной метров пятнадцать, запруженный снегом. Стены - заледенелые скальные выходы, рвущие вверх под углом градусов сорок. Там, где поджидает нас Фил, истерзанный горой еще страшнее, чем Папа, склон уже далеко ровный. Лавина, вырвавшись на простор, расползлась конусом, затихла, нагромоздив несколько снежных валов. Сбрасываю рюкзак и собираю лавинный щуп. Палки у меня разрезаны под самой ручкой и в одну часть запрессован винт, в другую втулка с резьбе Свинчиваю оба длинных стержня, короткие прячу в "кенгурятник".
- Кольцо, Шура.
Не вижу, кто это мне подсказывает сзади, но валюсь на снег, ногами сбрасываю упорное кольцо. Теперь щуп готов. Палки у меня метр тридцать пять, значит, штырь получается два с лишним. Это как будто должно хватить.
Работать выходим втроем, четвертый наблюдает. Три укола перед собой, шаг вверх, три укола, шаг вверх, три укола... Через полчаса, уже весь мокрый, я вдруг понимаю бессмысленность нашей затеи. Если мы их найдем, если натолкнемся на кого-нибудь, если их не затащило глубже, чем проникают наши щупы, то как и ч< будем их откапывать? Вот этим дюралевым квадратиком и крышкой от котла? Только сейчас я начинаю ощущать всю непрочность нашего существования, нашу человеческую ничтожность, ошеломительную малость перед скучившимися вокруг пиками и хребтами, которым достаточно лишь выдохнуть, чтобы нас уже никто не нашел до лета...
Ввожу щуп, вынимаю, еще ввожу... вынимаю, шаг в сторону...
И уйти мы не можем. Засыпанные лавиной, они держат нас еще крепче, чем их самих снежные комья. Я знаю случай - одна группа испугалась искать парня и убежала вызывать спасателей. Когда человека откопали, оказалось, что он жил, пока не задохнулся, еще часов десять. Он, как учили, отгородил локтями пространство рядом с лицом и, когда лавина остановилась, спокойно сидел и ждал, когда друзья его отыщут. Ждал, пока хватало воздуха. Рядом с ним нашли несколько фантиков от карамели... Где-то в глубине сознания мы, наверное, все понимаем, что искать уже бесполезно, но приходится надеяться, потому что отказаться и осознанно сказать себе и соседу - они погибли, еще страшнее, чем рисковать собственной жизнью. Не знаю, кто решится прекратить спасработы, но уверен, что это буду не я...
За час мы еле прошли лавинный конус и втянулись в сам желоб. И там ничего не видно, ни лыж, ни людей. Их накрыло внезапно, они, должно быть, не успели даже сбросить мешки. Шаг за шагом мы проникаем в узость. Даже не поворачивая головы, я чувствую, как нервничает Папа. Он справа от меня, Фил - слева. Витя только что сменился. Снег уже схватился, и щуп с трудом входит более чем на половину. Вынимаю его в очередной раз, и вдруг следом за стержнем на поверхность вылезает нечто красное. Через секунду соображаю - это же Лялькина лавинная лента. Она купила себе широченную полосу, ту, что идет на банты для девочек, которую, казалось, даже человеческое дыхание могло взметнуть в воздух, и хвасталась, что уж ее-то отыщут непременно. Что ж, маленькая, напророчила себе и то, и это. Фил падает на колени и хватает шнур. Заглядываю ему через плечо. На красном капроне синим фломастером выведена цифра 12 и просьба: "Поторопись!" Стрелка указывает вправо. Но не успеваю повернуться, как слышу отчаянный вопль Вити. Склон сдвигается под ногами, и, не удержавшись, я валюсь ничком...
Папа говорит, что они откопали меня минут через пятнадцать. Пока выбрались сами, пока спустились вниз, а там сразу увидели мою голову. Перед началом работы я, как полагается, надел и застегнул капюшон анорака. И он - оранжевый - отчетливо выделялся на склоне. Рассказывает, что я смотрел на них, пока они копошились вокруг, разрывая тяжелый, отсыревший снег, но молчал. Я, впрочем, этого не помню. По-настоящему очнулся, когда меня перетащили на солнце и начали заталкивать в расстеленный на ковриках спальник.
Сажусь, потом медленно поднимаюсь на ноги. Щуп, согнутый пополам, валяется рядом. Пытаюсь выправить его на колене, но вдруг голова идет кругом, и я падаю назад, на спину. Фил берет у меня орудие и одним движением распрямляет на груди.
- Ты полежи пока, не волнуйся, - говорит он. - Мы и сами управимся.
- С чем? - спрашивает Папа.
Фил, не отвечая, уходит вверх по склону. Мне кажется, что он еще не понимает, что же случилось на самом деле. Так бывает при сильном шоке. У человека сломана нога, а он пытается прыгать или бежать, вовсе не замечая боли. Но, может быть, это и к лучшему. Удачнее будет, если весь этот ужас начнет просачиваться к нему понемногу, отравляя душу капля за каплей. Возможно, что тогда у него и достанет сил пережить его, перетерпеть. Ведь трое людей погибли, трое молодых ребят! И это он убил их так же верно, как если бы, шутя, сбил плечом в пропасть, чтобы проверить - могут ли они летать.
- Вернись, - приказывает ему Папа. - Мы спускаемся.
Фил поворачивается так резко, словно только и ждал этих слов:
- Почему?! Там же ребята! Там Лялька!
- Там уже никого нет. А вот здесь пока еще остались.
- Да ты что! Они там! Шура же ленту нашел!
- Нашел... Где-то там, и очень глубоко. Черт его знает, какой там шурф надо было бить. А этой лавиной еще снега натащило. Шуру чуть не засыпало. Ты что - хочешь, чтобы еще кто-нибудь здесь остался?!
- Ему, видно, мало трупов.
Витя говорит тихо, но Фил уже спустился, он почти рядом и услышав, кричит с яростной ненавистью:
- А ты-то, сука, почему живой?!
И тут Папа бьет его в голову. Не слишком умело и не очень сильно, потому что Фил стоит чуть выше, да и мы все у вымотались донельзя. Фил только дергает головой, замахивается сам, но оступается и падает на колени. И тут я в первый раз вижу, к человек ломается разом. Витя был прав - он словно хрустнул, Обмякает, оседает в снег и только смотрит на нас снизу вверх больными глазами бездомной собаки. Кровь сочится из разбитого носа, ползет по черной с проседью щетине.
- Мужики! Она же там... я же чувствую... там под снегом живая...
- Ты забыл. Там еще и Леонид с Владиславом, - добивает Витя. - Но - не надейся. В сырых лавинах долго не живут.
- Ну а мне-то теперь как жить?! А, мужики!..
Ведь каких-то сорок часов назад он был уверен, что не сможет жить, не побывав на Игле. Не взяв еще одну гору, не позабавившись еще одной женщиной. Ему казалось, что целый мир вокруг не имеет смысла, если нет возможности получить еще одну лишнюю пайку. Жизнь представлялась этому удачливому удальцу искусно выстроенным полигоном, игровым полем для потешных сражений. Он жил так, словно само собой разумелось, что он - живой. И в конце концов в слепом азарте поставил на кон гораздо больше того, что имел на самом деле. Ну, орел, чем же ты теперь будешь расплачиваться? Как и с кем?.. Мы стоим полукругом и глядим в поднятое кверху, истерзанное снегом и страхом лицо, в отчаянные, умоляющие неизвестно кого глаза. И нет в нас ни злобы, ни жалости.
Собираемся и уходим вниз. Мы трое на лыжах, а Фил, увязая в снегу по самый пах, ковыляет по целине. Хотя беречь этот снег уже незачем. Нынешней зимой сюда никто не вернется. Теперь будут искать только летом. Опережаем его часа на полтора, может быть, даже больше. Когда он втискивается в шатер, я уже засыпаю. Мне тоже худо. Я еле дошел, хотя Витя и забрал у меня рюкзак. Мутило, и колени никак не хотели выталкивать лыжи вперед. Папа оставил нас вдвоем, а сам убежал к шатру, кипятить воду. Когда я доплелся, они засунули меня в спальник, напоили грогом - обжигающим десны чаем, в который влили пару ложек спирта, и я немедленно забылся...
Просыпаюсь от того, что кто-то ползает рядом по Лялькиному месту. И мутная, тупая радость закипает во мне. Вскакиваю, но вижу только Витю, шарящего в брошенных у стенки вещах.
- Чего ты? Спи дальше. Тебе полезно.
- А ты что?
- Тут у Ольги где-то фляжка со спиртом должна быть. А то мою уже приговорили. Ага...
- ...Нам-то с тобой уже все равно, - слышу я от печки спотыкающийся голос Папы. - А Вите-то с Шурой чего здесь оставаться? Ладно, думаю, 'и так хреново, да и сяк не лучше. Ведь тем уже и вовсе ничем не поможешь. Ты же понимаешь...
- Понимаю, - отвечает Фил на удивление трезвым голосом. -Там, когда ты еще за Витей побежал... было уже все ясно. Живых бы уже не откопали. А под следующей лавиной и вовсе до единого бы остались.
- Ведь из этой-то просто чудом выбрались. Я как увидел, что Шуры рядом нет, сразу подумал: все, блин, сейчас цепляю лыжи, разгоняюсь, на фиг, и головой о первую елку. Как же это так -мы трое живы, а этих четверых положили! Это же невозможно. Прямо хоть из пальца стреляйся...
- Брось ты эту арифметику - трое, четверо. Все мы люди.
- Нет, - настаивает Папа с пьяным упрямством, - мы - одно, а они - другое. Мы за них отвечаем. И Шура должен выйти назад в любом случае. Пускай хотя бы один останется. Потому я и увел вас с горы... Слушай, ты уж прости, что я тебя там, на склоне...
- Все правильно, начальник, все нормально, не мучай себя. Раньше надо было это сделать... Подсаживайся к нам, Шура. Помянем ребят.
- Может быть, - мрачно соглашается Папа. - Может быть, и раньше. Давно надо было тебя вздуть.
- Эти горы!.. - бормочет Фил. - Так их и растак!.. мать, прабабушку и тетку!., через плечо да об панель, на том же месте!..
- Горы здесь ни при чем, - резонирует Витя. - Они - природа. Есть, были и будут. А вот мы здесь временно. И потому нам надо подстраиваться под них, понимать, что можно делать, что опасно, а что и вовсе запрещено. Но лезем, не разбирая, прем напролом, наобум, не глядя, не думая, а потом сокрушаемся - эх, обвалилось, ух, оборвалось, ох, лавина, ах, война!..
Не вылезая из спальника, я разворачиваюсь к столу. Папа разливает спирт и раздает кружки. На втоптанных в снег полешках стоит котел с холодной кашей. Уже ночь, темно, еле светит свечной огарок; печка пыхтит вовсю, но в шатре ужасно зябко. Фил смотрит мне глаза и поднимает кружку, будто салютуя. Выпиваем, не чокаясь, сразу повторяем, и я снова ложусь, забираюсь в спарку с головой. Тут меня начинает колотить сильнейший озноб. Спирт не согрел, а лишь разморозил все случившееся за день. И, чтобы не завыть в голос, я впиваюсь зубами в запястье, задыхаясь от ужаса и отчаяния...
Просыпаясь ночью, слышу приглушенные голоса да вижу черные силуэты. Сначала их трое, потом Витя оказывается рядом, и наконец в дневном свете передо мной лишь Папа, прикорнувший у погасшей печки.
Натягиваю бахилы и вылезаю наружу. Голова уже не кружится, ноги хорошо держат в приседе, и только под левой лопаткой щемит и дергает какой-то нерв, и тупая боль отдается в предплечье. Небо чистое, и солнце скоро вынырнет из-за гребня справа. Но Фила ни под елками, ни в шатре.
- Где он?
Папа разглядывает печку, словно видит ее впервые. И тут я вспоминаю, что и мои "Бескида" тоже не на месте. Как-то не зацепил я их глазом, возвращаясь к дому.
- Куда он ушел?
Просыпается и садится Витя.
- Он, что, - продолжаю я, еще ни о чем не догадываясь, один пошел их копать? Тогда уж всем надо отправляться.
- Никому никуда не надо, - наконец отвечает Папа. - То есть я потом за твоими лыжами схожу. Он сказал, что оставит их внизу.
- Так, - говорит Витя. - Значит, вот до чего вы доболтались. И спирта вам не хватило, и трупов...
И только тут я вдруг все понимаю и опускаюсь рядом с Папой. Витя трясет ладонью прямо перед моим носом, но я ускользаю, поднимаюсь над шатром и плыву над лесом, высматривая Фила и вижу его, далеко уже убежавшего от опушки, маленькую фигурку на белом фоне. Он только что скатился в ложбину и теперь выбирается наверх, ровно и сильно отталкиваясь лыжами, развернутыми "елочкой". Доходит до места, снимает "Бескида", тщательно очищает скользящую и втыкает пятками в снег. Палки берет с собой, это его личные, они еще помогут ему на склоне. Поднимается к желобу и долго стоит там, разглядывая следы, оставленные обеими лавинами. А может быть, там сошла еще одна за ночь... Где-то здесь, глубоко под снегом, лежат трое убитых им людей... Но он не останется здесь сидеть, плакать и замерзать, как тот "чайник", встреченный Витей на Кавказе. Он не любит ждать. Он привык все делать сам.…
Идет наверх. Проходит кулуар. Спокойно и ровно, не торопясь, быть может, все-таки надеясь, что вот сорвется "доска" и похоронит его здесь же. Однако гора помалкивает и ждет. Хочет узнать, на что же решится это несчастное маленькое создание... Выбирается на плато и сначала поворачивает направо, отыскивает свой вчерашний след. Ах, если бы пробежать немного дальше, потом остановиться, не суетясь, не нервничая, снять лыжи, связать, закинуть винтовкой за плечи и спускаться по им же выбитым ступеням, по ровному склону, по горячему солнцу. Ну почему нам никогда не удается прокрутить судьбу заново? Хотя бы только несколько кадров... Идет в обратную сторону, останавливается у обрыва и закуривает. Затягивается глубоко и вкусно, смотрит вниз, в шестисотметровую пропасть, где со дна, от самой Харью, поднимаются легкие облака, похожие на расщепленные полоски нитронной ваты. Там, внизу, леса, реки, долина, по которой мы всемером бежали навстречу этой горе... Затягивается последний раз, бросает окурок и по привычке вдавливает ногой, хотя чему там гореть в снегу- Застегивает пуховку, оборачивается, оглядывает горы, которые так любил. Поднимает голову и видит меня, кружащего над его головой. Наверное, он догадывается, что это не хищник, не ворон, невесть как забравшийся сюда, где воронье не водится по определению. Машет мне рукой и, разбежавшись, сильно толкается и прыгает, раскинув руки; не падает, но ныряет вниз... Говорят, что у тех, кто сорвался с такой высоты, сердце останавливается еще в воздухе. Но я думаю, что он долетел в сознании до самого конца. Он был очень сильный человек, Сергей Филиппов...
- ...Так зачем же ты его отпустил?! - рычит Витя. - Что - мало нам трупов?!
Папа долго молчит, потом поднимает голову. В полусумраке шатра я плохо вижу его глаза, но мне кажется, что они так же влажно поблескивают, как вчера у Фила на склоне: скорбный, недоумевающий взгляд матерого, вышколенного пса, оставшегося в одночасье без хозяина и без дома.
- По совести, мужики, и мне надо было бы с ним идти. Только боюсь, что вам вдвоем к железке не пробиться...
ЭПИЛОГ
- Дальше.
О чем же говорить еще, думаю я. О том, как неделю пробивались к станции, молчали целыми сутками и только пахали до изнеможения? Но все они, собравшиеся вокруг стола, могут вообразить это и сами. Это была работа: мы тропили, тропили, тропили, ползли вверх, скатывались вниз; может быть, мы и добрались бы вдвоем, а может быть, и завязли навсегда.
- Ему-то легко, - проронил как-то Папа, словно сам себе, кажется, он в самом деле не заметил, что я стою рядом. - Ушел, прыгнул и снова чистехонький, и опять никаких забот. А тут...
- Когда он ушел?
- Не знаю. Мы выбрались к станции, послали телеграмму, взяли билеты. Вечером сели в поезд, а утром его уже не было на месте. Вещи остались.
- Что же вы за ним не уследили?
- А зачем?
Это спрашивает Витя. Он все-таки пришел и сидит на диване, поблескивая очками. Я же торчу посреди комнаты на жестком скрипучем стуле. А они, вдевятером, совет клуба, маршрутно-квалификационная комиссия, старейшины городского туризма, хранители норм и заповедей, сгрудились на дальнем торце вокруг Глеба. Он ведет допрос, а остальные, общественность, помалкивают, до поры, до времени. Пока еще неясно, за что же нас осудить. Но вижу, что им очень этого хочется. И не понимаю - почему?
- То есть как - зачем! Ведь вы же вместе шли.
Глеб сидит, уперевшись локтями в столешницу и подпирая лоб тяжелыми кулаками. Когда-то они с Папой начинали ходить вместе, вместе создавали клуб, вместе впрягались в каждую лямку. И меня удивляет, как же он не понимает того, что так ясно нам с Витей.
- Он не мог вернуться. Ему было куда как легче остаться навсегда там, чем отвечать на вопросы здесь. Ведь он же всех учил, а теперь сам оказался виноват. Он просто не мог этого пережить.
- Он, значит, не мог, а вы смогли.
- Да при чем же здесь мы?!
Ого, оказывается, Витя тоже умеет кричать. Но он совершенно прав. Нам вовсе нечего было делать на той горе. И мы не можем заставить человека жить, когда ему это уже не по силам. Но я не успеваю ничего объяснить, потому что они начинают говорить все разом.
- То есть как - зачем?.. Как будто одни на свете... Семьи, родители, а мы и сказать ничего не можем...
Я жду, когда они выдохнутся, чтобы растолковать им еще И вдруг кто-то рядом с Глебом, я не разбираю кто - последний луч солнца, сваливающегося за реку, слепит мне глаза, - спрашивает так просто, что все замолкают разом, и слова повисают между нами, будто вырезанные в спертом воздухе:
- Мужики, но ведь это простая арифметика. Уходило семеро, вернулись двое. С кого же и спрашивать, если не с вас?!.
Подписывайтесь на новые публикации!
Будьте в курсе всех новостей и мероприятий, получая еженедельную рассылку о новых материалах на портале.
Добавить публикацию