Туристское творчество

Сборник рассказов

Автор - Виктор Кириченко

От автора
Пожалуй, ничто так не способствует сближению людей, категорически непохожих друг на друга, как работа на строительстве большой гидроэлектростанции. Плюс последующее совместное проживание в сильно опустевшем поселке бывших строителей этой гидроэлектростанции, слегка вибрирующем теплыми летними ночами от грохота паводковой воды, падающей с двухсотметровой высоты в водобойный колодец.
Впрочем, второе обстоятельство в нашей нынешней действительности выполняется почти автоматически, потому что деться от собственного высоконапорного детища большинству из нас, его созидателей, некуда. Разве что туда, куда мало кто торопится, хоть и поется в песне: "Лучше нету того свету…". Но говорю я об этом грустном факте не в порядке обиды на судьбу, чего же на нее обижаться, судьба как судьба, а для объяснения своей весьма обстоятельной информированности в личных делах главного героя рассказов, предлагаемых вниманию уважаемого читателя. Иначе, чего доброго, читатель может заподозрить в этих рассказах какие-нибудь мемуаристические мотивы.
А повод для подобных подозрений вроде бы даже налицо, поскольку моего героя зовут так же, как вашего покорного слугу. То есть Виктором. И даже отчества у нас совпадают. Но, в отличие от меня, честно пронесшего данное родителями гордое имя "Победитель" через пять десятилетий ХХ века, мой двойной тезка в придачу к имени постоянно умудрялся зарабатывать всяческие дополнительные прозвища. Причем, цеплял он их на ровном месте, как собака блох.
Полагаю, что такое изобилие прозвищ можно объяснить маниакальной социальной активностью, отличавшей этого деятеля во все известные мне периоды его жизни. Началось это с лидерства в октябрятской "звездочке" (Для непосвященных в идеологические прибамбасы пятидесятых годов ХХ века "звездочкой" называлась мельчайшее боевое подразделение самых юных ленинцев - октябрят. Прим. автора), а может и еще раньше, со старшей группы детского сада. А продолжается, увы, и про сей день. Герой мой систематически мозолит глаза почтенной публики - то в ипостаси подающего надежды литератора, то в качестве образцового отца и мужа на городском конкурсе "Моя семья", то в образе неистового барда с ободранной гитарой наперевес.
Последнее обстоятельство, помноженное на явное отсутствие вокально-инструментальных способностей моего уважаемого тезки, вообще не лезет ни в какие ворота. Именно оно окончательно утвердило меня в решимости обнародовать кое-что из того, что я знаю о его музыкальном прошлом и настоящем.
Может, нас с ним перестанут наконец путать?

1. Полонез Огинского

В совсем раннем детстве моего героя звали Витозиком. Каково, а? Подобное прозвище наверняка появилось в тот самый момент, когда дворовые пацаны впервые встретили бедолагу с совершенно идиотской, - с их точки зрения! - папкой для нот. Ну, знаете, были раньше такие ублюдошные папки размером со средний чемодан. Шнурки-держалки у них делались непомерной длины, отчего вундеркинд, волочивший подобный "ноут-бук" по асфальтовому тротуару, имел донельзя позорный и нелепый вид. Или, как теперь выражаются, стрёмный.
Скажу прямо - слово "вундеркинд" я применяю с большими оговорками. Что-что, а уж музыкальные-то способности моего героя вряд ли были выдающимися хоть когда-нибудь. Их, по его собственному убеждению, считал перспективными один-единственный человек на свете - первый учитель музыки маэстро Перес. Да и то, вряд ли энтузиазм Владимира Рафаэловича базировался на каких-то особых успехах Витозика в изнасиловании старого домашнего пианино. Думаю, что тот музейный экспонат видывал и не такое! Об этом до сих пор свидетельствуют, например, дата выпуска - 1894, обломанные держалки для подсвечников и надпись на иностранном языке "HOFMANN & CZERNY".
Впрочем, рассказ мой вовсе не о дряхлом пианино, а о Витозике и его педагоге.
Я, кстати, вовсе не исключаю, что маэстро Перес был человеком, сведущим в музыке. Но далеко идущие выводы о блестящем будущем своего подопечного он явно основывал на деталях, далеких от высокого искусства.
"Синьора! - горячо втолковывал он Витозиковой маме, - Разгильдяйство вашего сына абсолютно неподражаемо! Поверьте, это же признак гениальности!"
Дальше обычно приводились бесчисленные примеры из жизни великих музыкантов и композиторов. Некоторых из них Владимир Рафаэлович знавал лично по Гнесинскому училищу, которое заканчивал после выхода из какого-то не совсем обычного детского дома. Настоящее имя маэстро Переса было Хуанто-Сильгуано. А в детском доме, где ему выправляли советский паспорт, он оказался в тридцать девятом году в качестве малолетнего политэмигранта из гибнущей республиканской Испании.
Но что характерно - даже добрейший Владимир Рафаэлович в своих восторженных оценках деликатно не касался вокальной стороны дарования опекаемого им вундеркинда. Хор, как и сольфеджио, Витозик постигал у других педагогов. Те, впрочем, на родительских собраниях тоже честно отмалчивались относительно его успехов.
Сама мама, железной рукой направившая младшенького сыночка на мучительную для нормального мальчишки стезю, музыкального образования не имела. Но зато она участвовала в самодеятельности областной конторы Госбанка! В таких случаях уже Витозика, или, как предпочитала звать его мама - Витюшеньку, распирало от гордости за нее. А как было не гордиться самой красивой и самой талантливой на всем белом свете мамой? Особенно, когда она выходила в блестящем шелковом платье на сцену банковского Красного уголка и пела песни советских композиторов.
Витюшенькин папа музыку тоже уважал. Папины друзья - свободные художники, именно из-за этого любили собираться именно в его квартире. Их, конечно, там встречали радушно - дежурной авоськой водки и дежурным тазиком винегрета. Но главное чудо начиналось, когда папа садился все к тому же старому пианино (которое, впрочем, в те романтические годы было моложе почти на полвека) и без всяких нот играл двумя руками песню про Костю-моряка из кинофильма "Два бойца". Странно только, что мама не очень любила эту песню. Она в таких случаях говорила, что у папы было трудное детство. А папа и правда воспитывался в детдоме, как и Владимир Рафаэлович. Но песню про Костю-моряка он любил не из-за своего трудного детства, а потому, что во время войны сам был моряком, как Марк Бернес, и тоже защищал Одессу и Севастополь.
Кстати, о Бернесе. Я пару раз попытался объяснить своему другу разницу между киногероем и его отцом, взаправдашним морским пехотинцем. Но у таких закоренелых романтиков, как бывший Витозик, детские стереотипы преодолеваются крайне тяжело. Если вообще преодолеваются...
К занятиям младшего сына у Владимира Рафаэловича папа относился не только доброжелательно, но и прагматично. "Представляешь, - частенько говаривал он, просматривая дневник, в котором доминировали выведенные красным карандашом четверки с минусом, - Когда-нибудь окажешься в приличном обществе, а людям будет скучно. А ты вдруг , - папа почему-то особенно выделял слово вдруг, - возьмешь и сыграешь что-нибудь такое...".
Раз или два во взрослой жизни судьба действительно преподнесла Витозу ситуацию, сходную с папиным пророчеством. Да вот беда - песню про Костю-моряка он так и не осилил, а из всего прочего "чего-нибудь такого" накрепко, на всю оставшуюся жизнь, затвердил лишь полонез Огинского. Его мой герой до сих пор может играть очень громко, с любого такта, без нот, спросонья и спьяну. И даже с нажиманием на обе педали. Это, между прочим, убивает непосвященных почти наповал. Жаль только, что общество в целом пока явно не дотягивает до интерпретации этого бессмертного шедевра, предлагаемой моим другом Витькой...
Да-да, Витькой. Улично-домашнее имя Витозик, увы, осталось далеко в розовом беззаботном прошлом. Лишь мама, поцеловав пришедшего в гости сыночка, иной раз называет его Витюшенькой - но и то, только после некоторой заминки, связанной с перебором имен всех прочих сыновей, внуков, правнуков и даже доброго песика Бимки. "Ах, мамочка, мамочка..." - вздыхает про себя лысый и толстый Витюшенька, давно разменявший шестой десяток...
А лично я без особого повода в гости к Витьке стараюсь не соваться. Тем более, что полонез Огинского, исполненный его корявыми руками с несмываемыми следами металлической стружки и нитрокраски, в подметки не годится бетховенской "Элизе". Той самой, что навеки втрамбовала в меня незабвенная Инна Анатольевна из районной музыкальной школы, в которой свое горе мыкал ваш покорный слуга...

2. Малый квадрат

Малым квадратом пацаны из соседского двора называли три простейших гитарных аккорда: "звездочку" и две "лесенки" - прямую и обратную. Самое смешное, что этой малости вполне хватало, чтобы сбацать любой приглянувшейся мотив. Да и осваивать их показалось Витозу плевым делом. Разве что пришлось походить десяток дней с опухшими кончиками пальцев левой руки.
Позже, конечно, Лизка, Витькина напарница в байдарке-двойке, растолковала ему то, чего не ведали доморощенные маэстро из соседского двора и о чем он не догадался расспросить своего учителя музыки Владимира Рафаэловича. Оказывается, знаменитая троица аккордов по-научному называется тоникой, доминантой и субдоминантой европейского гармонического ряда.
Судя по рассказам Витьки, Лизка толк в музыке понимала. Каким-то образом она умудрялась сочетать гитару, байдарку и провонявшую дымом штормовку с абсолютно не русскими (и даже не испанскими!) фамилией и внешностью, а также с учебой в консерватории по классу фортепиано. Насколько Витька сумел понять из горячих Лизкиных разъяснений, особенности восприятия музыки у европейцев примерно одинаковы. Поэтому, куда ни кинь, в песнях разных народов Старого Света вылезает один и тот же клин - всевозможные обращения трезвучий первой и четвертой ступени и септаккорда - пятой.
Молодые напарники времени даром не теряли. В промежутке между первой и последней встречами они освоили полсотни гитарных аккордов. А еще объездили со сборной Ленинграда по гребному слалому половину тогда еще великой и нерушимой державы. Дважды кувыркнулись и позорно сошли с дистанции, но выиграли десяток других престижных соревнований на Украине, Кавказе и в Прибалтике. Впали в грех и восстали из него…
Плюс ко всему перечисленному весло в Лизкиных умелых ручках существенно поубавило количество передних зубов верхней челюсти моего героя. Но об этой леденящей душу истории, не имевшей никакого отношения к гипотетическому грехопадению, я расскажу когда-нибудь позже.
Впрочем, первая встреча Витоза с самодеятельной песней, то есть той, которая поется под гитару, произошла еще до знакомства с Лизаветой - где-то в середине шестидесятых годов. Именно тогда его старшему брату Стасею, студенту геологического факультета, друзья подарили предмет, культовый для геолога-романтика, - семиструнную гитару. А к гитаре присовокупили арендованный у кого-то катушечный магнитофон "Маяк" с записями совершенно необычных песен и тетрадку, в которой была таинственным образом закодирована их музыкальная часть. Особенно заворожила моего героя песня про синие сугробы, которую классно пел какой-то мужик. Кажется, Высоцкий - других фамилий тогда почти никто не знал. А может и не Высоцкий, а какой-то Визберг...
Песни под гитару показались Витозу гораздо перспективнее фортепианных полонезов. Главное - их можно было бацать где угодно. Набив мозоли на пальцах, накрепко затвердив слова и аккорды, новоиспеченный бард (правда, еще не подозревавший о существовании этого термина) даже высунулся на суд ровесников. Дело происходило перед вечером старшеклассников и, скорее всего, в школьном сортире. Где еще могли тусоваться в ожидании танцулек великовозрастные "лбы"? Ну и настроение после дебюта осталось у Витоза соответствующее - сортирное. Точнее, даже не сортирное, а такое, какое бывает у тех, кто не поспел в это заветное местечко. Лидеры мальчишеского мирка непонятным образам не вняли. Подумаешь, синие сугробы! Презрительно пробурчав что-то, пацаны взяли гитару в свои руки, выкинули седьмую струну, перестроили оставшиеся на ненашенский лад и загнусили "Yellow submarin...".
Наверное, надо кое-что пояснить для тех, кто не представляет, в каком измерении проходила юность того, первого послевоенного поколения. Во времени этом, называемом оттепелью, были только зародыши свободы самовыражения, которая ныне радует и пугает одновременно. А из наиболее доступных источников познания мира - радиоточек и еще редких на ту пору телевизоров - прямой наводкой лупил жизнеутверждающий казенный агитпроп. Вроде "Марша бригад коммунистического труда".
Но кое-что тогда уже начинало меняться. Появились транзисторные "Спидолы", способные сквозь вой искусственных помех выловить "Битлз". Ливерпульская четверка была на самом взлете успеха, а ее мелодии, вырвавшихся за рамки традиционных гармонических построений, просто ошарашивали. Жаль только, что воспроизводить их было по зубам далеко не всем. Во всяком случае, сортирные приятели Витоза изуродовали желтую подводную лодку, как бог черепаху...
Так что единственным реальным противовесом агитпроповской шняге большинству пацанов представлялась блатная романтика в сопровождении гитары. И чему, собственно, удивляться? Для страны, половина населения которой то ли сидела, то ли сажала и конвоировала, это, пожалуй, было в порядке вещей. Тем более, что на подобное песнопение действительно хватало одной извилины в мозгу, трех простейших аккордов и трех десятков слов. Ну, от силы полусотни...
А вот синим сугробам места в тех извилинах не находилось. Как и полонезу. Во всяком случае, так казалось Витозу в годы сожительства со своей первой гитарой...

3. Особенности национальной музыкальной жизни

Ах, первая семиструнная подружка! Как горячо они с Витькой любили друг друга!.. И как мало умели... Но это ведь извечная история: "Если бы юность умела, если бы старость могла..."
Она предпочла Витьку его старшему брату - и Витька по сей день благодарен ей за этот выбор. Тем более, что Стасей геологом-романтиком так не стал, хоть и окончил свой геофак с блеском. А уж ходить с распухшими пальцами он и вовсе отказался наотрез. Правда, у этого была одна все извиняющая причина. В раннем детстве на ухо Витькиного братца наступил медведь. По крайней мере, так говорили мама с папой.
А Стасеева гитара стала Витозовой и уехала в Питер учиться другой романтической профессии. Они с Витькой решили стать строителями речных гидротехнических сооружений и ГЭС. Только дожить до выпускных экзаменов бедняжке не довелось. Она утонула во вздувшейся от весеннего паводка реке Рощинке, что неподалеку от знаменитого Разлива и шалаша вождя мирового пролетариата.
Впрочем, Витька до сих пор вполне искренне утверждает, что она может быть не утонула, а доплыла до Финского залива, попала в руки какому-нибудь Тойво и заставила его долго ломать голову, размышляя об особенностях русской национальной музыкальной жизни.
А утонуть, судя по всему, должны были Витька с напарником по байдарке "Салют-2М". Этот несчастный "Салют" бросило правым бортом на торчащий каменный зубец и, пока матросы пытались отпихнуться от препятствия дюралевыми веслами, резко накренило. Дальше все произошло стремительно. Вода хлынула через фальшборт... прорезиненные борта на мгновение раздулись... потом что-то хрустнуло, заглушив рев шиверы... и байдарка мокрой блестящей тряпкой обняла свой роковой камень и экипаж. Кое-как выпутавшись из этих гибельных объятий, парни моментально попали в другой переплет. Свальная струя начала заталкивать их под оставшийся с зимы береговой айсберг, в котором талая вода успела пропилить лишь глубокую пещеру. Понимая, что оттуда они не выберутся до лета, терпящие бедствие как могли сопротивлялись потоку, цепляясь за чудом подвернувшуюся корягу. Сейчас, по здравому размышлению, Витька уверен, что вряд ли сопротивление продолжалось больше пары минут. На большее в ледяной воде ошарашенный аварией человек попросту не способен.
Внезапно ноги товарища мелькнули у Витьки над головой. Не успев даже удивиться такому выверту, он тут же понял его причину, разглядев перед самым своим носом брошенный сверху конец капроновой веревки. Слава Богу, на конце веревки был узел и уже коченеющие руки с него не соскользнули. А первое, что бросилось в глаза на берегу, был блестящий резиновый сапог на левой ноге спасителя. Правой ноги у него не было по самое "не могу". Вместо нее парень опирался на зажатый подмышкой костыль, нисколько не помешавший ему закончить благое дело - перетащить потерпевшего кораблекрушение через бровку айсберга, где его подхватили еще несколько крепких рук.
Повторять все услышанное в последовавшие несколько минут Витька до сих пор не любит. Вспоминая это, он начинает нервничать и пытается подсесть к своему старому пианино, привезенному из родительского дома. Если его вовремя не отвлечь чем-нибудь, можно считать вечер испорченным. Но мы с супругой уже освоились с Витькиными забросами и вовремя их нейтрализуем.
А тогда, на берегу Рощинки, Витька узнал много нового о своем месте в дарвиновской теории происхождения видов. Повода для особой гордости, как вы понимаете, эта информация не давала. Не утешаться же тем, что первая обезьяна якобы вела свой род от таких расп...дяев, как он со своим товарищем по несчастью?
Витька, впрочем, попытался сохранить лицо и сослался на опыт сплава по бурной карпатской реке Черемош. Была у них с папой за плечами и такая афера, только чудом закончившаяся благополучно. Но, кажется, этого делать не стоило. А может быть у спасателей с Черемошем были примерно такие же счеты, как у Витьки с Рощинкой. По крайней мере эмоциональная убедительность проповеди только возросла - и мой герой заткнулся. Как выяснилось, сделал он это поздно, ибо с того самого дня теплое домашнее имя Витозик вытеснилось иным прозвищем.
Каким? Терпение...
Стояли эти ребята лагерем неподалеку от места кораблекрушения. А одноногий пират явно был одним из лидеров команды. Около их могучего, сложенного по-таежному костра, потерпевшие бедствие бедолаги отогрелись и обсушились. Потом они совместными усилиями спасли то, что еще можно было спасти - превратившийся в заледеневшую вермишель каркас байдарки и ее обшивку. Оба весла, рюкзаки и гитара в списках спасенного имущества не значились.
Пока Витька с товарищем, хлюпая носами, кое-как упаковывали остатки "Салюта", их спасители расселись вокруг костра, заварили в ведре чай и начали его пить. И петь песни. В голове Витькиной шумело и звенело. Может быть поэтому только позже, в электричке, он с досадой и изумлением осознал, что пели-то они те самые песни со Стасеевого магнитофона, за которыми Витька безуспешно гонялся почти три года.
В том числе и про синие сугробы.

4. Черемош и Лизавета

Есть такое место на Карельском перешейке - Лосевский порог. Вода там переливается из одного озера в другое. Кажется, озера эти называются Вуокса-Ярви и Суходольское. А может, Витька что-то путает. Все-таки давно это было, а память у него, похоже, уже не та, что прежде... Даже не знаю, верить ли Витькиным утверждениям, что скорость воды, падающей там чуть ли не вертикальной стеной, достигала девяти метров в секунду? Врет, поди! Правда, по его же словам, камней в протоке практически не было, зато наличествовали другие чудеса. Например, высокая стоячая волна, захлестывавшая байдарки и гребцов с головой, и резкие границы между прямой и обратной струями в уловах.
Герой мой приехал в Лосево из Питера просто поглазеть на необыкновенные соревнования туристов-водников. Но соваться самому в такую бучу на исходе нежаркого карельского сентября большого желания не испытывал. Тем более после того, как на его глазах стоячий вал поставил чью-то байдарку-двойку почти вертикально носом вниз. Потом вонзил ее в воду аж до середины корпуса, сжевал... и выплюнул пятьюдесятью метрами ниже две человеческие фигурки в спасжилетах, желтое днище и еще какой-то непонятный плавающий предмет. В нижнем озере постоянно дежурил катер, который выловил почти все. А что еще за предмет катер долго выискивал в прорве Суходольского озера, выяснилось чуть позже, когда стали различимы фигуры людей и их голоса. Один из потерпевших был без ноги. Только вместо костыля он опирался на пожарный багор со спасательного катера.
- Опять у Жукова костыль уплыл, - горестно сказал кто-то за Витькиной спиной. Он оглянулся и увидел плотненькую рыжеволосую девицу в штормовке и хоккейном шлеме. И все вспомнил. Ну точно, того одноногого пирата, обматерившего его на Рощинке полгода назад, звали Толей Жуковым!
А Жуков, мокрый как курица и злой, как Джон Сильвер, мазнул глазами по Витьке и его соседке и неожиданно просиял:
- Эй ты, Черемош! Здорово! А ну, давай сюда! В смешанной паре пойдешь?
Витька вытаращил глаза. Жуков заметил его недоумение и нетерпеливо пояснил:
- У нас смешанная пара не комплектуется на закрытие сезона. Ну, парень с девушкой, понял?
- Понял. А с кем? И на чем?
- С Лизаветой. На нашей лодке. Лизка, чего ты му-му тянешь? Беги в судейскую!
Девица охнула, сорвалась с места и поскакала в сторону судейской палатки. Потом спохватилась, вернулась и заставила Витьку несколько раз повторить фамилию. Правда ее потом все равно переврали в протоколе, но это уже не имело значения. Ибо с того самого дня эту парочку называли только "Черемош с Лизаветой". Перед вторым словом делалась небольшая многозначительная пауза...
С колотящимся сердцем мой герой напяливал на себя мокрый спасжилет и шлем, снятые с Жукова. По привычке собрался садиться на место заднего гребца. Во всех смешанных парах там полагалось быть основной тягловой силе, мужчине.
- Садись вперед, - подтолкнул Витьку Жуков. Он, судя по всему, был здесь непререкаемым авторитетом. - Лизавета - танк. А твое дело - рулить... - и тихо добавил: - У баб с этим туго...
"Танк" выглядел внушительно. Будь Витька понаблюдательнее да поопытнее в свои восемнадцать лет, то разглядел бы за этой липовой внушительностью грань истерики, у которой находилась бедная девчонка. Разглядел - и нипочем не сел бы в утлое суденышко, только что сбрыкнувшее с себя чемпионов Ленинграда и всея Прибалтики Анатолия Жукова и Владимира Лебедева. И многое в его жизни пошло бы не так: и друзья в ней были бы другие, и любимую женщину он встретил бы другую и в другом месте. А может, не встретил бы вовсе...
Витька сел на переднее место.
Первые пять ворот - свисающих сверху полосатых вешек - они пронырнули удачно. Лизавета молотила веслом, как землечерпалка, и рулевой почувствовал восхитительную свободу маневра, которая бывает при запасе скорости. А насчет того, куда рулить, он соображал неплохо. Все-таки уроки Черемоша и Рощинки не пропали втуне.
Дальше надо было пересекать основную струю, пробиваясь к группе из четырех следующих ворот на противоположном берегу. Большинство экипажей в этом месте разворачивало лагом и нещадно сносило. Ни в одни ворота из этой группы они не попадали, зарабатывая тысячи штрафных очков-секунд.
Лобовая атака даже с Лизаветой в моторном отсеке тощему, - сегодня аж не верится! - Витьке была явно не по зубам. На какой-то миг его одолел соблазн плюнуть на штраф, отказаться от бесполезной попытки и дуть сразу к десятым воротам. Основная масса участников попадала туда совершенно обессиленная после фактически бессмысленного двойного форсирования потока. Если же выйти туда со свежими силами, да не потерять времени на безнадежную борьбу... Наверное так бы Витька и поступил - не будь на нем жилет и шлем одноногого смельчака, а в руках - его весло.
Они пошли в струю. По какому-то наитию Витька вовремя сообразил, что самое важное - это выдержать правильный угол атаки, не упереться в поток форштевнем и не дать развернуть себя лагом. А еще - суметь воткнуть байдарку в ложбинку между двумя валами, да так, чтобы задний немножко приподнял корму.
Попали! Кто видел на рекламе несущихся на водяных досках полинезийцев, тот может представить себе полет Витькиной байдарки от берега к берегу. Их не снесло ни на йоту. Лишь в последние мгновения угол атаки сбился и они начали было зарываться в передний вал точно так же, как незадолго до этого Жуков с Лебедевым. Дека байдарки загудела под напором воды, а Витька почти захлебнулся в пене. Непонятно, что умудрилась сделать веслом Лизавета, но передний вал выпустил жертву. Берег и улово, над которым висели ворота, были совсем рядом.
Это очень рискованный момент - вход в улово из прямого потока. Обратная струя будто подрезает байдарку под киль и норовит опрокинуть. Позже, съевши собаку в гребном слаломе, который стал олимпийским видом спорта, в таких местах байдарочники и каноисты заранее ложились плашмя навстречу удару. Да еще тянулись веслом подальше от вспененной воды, не дающей никакой опоры, к плотной транзитной струе. Но и в самый первый раз Лизавета не сплоховала. Лодка зашла в улово.
- Молодец! - обернулся Витька к партнерше.
- А?! - судорожно выдохнула она, заканчивая спасительный гребок. И саданула напарника дюралевой лопастью весла по зубам.
Витька ослеп. Что-то яркое брызнуло в глаза, рот обожгла острая боль, а в голове зазвенело.
- Ты мне жубы выбила!
- А?! - переспросила Лизка. Но на этот раз мой герой увернулся.
Они понеслись дальше. Витька был как в тумане, но что-то все-таки еще соображал. Несколько ворот смазали, но, кажется, не вчистую. Еще раз перескочили струю... Еще серия ворот... Лизка по-прежнему молотила, как дизель, для полного сходства подвывая то ли от ужаса, то ли от раскаяния. Влетели под железнодорожный мост. Это уже почти финиш. Народ с моста и с берегов что-то орал, но что именно - разобрать было совершенно невозможно. Вода в этом месте, у самого впадения в Суходольское, ревет громче любой толпы. Да и не нужно было уже никаких подсказок. В голове у Витьки крутилось одно - они дерут всех! Даже мужиков! Осталось только еще раз воткнуться в улово у финишного створа...
"М-м-мать!!!"
... Несостоявшихся чемпионов, кувыркнувшихся у самого финиша, выловили быстро. Моторист Юра со спасательного катера уже поднаторел в подобных процедурах. А на пристани поджидал Жуков и лицо его не обещало ничего доброго. Но, глянув на Витькину окровавленную пасть, Толя осекся и послал кого-то куда-то. Оказалось - за водкой. А Лизавета, едва лишь сойдя на берег, тихо смылась с глаз. Где она переодевалась, сушилась и отсиживалась до вечера - Витька так и не узнал. И только в темноте, уже пьяный и добрый, он на нее все-таки наткнулся.
Ну ничего, поговорили. И даже попели. Вернее пела Лизавета, а Витька больше мычал. От боли. Но, как уверяет, все-таки в лад с мелодией. Лизка это мычание назвала вокализом...

...Вижу целый
Мир в глазах тревожных.
В этот час на берегу крутом,
Не гляди
Ты так неосторожно:
Я могу подумать что-нибудь не то ...

(Здесь и далее слова песен приводятся в том виде, в котором они запомнились моему герою, долго не имевшему никакого понятия ни об их авторах, ни о канонических текстах. Прим. автора).

Эта песня тоже была из тех, что когда-то взбудоражили Витькино романтическое сердце. Правда, какие-то сволочи тут же ее переиначили: "Не маши веслом неосторожно..."
Но никаким злопыхателям не под силу было сломать ощущение полного блаженства, которое испытывал в тот давний вечер обеззубевший на всю оставшуюся жизнь Витька-Черемош. У него, наконец, появилась целая толпа друзей, с которыми теперь можно было петь загадочные песни со Стасеева магнитофона.
И Лизавета.

5. Эскимосский переворот

От Лизкиных друзей Витька оказался в восторге. Уже сейчас, спустя тридцать с лишним лет, он с изумлением говорит, что у этих людей, кроме байдарок и гитары, ничего общего больше не было. Ни общего места учебы или работы, ни соседства по месту жительства, ни телефонов, с которыми в те годы в Питере было туговато, ни клуба или иного мало-мальски стабильного убежища для встреч. Был перрон станции метро "Нарвская", где по четвергам с восьми до девяти они находили друг друга и обменивались планами на предстоящий выходной.
На Витькиной памяти планы эти однозначно включали байдарочные или лыжные походы, а немного позже походы заменились почти круглогодичными тренировками в гребном слаломе. Ощущения, переживаемые в пенящемся потоке, вытеснили лирику и романтику туризма. Лидером в этой сфере все увереннее становился Жуков, хотя вообще-то в Лизкиной команде он сначала был вроде приемыша. Ногу Толя потерял в девять лет, спьяну угодив под тракторные сани. Чего только не бывает в жизни...
Как такая беда не сломала пацана насовсем, не могла объяснить Витьке даже Лизавета, бывшая с Жуковым и его женой в очень близких дружеских отношениях. Однако же не сломала. Сначала молодой инвалид, живший в одном из люмпенских предместий Ленинграда, перестал пить и оторвался от привычной приблатненной компании. Увлекся атлетизмом, который ныне называют "бодибилдингом" и сделал себе красивое боди, то бишь тело. Потом - гимнастика на снарядах. Первый разряд в ней спортивные бюрократы не дали без опорного прыжка, но Толя уже горел новыми планами. На Малой Невке он впервые увидел полет гоночных байдарок и влюбился в них. И только с первым разрядом гонщика пришел в гребной слалом.
Удержаться в байдарке, а тем более в одноместном слаломном каяке, бросаемом волнами и струями, без работы обоих ног неимоверно трудно. В разгар тренировок все ходили со здоровенными синяками на бедрах в тех местах, где приходилось ими упираться в шпангоут. А у Жукова этой возможности не было. Но были голова... и задница. Именно с нее, с Толькиной мускулистой оконечности, друзья несколько раз снимали слепок в натуральную величину из так называемого папье-маше: обмазав вазелином, накладывали слои проклеенных газет (Лизавета руководила экзекуцией из-за двери). Потом по полученному слепку Жуков уже самолично мастерил и испытывал специальный "слайд" - сиденье из стеклопластика, которое должно было намертво защемлять нижнюю часть туловища. А когда добился желаемого эффекта, выяснилось, что катапультироваться из такого капкана в случае опрокидывания практически невозможно...
На Толино счастье именно той зимой из Риги до Питера докатились слухи об "эскимосском перевороте". Есть такой древний прием у охотников-эскимосов, с помощью которого они выныривают из воды, не покидая каяк. Прибалты, вечные конкуренты и антагонисты ленинградцев, этот фокус освоили первыми в СССР, но разглашать "ноу-хау" не желали. Все, что удалось пронюхать через одну из бесчисленных жуковских любовниц - надо пользоваться веслом, как рычагом. А дальше начинался метод тыка.
Это было зрелище не для слабонервных! Жуков хотел обязательно успеть с освоением эскимосского переворота до открытия сезона, поэтому основные тренировки пришлись на апрель. Раз за разом он специально переворачивался у самого берега и, сидя вниз головой в ледяной воде, пытался сделать правильное движение веслом. Секунд через тридцать в воду кидались ассистенты и ставили каяк с полузахлебнувшимся экспериментатором в исходное положение. Вытирали сопли, давали кружку горячего чая - и "тык" повторялся. До победы. А она наступила нескоро...
Самое смешное, что ларчик открывался очень просто. Оказывается, надо было не торопиться высовывать нос на свет божий, а наклоняться вслед за уходящим в воду веслом, ногами выворачивая каяк на ровный киль. Через пару месяцев у Жукова со товарищи была отработана такая четкая методика, что на обучение любого желающего приходилось тратить не больше получаса. В пику прибалтам ленинградцы поделились открытием со всеми прочими друзьями-соперниками - киевлянами, грузинами и фанатами из подмосковной Истры.
А одноногий спортсмен из Ленинграда, не опасаясь более переворотов в слайде-капкане, ринулся к званию чемпиона СССР и к месту в олимпийской команде.

PS: Это было весной 1970 года. Анатолий Жуков добился своего. Почти добился. Выиграв "Союз" и сдав вступительные экзамены в институт физкультуры имени Лесгафта, он не получил разрешения на выезд за границу для участия в Олимпиаде. Может быть, потому, что Маресьевы нужны были социалистическому отечеству только на войне?..

6. Ночи бродячие

Вторая подруга из семейства струнных появилась в Витькином общежитии почти сразу вслед за драматической гонкой на байдарке по Лосевскому порогу. Ее подарила ему Лизавета, искренне переживавшая свою промашку.
Правда, герой мой не скоро оказался в состоянии раскрывать рот на морозе. Острую боль стоматологи-кооператоры уняли довольно лихо и почти бесплатно. Только протезироваться по их расценкам приезжему студенту (а хоть бы и молодому специалисту!) было не по карману. А очередь в районной стоматполиклинике на бесплатное протезирование в самый раз подошла бы к защите докторской диссертации, начни Витька ее сочинять немедленно. Эта печальная деталь упомянута неспроста: уж больно жалистные песни приходится нынче слышать о крушении "лучшей в мире советской медицины". Впрочем, и грязью ее поливать не стоит. Разная она была, та медицина, - как весь мир, в котором прошли наши лучшие годы. И люди в ней работали самые разные. А Витькины оценки и воспоминания и вовсе неимоверно субъективны, поскольку продиктованы только ощущениями собственного страдавшего рта. И ничем больше...
Впрочем, никакой ущербности в части общения с песнями Витька-Черемош в ту зиму не ощущал. Любая тренировка, а тем более - лыжный поход, заканчивались одним и тем же восхитительным ритуалом. Сначала выискивалась достойная внимания "сушина" - сухостойное дерево. Затем ее мастерски валили, распиливали на приемлемые по размеру и весу бревна и чурбаки. Чурбаки кололись на поленья, а из бревен вокруг костра устраивался своеобразный насест, где можно было подсушить мокрую амуницию и уютно устроиться двум десяткам человек. Когда над костром начинало вскипать первое ведро с чаем, взгляды большинства осторожно перемещались на Славу. Именно Слава, а не Жуков, становился в эти минуты центром внимания. Ибо только Слава везде и всюду носил с собой классную гитару и только он умел пользоваться ею так, что охала даже Лизавета со всем своим консерваторским образованием. Но даже не в этом был его главный козырь...
Прошло много лет, Витька сам кое-чему научился и повидал всякого. Но нигде, никогда и никто больше на его памяти не умел так подтолкнуть окружающих к совместному пению, как Слава Цветков. Боже мой, сколько же раз прокручивал Витька в памяти его репертуар, его манеру исполнения, его стиль поведения! Все понятно, все знакомо, все просто... и все абсолютно неповторимо!
Гудит пламя костра. Ночь холодна и дым уходит прямо вверх. Отблески выхватывают их темноты лица сидящих и лежащих вокруг пятачка тепла. Слава перехватывает гитару в левую руку и тянется кружкой к ведру. Нинка-Бабуля, его извечный оруженосец и ассистент, как обычно, не дает мэтру утруждать себя - вскакивает, забирает кружку, скачет босыми ногами по лапнику и черпает из другого ведра. Там погорячее и посвежее... Слава кивает, приняв кружку, отхлебывает... Гладит лаково блестящую деку... Трогает струну. Чем-то насторожившись, откладывает кружку и берется подстраивать гитару. Пробный аккорд... еще аккорд... перебор...
Все! Кружка на снегу. А Слава уже весь в песне. Но поет не только он, поют все. По-иному в этой команде просто не бывает. Разве што Витька-Черемош балдеет молча, даже когда доходит черед до его шамой любимой пешни. Но ш него шпрош невелик. Чего вожмешь ш придурка ш выбитыми жубами?..

Ночи бродячие, речи несмелые
Отлюбя, отлюбя, отлюбя,
Хочешь, навеки я жизнь переделаю
Для тебя, для тебя, для тебя…

Все это чудо продолжалось для моего героя только год. А потом оборвалось враз и, как потом оказалось, навсегда. Исчезли из Витькиной жизни байдарки, пороги, слаломные трассы, Лизавета, Жуков и Слава Цветков. Исчезло, кануло в прошлое, и редкостное, никому другому не понятное прозвище. Только женщину, под ноги которой все это оказалось брошенным, Витька никогда ни в чем не винит.
Она-то при чем, если дурачком, кинувшимся навеки переделывать свою жизнь, был он сам?

Лишь несколькими годами спустя, полностью разуверившись в своих семейных иллюзиях, мой герой вновь попал в Питер. Стоял апрель, но психов вроде Жукова на вскрывшейся ото льда акватории гребной базы "Спартака" не наблюдалось. И знакомых - никого, кроме пьяненького столяра, в былые годы сплавлявшего слаломистам списанные гоночные весла за поллитровку "Столицы". Но и этот Черемоша не признал и ничего внятного об остальных сказать не смог.
Вечером в четверг Витька спустился по эскалатору на "Нарвскую". Мраморные скамейки, на которых сиживали когда-то его друзья, оказались заполнены совсем другими людьми. Расспрашивать никого он не стал, а просто проторчал там допоздна, пытаясь вслушаться в разговоры и понять, нет ли рядом хотя бы преемников той незабываемой команды. Увы...
Заявился к Лизке, которая к тому времени уже сменила одну нерусскую фамилию на другую. Тоже нерусскую. Впрочем, супружество и материнство разбойничью Лизкину натуру не переменили. Во всяком случае, они с Черемошем почти как в юности до глубокой ночи гоняли гитару из рук в руки и пели пахнущие костром песни. Самое удивительное, что Лизкин супруг как-то очень уж безропотно перенес все это безобразие. Только поутру, прощаясь, он проронил странную фразу: "Ну, бывай, напарничек...". И Витьке так и не понятно до сих пор, то ли Лизка в чем-то раскололась перед мужем, то ли на его собственной роже было слишком много и слишком явно написано...
А вечером отставной Черемош уже валялся на верхней полке плацкартного вагона. Поезд катился на Кавказ, в Дагестан. Там строилась большая и интересная ГЭС и можно было попытаться начать все сначала.
Лизкина гитара лежала рядом. Вроде бы молча. Но, когда тягостные мысли начинали совсем захлестывать Витькину дурную голову, он прижимал висок к прохладному кузову и чувствовал, что она все-таки тихонько резонирует в такт со стуком вагонных колес:

...Когда несчастье злое у парадного стоит
и горе руки мне кладет на плечи,
я песню написать хочу товарищам своим,
которых может быть уже не встречу.

Я песню написать хочу, что виден мне в окно
туманного большого счастья берег.
Мне кажется, что я давно живу во власти снов,
мне кажется... Но я себе не верю...

(Песня Ады Якушевой. Прим. автора).

7. Витькин Дагестан

Дагестан - это многоликая и прекрасная страна. Но запомнилась она Витьке не только гамзатовскими стихами, кубачинской золотой чеканкой или кизлярским коньяком. Перефразируя великого Расула, наверное, можно сказать: "У каждого - свой Дагестан". Так вот, Витькин Дагестан - это каменная преисподняя котлована Чиркейской ГЭС. Мой герой угодил туда через неделю после разрушительного землетрясения семидесятого года.
Даже не знаю, как объяснить непосвященным, что такое котлован горной ГЭС. Если в двух словах, то это крохотный пятачок земли, зажатый скальными бортами высотой в сотни метров. А если не в двух словах, то на память опять же приходят слова одной их "тех" песен, с которых начался Витькин путь в романтику:

В речке каменной бьются камни,
по гранитным скользя камням.
Древними каменными глазами
смотрят горы на меня.

Смотрят горы сквозь серый вереск,
заклиная на перебой.
Я каменею, почти поверив,
в их могущество над собой...

(Песня Ады Якушевой. Прим. автора).

Тут одна неточность. Кабы склоны котлована были гранитные, как в песне, то еще бы куда ни шло. Но створ Чиркейской плотины сидел в поганых ортосланцах, рассеченных тектоническими трещинами на десятки потенциально-неустойчивых массивов.
После недавнего землетрясения с этими массивами творилось черт знает что. Ладно, если бы все сразу обвалилось при толчках. Но многое зависло в разных ловушках. Какой запас прочности остался у этих ловушек? Что хряснется завтра? Через час? Сию минуту?
В отделе кадров от Витьки поначалу просто отмахнулись. Оно и понятно. Стройка, комсомольская и ударная, безнадежно стояла. Кому нужен был еще один молодой специалист?
- Может, в скалолазы пойдете? - неожиданно спросила кадровичка, глянув на значок "Альпинист СССР", который гордо красовался у него на груди рядом с вузовским "поплавком".
- Куда-куда? - озадаченно поинтересовался Витька. Скалолазание ассоциировалось у него всего-навсего с экстравагантным видом спорта, культивировавшимся в ленинградском политехе. В свое время именно из-за скалолазания разошлись Витькины дорожки с Лизкиной командой.
- Скалолазом в котлован, - пояснила кадровичка. - там их ужасно не хватает. Должны прислать из Таджикистана, но пока они еще доедут... И всего пять человек.
- А свои? Нету?
- Почему нету? - обиделась женщина. Судя по говору, она была горянка, но почему-то с ярко-рыжими волосами. Мой герой тогда еще не знал, что лица "кавказской национальности" бывают не обязательно черноволосые и черноглазые.
- Почему нету? - повторила она, - У Магомедрасула двадцать пять человек в бригаде. Там платят хорошо. Но все равно людей не хватает...
На следующее утро Витька уже получал спецодежду на участке земельно-скальных работ строительно-монтажного управления номер четыре. Со спецодеждой было жидковато. Из специфического альпинистского инвентаря вволю было только ботинок, подкованных стальными шипами "триконями", и капроновых веревок, которые на поверку оказались рыболовецкими фалами. Но, кстати, для нужд скалолазов-оборщиков эти жесткие, почти не пружинящие фалы, подходили больше, нежели цветастые и эластичные буржуйские репшнуры.
Ах, да! Еще он долго выбирал себе каску. С таковым атрибутом ему пришлось столкнуться впервые, На гранитах Карельского перешейка, где проходили его первые уроки скалолазания, принято было обходиться вязаными шапочками. Поразмыслив, мой герой из многих вариантов выбрал массивную текстолитовую нахлобучку, оказавшуюся каской лесорубов. И уже одним этим обрек себя на затяжное зубоскальство со стороны Магомедрасула и его джигитов.
Зубоскальство запросто могло перейти в хроническое презрение, если бы ему не удалось подавить в себе ужас от места, на котором пришлось проводить свой первый рабочий день. Хотя, чего врать-то: ужас Витька тогда так и не подавил. Очко у него, как говорится, оказалось не железным. Но как-то притерпелся...
А вот головной убор новобранец сменил уже на следующий день. Бригадир объяснил доходчиво: на жаре лучше всего носить шахтерскую каску. Она легкая и хорошо вентилируемая. От случайного осколка вполне защитит. А камушек покрупнее, да с разгона, просто свернет шею. Вместе с любой каской.
Реальная возможность проверить эту теорию на практике представилась через неделю. Бригада в тот день висела на врезке - так называется почти отвесная часть скального борта, куда будут врезаться плечи арочной плотины. Через каждые пятнадцать метров высоты там были сделаны бермы. Это такие горизонтальные уступы. Узенькие - два человека не разминутся. На них в свое время стояли бурильные станки, отрабатывавшие котлован. До его дна с рабочего горизонта оставалось еще ярусов десять.
В работе образовался затишок: ждали доски для подмостей, которые предстояло восстанавливать по бермам. Доски где-то стропили и должны были с минуты на минуту подать. Витька с изумлением увидел, что бригадир отстегнулся от веревки и кайфует на краешке бермы. Да еще ноги свесил вниз. Вот уж черта с два уговорили бы моего героя поблаженствовать так хоть пару минут...
Сверху заорали. Витька поднял глаза - и охренел. Над ним был штабель, который кабель-краном (Кабель-кран - это нечто среднее между обычным строительным краном и подвесной канатной дорогой. Прим. автора) подавали черт знает с какой высоты. А из этого штабеля выпорхнула одна доска. Именно выпорхнула, потому что не полетела отвесно вниз, а начала планировать по замысловатой траектории.
Расул, меланхолически поплевывая вниз, не заметил опасности. А оторопевший Витька что-то просипел и начал пятиться по берме. Оступился, повис на страховочной веревке и маятником полетел обратно, к бригадиру. Расул заметил странные манипуляции новичка, подхватился на корточки и начал привставать, пытаясь понять, о чем это все вокруг так вопят.
Не успел. И слава Аллаху, что не успел, потому что доска хряснулась впритирку между ним и скальной стеной. И ни Расула, ни Витьку даже не задела. Но в впритирку...
Герой мой был уверен, что сейчас горячий горец выскажется на всю ивановскую. А как иначе? В такой ситуации и русскому ивану было бы, что сказать. Разного, интересного и про все на свете. Хотя у Витьки, например, язык попросту отнялся. Правда, некоторые говорят, что он вроде бы не русский, а хохол. Или вовсе "бандеровец". Но все равно...
А горячий горец почему-то тоже промолчал. Поднял голову, глянул на зависший далеко в стороне штабель, на выпученные глаза товарищей... Пошевелил скулами... Пнул ногой угомонивнуюся доску. Подошел и с размаху ударил по Витькиной ладони.
Тот уже знал, как надо подставлять ладонь под такой удар. Так горцы здороваются только со своими... хм... в доску…

Через неделю Витька вляпался в другое приключение. Правда, на этот раз на пару с новым приятелем по имени Муху.
Все ярусы с нулевого по двадцатый - примерно триста метров перепада высоты - соединяла металлическая лестница. Но она все еще находилась в плачевном состоянии после землетрясения. Руки до ее ремонта все никак не доходили. Да и не шибко нуждалась в ней лихая бригада скалолазов - оборщиков горных склонов. А уж со спецгрузом - двадцатилитровой стеклянной посудиной, пусть даже и порожней, - по той лестнице все равно было не протиснуться.
Эту бутыль, уже опорожненную от неведомого зелья, они обнаружили в одной из штолен крепления неустойчивого массива номер шестнадцать. Штольни те, если честно, поперечным сечением больше смахивали на тоннели метрополитена и были напичканы сотнями толстенных горизонтальных анкеров. Каждый из анкеров натягивался домкратом и все вместе они прижимали неустойчивый массив к "материку". А для их антикоррозионной защиты использовалась какая-то химическая бяка. Когда-то, еще до землетрясения, ее подали в штольню кабель-краном, использовали, а тару эвакуировать не успели. Или забыли. Но вряд ли забыли. Стеклотара такого литража - мечта любого кавказского винодела! А уж эти-то ребята хозяйственные до последнего предела здравого смысла. Как Муху, например...
Выглядела транспортная операция примерно так: Муху прижимал объемистый сосуд к груди, как мать дитятю, и потихонечку, нагружая страховочную веревку, пятился в пропасть. Если не играет очко, то ничего хитрого в таком методе передвижения нет. Надо только пошире растопыривать ноги, чтобы случайно не крутнуться вокруг собственной оси и не повиснуть спиной к скале.
Еще проще задача страхующего. Веревка захлестнута специальным узлом трения за торчащий из бермы анкер. Так что товарища вместе с его ношей Витька удерживал шутя - кончиками пальцев. И тут была одна-единственная премудрость: не прозевать середину веревки. Тогда - стоп машина! Муху перекуривал на ближайшей берме, а Витька слетал к нему дюльфером (Дюльфер - способ спуска по веревке. См. ниже. Прим. автора) по двойной веревке. Затем веревку сдергивали за один из концов и начинали все по новой.
Оно, конечно, получалось достаточно муторно и медленно. И слава Аллаху еще, что участковое начальство, почему-то обожавшее наблюдать за производственным процессом в бинокль, приятелей не засекло. Иначе огребли бы они за подобный волюнтаризм по первое число! А так задача у ребят была простая - успеть доползти до нулевого яруса котлована к концу смены и при этом не раскокать дивный сосуд.
Увы, они все-таки кокнули эту штуковину на первом ярусе! И ведь, что обидно, до дна котлована оставалась сущая ерунда! Каких-то пятнадцать метров. Веревка сдернула со скалы ма-ахонький камушек... Цок! Дзинь! И привет!
Блин, Витька даже не догадывался, что Муху знает столько всяких интересных слов! Причем, как минимум, на двух языках...

Скалу над котлованом привели в божеский вид довольно быстро. А потом начались обычные строительные будни. Хотя, кто сказал, что на горной гидроэлектростанции, готовящейся к пуску первого агрегата, эти будни в принципе могли быть обычными? В какие только переделки не приходилось попадать Расулу и его хлопцам! Даже после того, как они перестали называться скалолазами. Куда денешься от приключений в котловане, где от верхней до нижней отметок - три сотни метров по вертикали? Практически каждому доводилось или прятаться от камнепадов, или выпрыгивать из потерявшего управление самосвала, или уворачиваться от пошедшей "в кач" многотонной бадьи.
Горько вспоминать, но ведь не каждому посчастливилось увернуться...
И все равно, молодость - штука великая. Пережитые опасности только будоражили кровь. Зато прямо на их глазах и из-под их рук ровно по полтора метра в неделю вырастала красавица арочная плотина! А когда под ней, в здании ГЭС, в какой-то прекрасный и незабываемый миг вдруг заворочался первый в Витькиной жизни агрегат, он окончательно убедился, что не прогадал с профессией.
Да, кстати, об агрегате. Строго говоря, формально вузовская специализация моего герой работы на агрегатном блоке не предусматривала. Но как-то неожиданно, примерно за полгода до пуска его перекинули из сменных мастеров в монтажный отдел - курировать комплектацию вспомогательного гидроэнергетического оборудования. А от вспомогательного до главного оказалось полшага. И вот уж там ему довелось насмотреться всякого...
Чего стоила, к примеру, история с несоосностью валов турбины и генераторного ротора? Две эти железяки общим весом в полтысячи тонн были изготовлены на разных заводах Питера, а соединились в единое целое только в кратере агрегата. И... чуточку не сошлись. Ну совсем чуточку - на двадцать одну сотую миллиметра! Эту малость надо было подложить в виде клина во фланцевое соединение. Если только хватит воображения представить себе фланцы диаметром больше двух метров!
Начальство бегало и орало по десятку телефонов, а спецы-монтажники почему-то посмеивались. Будто и нет никаких проблем. А потом один сивоусый дедок тихонько попросил Витьку притащить из конторы рулончик обычной кальки. Ну, той самой, из которой женщины любят вырезать выкройки. И еще ножницы - но только поострее, чтоб резали без заусенцев.
Короче, клин дядя Вася смастерил из трех слоев кальки. И всобачил его между циклопическими фланцами. Самое поразительное было, что после обтяжки болтов микрометры показали практически нулевое отклонение от теоретической оси! А самым трудным, как потом признался дядя Вася, было не допустить заусенчиков при вырезании клиньев. Потому что малейший заусенчик дал бы неприемлемое отклонение от нормальной толщины кальки, которая, оказывается, равняется семи сотым миллиметра...
Ведь откуда-то старый хрыч знал такие подробности!
Был еще случай. Дядя Вася там тоже сыграл роль первого плана. Правда, уже с противоположным знаком. Дело в том, что та самая штуковина весом в полтысячи тонн при своем вращении опирается на специальный подпятник, сделанный из покрытых баббитом сегментов. Поскольку на сегменты приходятся совершенно жуткие нагрузки, то, во-первых, их до полного изнеможения выравнивают - "шабрят", а во-вторых, помещают в специальную маслованну. А через маслованну протягивают змеевики водяного охлаждения. В нормальном режиме при нагреве масла до пятидесяти пяти градусов автоматика должна открыть клапан и впустить в змеевик холодную воду.
Но, поскольку дело шло только к пробному пуску агрегата на холостых оборотах, до нормального режима было еще далеко. Вот тут-то в роли автоматики выступил дядя Вася. И на громкую команду главного инженера: "Открыть вентиль!" он так же громко ответил: "Есть!". И открыл.
Что именно открыл дядя Вася, потом примерно неделю разбиралась Контора Глубокого Бурения. Только чего там было разбираться-то, если невооруженным глазом было видно главное: семь тонн дефицитного турбинного масла из маслованны подпятника оказались на нижних этажах здания ГЭС. А сегменты, по которым пятисоттонный ротор секунд тридцать елозил насухую, поплавились в ноль.
Самое восхитительное, что у этой грустной истории был хэппи энд. Братки- спецы дядю Васю от КГБ отмазали. Поставили условие: или мы через неделю все исправляем за свой счет - но без оргвыводов, или пусть агрегат пускают ваши бдительные оперы. Сторговались на трех сутках. Раскомплектовали сегменты со второго агрегата и перекинули на первый. А они, сволочи, как назло никак не подходили под опорное "зеркало" - пришлось шабрить аж в семнадцать заходов! Мужики были черные от недосыпу и злости, ели-пили наскоряк, не отходя от подпятника, и опять лезли внутрь. И, когда на исходе третьих суток после восемнадцатой попытки микрометры показали нормальную плоскость, взяли полумертвого дядю Васю под микитки и куда-то потащили.
Оперы вмешиваться не стали. Да и не произошло никакого смертоубийства. Когда через два дня спецы выползли на работу, то окромя двух фингалов и глубочайшего похмельного синдрома дядя Вася от всех прочих ничем не отличался. Хотя вру - синдром был коллективный...

Но, пожалуй, самое незабываемое ощущение у всех Витькиных котлованских друзей было не от пусков. И даже не от пусковых премий. Эх, какой красоты бирюзовый плес отстоявшейся ледниковой воды все шире разливался за плотиной в те славные денечки! Аксакалы из дальних аулов специально приезжали глянуть на эту небывалую синь. Ведь никто и никогда не видел от века коричневый Сулак таким прозрачным!
В последние годы нас, гидростроителей, все чаще лают. Что особенно обидно - лают даже очень толковые и честные люди. И хрен кому что докажешь!
Впрочем, Витька давно никому ничего и не пытается доказывать. Он просто жмурится и вспоминает глаза тех дедов в бараньих шапках. Ей-Богу, от таких воспоминаний становится легче на душе.

8. Лезгинка

Сам-то я на Кавказе так и не побывал. Моя первая любовь - Тянь-Шань, река Нарын, Токтогульская ГЭС. Но многое в наших с Витькой ностальгических воспоминаниях имеет одинаковые корни - скальные котлованы, предпусковые авралы, небесная лазурь наполняющегося водохранилища. Лишь одно из Витькиных воспоминаний о молодых годах не находит аналога в моей памяти...
Получилось так, что гитара моего героя на Кавказе долго оставалась не у дел. В музыкальной палитре Дагестана самодеятельные песни не котировались. Джигиты, как правило, обожали барабанную дробь и лезгинку, а Витьку с гитарой это никак не вдохновляло. Потому что горячие ребята кавказской национальности норовили отбивать ритм на всем, что попадало под их умелые ручки.
Была, конечно, и благодарная девчачья аудитория, традиционно настроенная более романтично, чем грубые мужики любых национальностей. Девчонок, преимущественно русских, на стройке было хоть пруд пруди - и в строительной лаборатории, и в геодезии, и в КИА. Некоторые, особо образованные и настырные, даже сменными мастерами и прорабами бегали по котловану наравне с парнями. Но большого желания распускать хвост перед слабым полом Витька с гитарой тогда не испытывали. Неудачи на семейном фронте были еще слишком свежи в памяти. А ведь известное дело - ожегшись на молоке дуют на воду...
И все-таки они обожглись еще раз. До волдырей. Да какой там - "до волдырей"? До костей. Насквозь!
"Да чтоб я сдох! - до сих пор бьет себя в грудь Витька, - Только и делов у сменного мастера на здании ГЭС всяких корреспонденток рассматривать! А та малявка была как раз из из гэсстроевской многотиражки и хотела чего-то выспросить про пуск. Но ты же знаешь, какая собачья работа у сменных: шея вечно в мыле, а задница в синяках. Так что звыняйтэ, как говорят на Украине..."
Другое дело работяги. Особенно националы. Этим джигитам только подавай повод позубоскалить. Вслед девчонке было сказано много разного и интересного. С их точки зрения, конечно. В основном что-то вроде знаменитого: "Ка-амсамолка, спа-артсменка... красавыца" . А была ли она красавицей? Да кто бы знал? С первой встречи Витька запомнил только красную курточку из болоньки - и больше ничего. Проехали...
Второй раз судьба столкнула их в команде скалолазов, готовившейся к открытию сезона. Пигалица, оказывается, была той еще сорвиголовой! Но опять в груди моего друга не шевельнулось ничего. Тем более, что девчонка явно вздыхала по еще одному нашему тезке из их компании...
Ну, а третий раунд случился на склонах вершины Базар-Дюзю. Это конечная точка Главного Кавказского хребта на стыке Дагестана, Азербайджана и Чечни. Там теперь очень неспокойно, потому что через окрестные перевалы ведут самые удобные караванные тропы, по которым "чехи" пытаются снабжаться оружием. А в семидесятые годы у альпинистов проблем с местным населением - лезгинами - не было ни малейших.
Проблемы были с самой горой, на которую чиркейцы двинулись без должной подготовки. Дело в том, что скалолазание и альпинизм при всем внешнем сходстве очень отличаются друг от друга. Витька и его друзья всю весну тренировались именно на коротких скальных отрезках, отлично выступили на республиканских соревнованиях - и припухли на пятом километре высоты. Это называется "горняшка" или горная болезнь. И вот уже на спуске Витька остался с девчонкой вдвоем в хвосте группы. Кто посильнее - убежали вперед, то есть вниз. В числе покинувших их оказался и парень, по которому девчонка сохла. В общем-то, винить его за это у Витьки язык не поворачивается (Еще чего! Да Витька этому мужику по гроб жизни обязан! Прим. автора). Технических сложностей там уже не было, оставалось просто дотопать до палаток по снежным склонам. Но кто бы знал, что "просто дотопать" вывернет обоих наизнанку и превратится черт знает в какое испытание. По Витькиным словам, они тащили друг дружку по очереди. А потом у нее ноги судорогой заклинило и он, как мог, их массировал прямо на снегу...
Эротики в таких операциях ни малейшей. Это я ответственно заявляю. Какая уж там эротика: оба, небось, проблевались, вонючие, потные, запаленные, глаза вытаращенные, губы раздуло, как у негров...
Доползли до палаток, выжили, очухались. Через пару дней даже еще на одну вершину сбегали, Шалбуздаг. Тоже под пять тысяч высоты. Но уже действительно сбегали, потому что акклиматизировались в конце концов.
Витька стал в сторону пигалицы поглядывать совершенно другими глазами. А после выхода на Шалбуздаг даже попробовал оружие ближнего боя - гитару. Впрочем, без особого результата. Попытки разогреть необстрелянную публику "Шхельдой" или "Баксанским вальсом" успеха не принесли: народ не слушал ни певца, ни гитару. Тут бы и делу конец, но на Витькино счастье мимо палаток куда-то ковылял Курбан - начальник альпиниады, председатель, по собственному любимому выражению "рэспубликанской пидарации алпинызма".
Это был невероятный человек! Во-первых, знаменитый советский подводник, Герой Советского Союза Магомед Гаджиев, приходился ему старшим братом. Во-вторых, сам Курбан являлся если не знаменитым, то, во всяком случае, известным альпинистом. А в-третьих, ехидные языки поговаривали, что Курбан каждую весну в одной поликлинике проходит ВТЭК, подтверждая вторую группу инвалидности, а в другой оформляет медицинско-спортивную карточку для очередного сезона в альплагере. Но и с тем, и с другим все было честно: Курбан никому не уступал лидерства на восхождениях, хоть правая нога у него была изуродована капитально.
А вот такой реакции на Витькины песнопения, какая последовала от этого человека, никто даже предположить не мог. Курбан буквально взорвался кучей восторженных слов, выговаривавшихся от волнения с ужасным аварским акцентом и потому почти не понятых Витькой. Ясно было только, что немолодой и обычно суровый кавказец расстроган до слез. Уже гораздо позже кто-то из махачкалинцев, лучше знавших Курбана и владевших русским языком, пояснил чиркейцам, что именно эти песни пели в незабываемой спартаковской команде Виталия Абалакова - команде его юности.
"Всэм нэмэдленно виучить эти пэсни!" - такой приказ был отдан личному составу альпиниады. А поскольку с приказами Курбана в дагестанской "пидарации" не считались только придурки, то работы у Лизкиной гитары в тот вечер оказалось выше крыши. Неизвестным осталось только, принимала ли участие в учебно-творческом мероприятии та самая пигалица, ради которой все затеялось....
А на следующий вечер был грандиозный русско-аварско-лезгинский концерт в школе аула Куруш. Кстати, местный учитель утверждал, что Куруш - самый высокогорный населенный пункт в Европе. Народу в школьный зал набилось - жуть! Все-таки горцам скучновато живется, особенно молодежи. Пели альпинистские песни (Витька на два голоса с Курбаном, остальные только "вокализили"), стихи читали, байки всякие инсценировали... А потом начались танцы. Да не какие-нибудь банальные "скачки" под магнитофон, а как принято на Кавказе - настоящая лезгинка под живую барабанную дробь.
Одна беда - местных девчонок в зале оказалось немного. А какие танцы без девчонок? И тут на сцену вышла та самая пигалица и потихоньку начала что-то выделывать ногами. Так, вроде как бы невзначай...
Джигиты взревели. Своих горянок побросали, а вокруг нее сразу образовался круг человек в десять лихих молодцов. Потом откуда-то притащили палку, обвязанную ленточками, и вручили ей в руки. И все на ушах стоят, потому что она уже не белой лебедью между ними плывет, а вертится чертенком... А весь зал отбивает ритм ладонями.
Вот когда Витька себя полным бараном почувствовал. Ну что значили они с Лизкиной гитарой против подобного шабаша? Только насчет того, чтобы самому лезть в это пекло, речи не было - мой друг с детства рос бегемотиком. Даже когда весил шестьдесят килограммов, вечно девчонкам ноги отдавливал на студенческих вечеринках... А тут такое, что никакому твисту или рэпу и близко не снилось.
И вдруг пигалица с чертовой палкой подлетела к Витьке и сунула эту палку ему в руки. Народ ревет, барабан грохочет, а джигиты освобождают круг для избранника. Ну, это мой герой потом уже узнал, что таким образом горянки свой выбор показывают...
Хотя я, например, до сих пор не могу взять в толк - что девчонка нашла в этом обалдуе?
Почему "обалдуе?" А вы "Евгения Онегина" читали? Ах, "проходили"... Ну, так хоть письмо Татьяны, надеюсь, помните?
При чем здесь письмо Татьяны? Ладно, слушайте дальше.

9. Итак, она звалась Татьяной

Пожалуй, я ненадолго вернусь в нежную юность моего героя. Как раз в тот исторический момент, когда Витоз со своим папой-флотоводцем вернулись в родной дом после первопрохождения бурной карпатской реки Черный Черемош. Дело происходило в начале мая.
У Витоза были все основания для радости. Впрочем, если кто-нибудь возьмется спорить, что прогулять недельку-другую в разгар учебного года неприятно, то пусть остается при своем мнении. Но мне с таким неискренним человеком разговаривать не о чем. Потому что в шестнадцать лет и один-единственный денечек, проведенный вне родной школы, принимается как подарок судьбы. Разве не так?
А если эти прогулы происходят на самом законном основании, то есть с ведома и согласия классного руководителя, завуча и директора? Блеск!
Ничего удивительного в такой улыбке Фортуны не было, поскольку учился Витоз вполне прилично и даже потянул бы на медаль, если бы не аллергия на украинскую мову.
Сразу объяснюсь с братьями-славянами. Украинской крови в моем герое, как минимум, три четверти, а аллергия, как он уверяет, была не на тот вкусный "западэнський" говор, в гуще которого Витоз вырос, а на искусственно созданную "державну мову". На таком языке, по Витькиным заверениям, не говорят нигде - ни в Полесье, ни на Буковине, ни в причерноморских степях. И даже в стенах нынешней Верховной Рады, судя по телерепортажам, самые верноподданные депутаты изъясняются, как Бог на душу положит. А в кулуарах и курилках - почти сплошь по-русски.
Но чего не знаю - того не знаю. Сам-то я из-под Пскова. Скобские мы... Да и черт с ней, з мовою. Речь не о ней. А о том, что нашлась училка, не вострепетавшая перед наглым нарушителем учебного процесса, - новая русичка Антонина Владимировна. Ослепительная блондинка, жутко вредная и старая (по тогдашним Витозовым представлениям, а по нынешним - девчонка от силы лет тридцати - тридцати пяти).
Пропустив мимо ушей почтительно-ехидное объяснение загорелого героя Черемоша насчет причин отсутствия на ее уроках, она сказала, что срок сдачи сочинения один для всех. То есть завтра. И, как ни в чем ни бывало, продолжила урок, целиком посвященный "Евгению Онегину".
Ну что я вам скажу? На такой понт брать Витоза было бесполезно. Во-первых, потому, что этого "Евгения" он первый раз прочел года за три до описываемых событий и знал почти наизусть. А во-вторых, язык у этого наглого типа и тогда был подвешен очень даже неплохо. Так что вызов на дуэль мой герой принял без колебаний и прятаться за спину завуча даже не подумал. Еще чего!
Впрочем, от помощи секундантов он все же отказываться не стал. То бишь принял ее в виде уже написанных друзьями сочинений. Правда, полистав исписанные мелким почерком тетрадки, наш бретер понял, что проку от таких секундантов никакого. Это же надо было так умудриться, чтобы написать три сочинения чуть ли не слово в слово! Да еще такую ахинею нагородить о его любимой Танечке Лариной!
Пришлось Витозу сражаться в одиночку. Зато чего только не выдал он белобрысой Тоське! О бездумном существовании дворянской молодежи в целом и дворянской девичьей молодежи в частности. О мещанском страхе этих глупых девиц перед свежим ветром Большой Жизни. Об их нерешительности, приводящей к несчастным неравным бракам, как у Татьяны с ее генералом. И еще много тому подобного, почерпнутого из "Комсомольской Правды" и журнала "Юность".
А уж на идеях, фигурировавших в сочинениях-близнецах несостоявшихся секундантов, начинающий публицист потоптался всласть! И даже успел до рассвета поставить последнюю точку в этом бреде, написанном, как я полагаю, абсолютно искренне...
С тех пор прошло почти сорок лет. Не знаю, изучают ли теперь "Евгения Онегина" в городе Ивано-Франковске, где дурным тоном стала простая русская речь, а улицу Пушкина переименовали в честь одного из пламенных борцов за незалежность. Слава Богу, если Антонина Владимировна, любимая учительница моего героя, успела уйти на пенсию до всех языковых катаклизмов последних лет. Любимая потому, что они сумели подружиться и хранили эту дружбу долго, пока дорога в город детства не стала непосильной для безработного гидростроителя...
Витька же по сей день с особой гордостью хранит выцветшую тетрадку, от корки до корки заполненную его юношескими экзерцисами. В самом конце ее оставила свою резолюцию бескомпромиссная русичка:
"Очень интересные мысли. Но задано было не сочинение на свободную тему, а изложение статьи №8 Белинского! Тема не раскрыта!!!"
И неразборчивая подпись. А между подписью и резолюцией - тонкая строгая палочка.

Ах, Антонина Владимировна! Ну почему Вы тогда ограничились всего лишь единицей? Да и та, по Витькиным уверениям, как-то незаметно переродилась в итоговую четвертную пятерку по русской литературе. А ведь уродов вроде Вашего норовистого ученичка надо, наверное, ликвидировать в зародыше - чтобы не ломали судьбы ни себе, ни тем, кто дерзнет их полюбить. Чтобы не приходилось им на склоне лет лить крокодиловые слезы о чистых и преданных сердцах, мимо которых, не разглядев и не расслышав, они пронеслись в своем комсомольско-бычьем тупоумии...
К чему это я? Да к тому, что пигалицу, вытянувшую Витьку в круг джигитов, звали так же, как и любимую пушкинскую героиню. А герой сей, хоть папа с мамой и не назвали его Женькой, напорол глупостей в своей жизни не меньше, чем печально знаменитый персонаж из одноименного романа Александра Сергеича Пушкина. С той лишь разницей, что сноб Онегин оплошал с письмом, написанным полюбившей его Татьяной Лариной, а обалдуй Витька не разглядел движения девичьей души, выраженного иным способом.
Короче, уже скоро после фантастической лезгинки в горном ауле Витька с Лизкиной гитарой опять оказались в поезде. Мужицкая дубиноголовость - штука страшная! Или наоборот, где-то в подкорке того, что у таких героев называется мозгом, осталась частичка здорового скепсиса, удержавшего от повторения уже сделанных когда-то "ошибок"?
"Мужчина! Джигит! - шептала Витьке эта рассудительная частичка, - На кой черт тебе новые приключения на свою задницу?"
Впервые в жизни он, наконец-то, действительно ощущал себя повзрослевшим и умудренным опытом мужчиной. Особенно в минуты, когда, глотнув в очередной раз из горлышка бутылки, хватал гитару и на весь вагон, наполненный, в основном, хмельными дембелями, орал ужасно полюбившуюся им песню:

Позабыты недочитанные книжки,
Над прудами шумное веселье -
Это бродят беззаботные мальчишки
По аллеям парковым весенним.
Им смеется солнышко в зените,
Дразнят их далекие рассветы...
Не женитесь, не женитесь, не женитесь,
Не женитесь, поэты!

(Песня Александра Городницкого. Прим. автора).

Гитара безбожно фальшивила. Поезд катился в Абакан. Где-то там, на Енисее, Витьку ждала новая ГЭС.

10. Питьевой спирт

Чего греха таить - в Сибири Витька с Лизкиной гитарой поначалу приживались трудно. Сибиряки показались им невозмутимыми и холодными, как лягушки. Все у них было до противности размеренно, все - по правилам. А на дверцах здешних бетоновозных самосвалов, самого безотказного попутного транспорта на Кавказе, вообще красовалась идиотская по привычным для чиркейцев меркам надпись: "ПРИКАЗ: ПАССАЖИРОВ НЕ БРАТЬ!".
Изумила и другая сторона жизни на сибирской стройке - сухой закон. В смысле, что купить хоть чего-то погорячее столовского чая в поселках строителей было невозможно. И это, опять таки, после Кавказа, где виноградным вином и самопальной аракой только что не умывались...
Впрочем, скоро все встало на свои места. Один из "Мазиков", возивший бетон в блок бетонирования Витькиной бригады, внезапно куда-то запропастился. Свежеиспеченный сменный прораб, отвечавший за процесс и его темпы, начал было трепыхаться, но звеньевой Санька успокаивающе шепнул: не бойся, начальник, все путём. И действительно, оставшиеся самосвалы зашевелились шустрее, кран с бадьей не простаивали ни минуты. Парни с загоревшимися глазами тоже носились как черти, в какой-то момент приятно напомнив Витьке незабвенных джигитов из бригады Магомедрасула. Смена вышла ударной, начальство ничего не заметило, поэтому он безропотно подписал все путевые листы. В том числе и "беглецу", подоспевшему под самый финиш.
Куда его гоняли комсомольцы-добровольцы - выяснилось после работы, когда Санька придержал нового прораба за рукав на остановке рабочего автобуса и потянул в лесочек за околицей поселка. А там, над впадавшим в Енисей ручейком, уже горел маленький костерочек, на травке вокруг которого привольно разместились Санькины товарищи. Чистая тряпица, на которой уже нарезали хлеб и сало, трехлитровка с мутной жидкостью, оказавшейся, впрочем, всего лишь березовым соком и поллитровка с невиданным в Европе напитком под названием "Спирт питьевой 96%"... Короче, все выглядело абсолютно понятным и насущным для хорошо отработавших русских мужиков - за исключением ответа на вопрос вопросов: откуда?!
Санька пожал плечами: "От верблюда!". Потом рассмеялся и пояснил, что за спиртом ездили через паромную переправу как раз на запропастившемся бетоновозе. Путь длиной в сотню верст занял почти всю смену...
Вечерок на природе прошел отлично. Компания Витьке глянулась - особенно в смеси с питьевым спиртом и березовым соком, которые он попробовал впервые в жизни. Правда, по неопытности новичок допустил к телу парочку клещей. Тоже впервые в жизни. Но Санька этих паразитов ловко выдернул и еще налил: "Чтобы энцефалит не прицепился". Ну и не прицепился, обошлось.
Мужики в Витькиной бригаде оказались что надо! И бетоноспиртовоз приспособились снаряжать в рейс почти ежесменно. А ежели не шел бетон и, соответственно, не было "Мазиков", то гнали через паром "дежурку". Даже если в этой роли оказывался десятитонный автокран на зиловском шасси. Ничего, этот тоже справлялся! Но, что особенно приятно, спирт Витька вскорости наловчился глотать даже без запивки.
"Ха-ра-шшо..."
Еще хорошо, что Лизкина гитара перестала вякать ему под руку всякие нравоучения. Она ва-аще молчала в тряпочку. Витька взял ее пару раз на ручеек, да без толку. А на третий раз кто-то с пьяных глаз прошелся по ней сапожищами.
"Да и хрен с ней... - матюгнулся мой стремительно деградирующий герой, - Санёк, наливай!"
Причина надраться оставалась неизменной. На бесчисленные письма беглого Онегина Татьяна упорно не отвечала. А ведь каждое из них заканчивалось одним словом: "Приезжай!"...

Кое-что об этом периоде жизни моего героя можно прочесть в трилогии повестей "Траверс". Поэтому не стану повторяться.
А для тех, кто повестей пока не читал, скажу вкратце, что Витька спиться не успел. Совершенно случайно он прибился к замечательной, хоть и взбалмошной "толпе" - компании молодых работяг-скалолазов, вместе с которой пережил много всякого и разного. После одного из приключений герой мой заработал прозвище "Зондерфюрер", которое, как я теперь полагаю, останется с ним навсегда. Правда, в сокращенном и не столь вызывающем виде. Все-таки фюрерам в нашем отечестве не место. А Витька-Зондер - это, знаете ли, звучит…

11. Вдоль падающей воды

Так, стоп машина! Передохнуть надо, пока этот недодумок, мой лирический герой, катит в Сибирь, пьет халявную дембельскую водку, спирт пополам с березовым соком и строит то ли гигантскую плотину, то ли приют в горах, то ли сортир на задах приюта. А нам, поди, тоже стопочку выпить не грех бы, чтобы рассосалась досада. Светлого хочется, такого, чтобы и солнышко засветило поярче, да потеплее стало на душе.
Так о чем, собственно, речь?
Ведь оно, светлое, не только за тридевять земель обитает. Оно рядом живет и ходит, дышит, любит и быть любимым хочет. Не ленись только разглядеть его, наклониться за ним, не профукай, не прощелкай клювом, не растопчи надменно. Мера наказания за непонимание таких простых вещей - высшая. И дай-то Бог, чтобы хотя бы потом, уже за горизонтом жизненного пути, произошло чудо то ли амнистии, то ли реабилитации. А не повезет, так и этого горького чуда не дождется неуспокоенная грешная душа.
Витьке-Зондеру свезло, как утопленнику. Высшая мера наказания обошла этого обалдуя стороной. И не потому, что он такой уж весь из себя замечательный. Просто не решилась его пигалица-лезгинка пожечь мосты сразу. Хотя, как подозревает Витька, порывалась. Может быть, даже неоднократно. Но берег Бог Татьяну от того, что делает обратный путь для женщины почти невозможным. Долго бы еще берег? Да кто ж такие вещи знает наверняка...
Только не зря ведь говорят: "На Бога надейся, а не плошай сам". Мудрая эта истина клюнула моего героя в темечко вроде бы без всякой привязки к сердечным делам. Только для того, чтобы осознать ее, потребовалось заблудиться в горной тайге. Причем, что и вовсе смешно, - совсем недалеко от жилья и от проложенных по горам дорог.
Горная тайга - субстанция необычная даже для бывалых сибиряков. Ну, во-первых, она никогда не душит человека так, как ее низинная сестра из заболоченных приенисейских или приобских пойм. Чисто в ней, нет смертельных для всего живого скопищ гнуса.
Во-вторых, как поначалу показалось начинающему таежнику Витьке, заблудиться в горной тайге практически невозможно. Даже ежели плутанешь, то лезь повыше, на гольцы, обсмотрись, засеки ориентиры - и чеши в нужном направлении.
Ну, и в-третьих, горная тайга прекрасна и изобильна. Можно по ней просто бродить часами, разинув рот от необъяснимой щемящей грусти и нежности ко всему живому. Можно в ней и поживиться. Причем, даже тому, кто не любит таскать с собой огнестрельное оружие и бабахать из него по живущей в тайге животинке. Собственно, поиски подножного корма, а точнее - грибов, и занесли моего друга в отроги горного массива Борус.
Стоял август, за недельку до вылазки прошли обильные теплые дожди и торба, как называется здесь многоведерный заплечный короб из фанеры, заполнялась быстро. В основном - лисичками, моховичками и подосиновиками. Грибочки эти неплохие в жарехе, но Витька был бы непрочь и на зиму чего-нибудь заначить. Поэтому, когда вдруг на поросшем редким пихтачом гребешке перед ним замаячила коричневая ядреная шляпа настоящего белого гриба-боровика, он попросту обомлел. Таких грибов бывало немеряно в Прикарпатье, а вот в Саянах про них никто и слыхом не слыхивал. Впрочем, местные кадры навроде звеньевого Саньки, вообще пинали ногами все, окромя рыжиков и каких-то, пока неведомых Витьке, сырых груздей.
Коричневые шляпки попадались все чаще и скоро Зондер стал перед выбором - то ли махнуть на них рукой, то ли перетряхнуть битком забитую торбу и выкинуть то барахло, что хватал вначале, когда еще не ведал, повезет нынче с грибами, или не повезет. Так и сделал. Уполовинил добычу и потащился дальше. Когда же набил торбу вновь - уже отборными боровиками, то с легким недоумением осознал, что упорол по незнакомому таежному гребню далеченько и вершины-ориентиры стоят вокруг в непривычной комбинации.
Впрочем, ни сил, ни задора, ни самоуверенности моему герою тогда было не занимать. Быстренько, на глазок, произведя навигационные исчисления, он двинул по гребню в обратном направлении, для пущей надежности выглядывая только что самолично резаные ножки грибов. Шлось легко, солнышко не палило, а приятно пригревало, из-за ближних гольцов открывались дальние виды, радовавшие душу. Так что, когда через некоторое время резаные ножки сменились нетронутыми шляпками, Зондер эту настораживающую подробность попросту проворонил. А когда осознал, то причин для беспокойства не увидел - знакомый силуэт Безымянной уже маячил перед глазами. Вдобавок откуда-то отчетливо донесся вой лесовоза, поднимающегося по серпантину как раз на склонах этой самой Безымянной.
Правда, двигаться в нужную сторону оказалось затруднительно. Для этого пришлось бы покинуть удобный гребешок и ломануться через буераки. Поразмыслив, Витька решил с гребнем не расставаться. Тем более, что он, вроде бы, должен был вскорости завернуть в желаемом направлении.
Увы, из очередного прогала Витька с обнаружил Безымянную вовсе не там, где ожидал. Знать, гребешок малость закривулил... Ну и не беда! Беззлобно чертыхнувшись, он внес поправки в курс и опять кинулся в гущу пихтача.
Блин, опять не туда... А тут еще солнышко как-то шибко бойко начало валиться за дальние хребты... И лесовоз как сгинул. И кушать захотелось. Не говоря уже о том, что водицы испить тоже не помешало бы.
Еще два заполошных броска совсем запутали незадачливого следопыта. Безымянная, падлюка, высовывалась то там, то тут, но никак не оказывалась ближе. Еще раз прогудел по совсем недалекому серпантину возвращающийся лесовоз, а может и вахтовка. И все затихло, судя по всему - до утра.
Приехали... Витька впервые за последние три часа скинул опостылевшую торбу и присел на колодину. До темноты оставалось не так уж и мало времени, но расходовать его и свои силы впустую больше не хотелось. Пошарил руками в кармане штормовки. Впрочем, можно было бы и не шарить. Откуда взяться спичкам у некурящего, а бутербродам и термосу - у холостякующего ухаря?
Зондер старательно попытался припомнить всю ценную информацию, когда-либо встречавшуюся ему в книгах про тайгу, от Дерсу Узала до Чингачгука Большого Змея. Как назло, в разгоряченную голову не лезло ничего путнего. Внезапно он обратил внимание на шум ручья из распадка под гребнем и начал что-то соображать. Кажется, по ручьям таежники всегда выходят к рекам. Что-то такое он читал у Астафьева, там заблудившийся пацан набрел на озерцо с рыбой, сам спасся да еще всю бригаду на добычу навел...
Витька глянул вниз, где густо чернела совсем иная, нежели наверху, тайга. Лезть туда с удобного и светлого гребня жуть как не хотелось. Но выбора, кажется, не было. Он навьючил торбу и начал спускаться...
Чего только не навидался мой друг, пока по круто падающему горному ручью, через курумники и буреломы, мимо многометровых водопадов он добрался до берега Енисея. Иной раз обмирал, слыша треск сучьев под ногами какого-то зверья совсем рядом... Терял ручей, проваливавшийся под каменные осыпи... Радовался, когда вдруг опять, ни с того, ни с сего, вылетал из-под валунов пенящийся веселый поток... Сбил ноги в кровь, залез по колено в воду и брел так... А клещей, которые начали активно осваивать его потное тело, сначала пытался стряхивать, обсматривался каждые несколько минут, но потом, в сумерках, плюнул на все и просто старался не думать о тварях, что присасывались к нему в паху и подмышками... Слава Богу, хоть не навалился гнус - холодновато уже было здесь для этой пакости...
На скале понад Енисеем Зондер проваландался еще почти сутки, пока какие-то рыбаки на моторке не расслышали его истошный вопль и не скинули газ. Оказалось, что от того места, куда вывел ручей, до Карловского створа, дорог и жилья - километров сорок.
И все-таки, отоспавшись и отъевшись, повыдергивав клещей из самых невероятных закоулков своего большого мужского тела, Витька пришел к выводу, что действовал достаточно правильно. Не надо было только расслабляться в самом начале, еще на гребешке с резаными ножками грибов.
Самым же неожиданным последствием приключения явился неожиданный досрочно-краткосрочный отпуск, который Зондер с жутким скандалом выгрыз из участкового начальства. Выгрыз и поехал в Абакан добывать билет до Махачкалы. Что втемяшилось ему в голову, какие выводы сделал он для себя - загадка.
Но он добыл билет, добрался до Махачкалы, а дальше на попутном цементовозе - до Чиркея. И до сих пор благодарит за это судьбу, кассиршу из аэроагенства и добряка-шофера. Ибо Татьяна, оказывается, в тот вечер уже гладила подвенечное платье.
Витька не опоздал. Поэтому одевать это платье его любимой женщине пришлось совсем по иному поводу. Впрочем, до бракосочетания молодым любовникам тогда было еще как до Кореи пешком. А первым барьером, преодоленным на этом многотрудном пути, оказалось посещение дома Таниных родителей.

12. Лайбы ради славы

Дом Таниных родителей находился на улице Толстого в заштатном райцентре горного Дагестана. Столь звучное наименование улицы, естественно, породило у героя-любовника определенные ассоциации, как выяснилось, совершенно не соответствующие действительности. Хотя как сказать... Дело в том, что Витька в суете своей к двадцати шести годам еще не сподобился прочесть у великого русского писателя что-нибудь, выходящее за рамки школьной программы. Скажем, того же "Хаджи-Мурата".
Во всяком случае, неожиданного кунака приняли на улице Толстого с чисто кавказским радушием. Баранов, правда, на его изумленных глазах не резали, - за отсутствием таковых. Зато стол ломился от вкусностей чисто растительного происхождения, готовить которые, как выяснилось, потенциальная теща теть Лида была превеликой мастерицей.
А в чем был докой будущий тесть, Витька смог убедиться, едва переступив порог дома, главным архитектором и строителем которого являлся сам дядя Слава. Ковров и шкур в доме не водилось, - как и баранов во дворе, - зато внутренняя отделка помещений совершенно не увязывалась ни с какой хаджимуратовщиной. Потолки и саманные стены были оштукатурены и побелены с немыслимой тщательностью, а дощатые половицы подогнаны друг к дружке без малейших зазоров. Главное, они и не думали скрипеть, как скрипели полы в гэсовских многоэтажках Дагестана и Сибири.
Отчаянно скрипела в доме лишь двуспальная супружеская кровать. Впрочем, смекалистый Витька сделал из этого факта далеко идущие и очень оптимистичные выводы о перспективах начинающейся семейной жизни. Сказано же: хочешь узнать, какой будет жена в старости - глянь на тещу. Теща же была еще ой, как хороша, - стройна, черноволоса и с неуловимой чертинкой в глазах...
Однако скрипеть на маминой и папиной кровати, предоставленной в распоряжение молодых, Татьяна отказалась наотрез. Неудивительно, что их первая брачная ночь - слава Богу, по большому счету уже все-таки вторая - оказалась для обоих пыткой. И еще неясно, для кого эта пытка была более жестокой... Во всяком случае, к следующей ночи Татьяна постелила во времянке - глинобитной конуре, доставшейся дяде Славе по наследству от прежнего хозяина участка. Там, на очаровательно жестком топчане, дело пошло куда веселее...
А на третий или на четвертый вечер в гости к Татьяне заявился ее бывший одноклассник Жорка, теперь учившийся где-то в военном автомобильном училище. По собственному опыту знаю, что многие молодые мужья, - да и не очень молодые тоже, - не проявляют энтузиазма от общения со своими возможными предшественниками. При развитом воображении супруга и мало-мальски независимом характере его прекрасной половинки поводов для дикой ревности в таких ситуациях можно наковырять без счета. Или попросту высосать из пальца.
К чести моего героя, этот "предшественник" не вызвал у него ни малейших отрицательных эмоций. Впрочем, в первую очередь это следовало бы отнести на честь самого Жорки, оказавшегося парнем классным, абсолютно невыпендронистым и невероятно контактным. Уже через полчаса, хлебнув теть Лидиной забористой вишневки, молодые люди дружно орали под старательно заштопанную Лизкину гитару гимн военных автомобилистов:

Нет причин для тоски на свете,
что ни баба - то помело!
А мы пойдем с тобою в буфетик
и возьмем винца с полкило,
пару бубличков и лимончик,
пару с паюсной и "Дукат".
А мы с тобой все это прикончим,
видишь, крошка, - сгорел зака...

(Песня Михаила Анчарова. Прим. автора).

Теща - точнее, пока почти теща - на подобные песнопения нервически подергивала плечиком. Тесть же, бывший фронтовой шофер, напротив, навострил уши уже на следующих строчках, в которых говорилось про застрявший в грязи трехосный "Маз". А прослушав песню до конца, высказался в том смысле, что эти новомодные "Мазы" - полное фуфло и здесь по горным дорогам ходят плохо. А лучшая машина всех времен и народов - трехтонная "Газушка", на которой он вволю намотался с сорок второго по самый сорок пятый год в своей гаубичной бригаде РГК.
- Полуторка? - брякнул Витька, в сугубой темноте своей понятия не имевший ни о марках военных автомобилей, ни о таинственно-гордой аббревиатуре РГК.
- Вить! Папа же сказал: трехтонка... - чуточку стесняясь некомпетентности избранника, шепнула Татьяна.
Будущий тесть приосанился и снисходительно посмотрел на будущего зятя:
- Полуторкой лайбы не потаскаешь. Под ними, если честно, и трехтонка в натяг ходила.
Кажется, лайбы, трехтонки и загадочное РГК были предметом его особой гордости. Только, похоже, слушать про все эти военные штуки ни жена, ни дочь особо не любили. Может, объелись папиными воспоминаниями?..
Лайбами же, как выяснилось из последовавшего объяснения, дядь Славины однополчане называли гаубицы калибра 152 миллиметра, составлявшие ударную силу бригады из Резерва Главного Командования. А спокойное слово "резерв" соответствовало своему основному значению только в том смысле, что полки и бригады РГК были последней затычкой в тех местах фронта, где становилось совсем невмоготу. Правда, в большинстве случаев, после нанесения внезапного разящего удара, такие полки и бригады все-таки старались как можно быстрее поменять позицию, уходя из-под ответного огня или авиации немцев. И вот тогда, в этом узаконенном драпе, сберегающем лучшую боевую технику Советской Армии, на вес золота ценились асы-водители и их неприхотливые "газушки".
Случалось, однако, что драпать было поздно. Или некуда. Тогда резерв становился в круговую оборону, вкапывался в землю и, не жалеючи, расходовал боекомплект, ибо гаубицы - орудие наступательное и на прямую наводку их все равно не выведешь. И ежели противника на дальности гаубичного боя удержать не удавалось, то вся надежда оставалась на боевое охранение соседних частей. Коли оно погибало или отступало, то расчеты готовили орудия к подрыву, а асы-водители выдергивали из кабин трехлинейки образца 1897 года и подсумки с гранатами. А уж дальше - как повернется фортуна...
Как поворачивалась фортуна, дядя Слава рассказывать не стал. Замолчал, отвернулся к стене и долго смотрел в нее невидящими ничего глазами. Потом тяжело вздохнул и махнул рукой:
- Да что вы поймете...
Витьке подобный поворот в разговоре не понравился. В свои двадцать шесть он тоже кой-чего в жизни хлебанул. Ладно там, Черемош, Рощинка и Базар-Дюзю... - это все-таки, баловство. Хоть и не каждому даже такое баловство по зубам. Но врезка... камнепады над котлованом... бадья с бетоном в сорокаградусный мороз?.. А потом... живой же этот дядька пришел с войны? Значит не так уж плохо повернулась к нему его личная Фортуна? И вообще...
Тут Витька заметил, что ни Татьяны, ни Жорки в комнате нет. Подозрения вспыхнули в нем с новой силой, оттеснив в сторону и вспыхнувший было интерес к рассказу дяди Славы, и желание поспорить. "Ну, напарничек, бывай..." - иронически прозвучал в голове голос Лизкиного мужа. Витьку как током шарахнуло. Он выскочил из комнаты и тихонько притворил за собой дверь.

Только через четверть века, когда ни тестя, ни тещи уже давно не будет в живых, в одной из повестей Виктора Петровича Астафьева про веселого фронтового горе-шофера Коляшу Хахалина начинающий прозаик Витька еще раз натолкнется на словечко "лайбы". Натолкнется, охнет от изумления - и вечером подсунет эту страничку своей почтенной супруге-поэтессе. А утром застанет ее заснувшей в кресле перед невыключенным компьютером. Чертыхнувшись, Витька потянется к мышке, чтобы закрыть файл - и воткнется глазами в несколько четверостиший, проступивших из-под плавающих по дисплею рыбок:

До рассвета плакала - читала
книгу про веселого бойца.
Словно этой ночью побывала
в опаленной юности отца.

Мог ведь, там - в людской военной каше,
в пробках у понтонных переправ, -
по-шоферски подсобить Коляше
мой отец - Хлебцевич Вячеслав?

Папу-то теперь не спросишь... Поздно!..
Оттого и стыдно мне вдвойне,
что ни разу с ним, живым, серьезно
не поговорила о войне...

То, о чем порой кричал во сне,
бывший фронтовик из автобата,
только нынче приоткрылось мне -
непутёвой дочери солдата.

Но до этого "момента истины" моим молодым героям тогда было еще жить и жить...

13. Жоркин толстолоб

Вернемся, однако, в иной, весьма тревожный для зарождающейся супружеской жизни момент, когда, переполненный бдительностью и плохо мотивированными подозрениями, молодой муж выскочил во двор, куда перед этим незаметно удалились Татьяна и ее друг детства. Обнаружить эту парочку удалось в укромном уголке двора, примыкающем к огороду. А занятие, которому они там увлеченно предавались, поначалу повергло Витьку в полное недоумение. Особенно, простите, их позы. Такие позы теперь принято деликатно называть коленно-локтевыми. Тем не менее, наихудшие предположения отпали враз - Татьяна и Жорка стояли на четвереньках лоб в лоб и, оттопырив зады в диаметрально-противоположные стороны, что-то деловито отковыривали из-под вороха перегнивающей ботвы.
- Давай еще... - донесся до Витьки Татьянин шепот.
- Ага... - поддакнул Жорка, - Не заплохеет...
Витька деликатно кашлянул. Землекопы повернули в его сторону перепачканные физиономии. Татьяна заметно смутилась, зато Жорка обрадовался и самым непринужденным тоном спросил:
- Витек! На рыбалку хошь?
- На какую рыбалку? - заторможенно переспросил Витька.
- На Бугани сазан пошел, - пояснила Татьяна.
Витька пожал плечами. Рыбалка в доме его родителей обычно ассоциировалась либо с походом в магазин, где продавались живые карпы, либо с выездом на пикник, где папин друг-художник дядя Коля Паливода, прозванный за свои рыбацкие способности профессором, из под любой коряги шутя надергивал с десяток добрых рыбин на "юшку". Участие остальных в подобном мероприятии ограничивалось организацией костра и приготовлением этой самой волшебной "юшки", как дядя Коля величал уху. Тут уж вне конкуренции оказывался Витюшенькин папа. Оплошал он на памяти сына только однажды - когда уступил настойчивым просьбам щирого "профессора" и сдобрил уху из четырехкилограммового сазана добрым шматом старого желтого сала... К чести дяди Коли, плоды собственного национал-гастрономического экстремизма тот осознал моментально и на тему нерушимого союза между старым салом и свежей речной рыбой больше никогда не заикался.
- А это далеко? - поинтересовался мой герой, прервав сладостные воспоминания и даже сглотнув слюну.
- Ерунда. Километров сто пятьдесят, - Жорка небрежно мотнул головой куда-то в сторону Каспия, до которого, строго говоря, надо было перевалить через весьма трудный даже для автотранспорта перевал.

В дальний путь на неведомую пока Витьке Бугань взбалмошная троица отчалила в темноте и втихомолку. "Предков", привыкших, как все провинциалы, вставать чуть свет и укладываться с первой звездой, молодожены решили по пустякам не беспокоить. Точнее, оставили им записку на своем "сексодроме" во времянке и, загрузившись скромным рыбацким скарбом, дотащились до угла соседней улицы Леваневского. Там Жорка уже нетерпеливо гарцевал на железном чудовище с коляской, двумя цилиндрами и загадочным для Витьки двенадцативольтовым оборудованием, составлявшим особую гордость хозяина. Татьяна - кто знает, быть может и по старой памяти? - нацелилась было на заднее сиденье, но вовремя спохватилась и, дабы не пробуждать задремавшую бдительность молодого супруга, чинно уселась в коляску. Так что все сто пятьдесят километров по ночной горной дороге крепко обнимать мужественный Жоркин торс пришлось моему герою, к слову - ехавшему на мотоцикле первый раз в жизни. И прямо скажу: не единожды за бесконечные сто пятьдесят километров ему казалось, что все в этой жизни происходит в последний раз...
Наконец, Жоркин двенадцативольтовый конь выкатился на береговую полосу, взвыл напоследок всеми шестернями и устало затих. Сквозь накатившуюся блаженную тишину послышался ласковый плеск накатывающихся на пляж волн. Витька расцепил занемевшие руки, а Жорка облегченно крякнул, освободившись от почти пыточного захвата.
Рыбалка же, которую исповедовали жена и ее одноклассник, поначалу Витьку разочаровала. В обиходе у них не оказалось ни привычных - хотя бы по внешнему виду - бамбуковых составных удочек, ни поплавков из пробки, ни хотя бы здоровенного сачка, напоминающего излюбленный инструмент профессора Паливоды. Вместо всего этого Жорка и Татьяна пуляли куда-то в темноту непонятные приспособления, прицепленные к коротким спинниговым удилищам. А запулив, подбирали слабину лески и принимались напряженно следить за миниатюрной пружинкой-кивком, для верности подсвечивая себе лампочкой от мотоциклетного аккумулятора. На этом сходство действий рыбака и рыбачки заканчивалось. Татьяна, завидев подергивание своего кивка, наотмашь подсекала удилище, валилась на спину и бешено вращала катушку. Витькины сердце и желудок обмирали в предчувствии ухи, но Жорка, вслушавшись в звон лески, в большинстве случаев фыркал что-то типа: " Женщина, не рви душу! Ты ж у него изо рта наживку вытащила!"
Сам он вел себя совершенно иначе. Удобно устроившись около пристроенного на рогульке спиннинга, с нарочитой ленцой спокойно комментировал происходящее на другом конце заброшенной снасти: "Во, рыбчик подошел... Понухал-понухал - бросил... Ну и хрен с тобой... Ага... Лещ... Давай, парень, смелее... Ну... Ну... Иди сюда!.."
И через десяток секунд свет лампочки высвечивал на мокром песке очередную рыбину, каждый раз именно той породы, которую анонсировал кудесник Жорка. До рассвета было еще далеко, а в садке уже трепыхались парочка здоровенных лещей, кефаль, мордоворот сазан и доселе неведомая Витьке рыба, к некоторому смущению прекрасной рыбачки идентифицированная Жоркой как "кутум с яйцами". Впрочем, столь вызывающее присловье оказалось всего лишь второй половиной местной рыбацкой поговорки, в начале которой фигурировала вполне благопристойная щука с пальцами.
У моего героя дела шли отнюдь не так лихо. По правде говоря - просто никак. Десяток попыток запулить таинственную снасть в темные морские просторы отлился ему умопомрачительной "бородой" на катушке, распутывать которую в полной темноте не было ни умения, ни желания. Тем паче, что роскошная уха, по сути, была уже скомплектована - и не только Жоркиными талантами. Татьяна в конце-концов все-таки приспособилась к еле заметным подрагиваниям кивка и таки "выдрачила" - опять же по Жоркиной терминологии - пару вполне увесистых хвостов. Убаюканный гастрономическими предвкушениями и мирным шепотом прибоя, мой герой потихоньку придремал возле крохотного костерка.
Внезапно, его будто что-то подтолкнуло. Подкинувшись, Витька несколько мгновений ошарашенно соображал, где он и что вокруг. Сообразивши, успокоился и обратил внимание на изменившуюся позу Жорки. Виртуоз кивка и спиннинга больше не полулежал, а, привстав на колено, напряженно сжимал рукоять удилища.
- Ничего не понял... - шепнул он товарищам. - Какая-то идиотская поклевка... Неужели толстолоб подошел? Танюха, подсвети...
Витька вспомнил отрывок вечернего разговора, в котором уже упоминался толстолоб - почти мифическая, незнакомая местным рыбакам тварь, якобы пришедшая в эти воды то ли от туркменского, то ли от иранского побережья. Попадал этот зверь только в сети с самой крупной ячеей, а вот на любую известную наживку до сих пор не реагировал никак...
- У тебя какие поводки? - обеспокоенно спросила Татьяна.
- Ноль четыре, - почему-то виновато ответил Жорка.
- Растяпа! - укусила его бывшая одноклассница. - Не мог побольше навязать...
- Да кто бы знал... - пожал плечами парень, продолжавший в ужасно неудобной позе напряженно караулить продолжение поклевки. - Ноль четыре на любого сазана хватает...
Прошло несколько минут. Кивок как умер. Жорка немножко переменил положение тела:
- Блин, не понял... Куда он делся?.. Должен же...
Что и кто кому должен, он договорить не успел. В лицо резко хлестануло неожиданно холодным ветром.
- Моряна! - подхватилась на ноги Татьяна.
- Ну и что? - покосился на нее Витька, пытаясь вспомнить, в каких мореманских повестях он встречал это классное, звучное словцо. У Грина, что ли? И что оно означает? Ветер со стороны моря? Ну и что? Но как резко задул! Будто с цепи сорвался...
- Садок!!! - мотнул головой в сторону набирающего силу прибоя Жорка. Он тоже вскочил на ноги, но все еще пытался укараулить неведомого подводного соперника. Витька кинулся туда, где на воткнутом в песок шесте мотылялся садок с ночным уловом. Накатившаяся из темноты волна обдала его по грудь.
- Ай! - взвизгнула Татьяна. Наверное, прибой дотянулся до люльки мотоцикла, куда она спешно закидывала рюкзаки и снасти.
Витька оторопел: мотоцикл, помнится, с вечера был поставлен метрах в десяти от воды. Волоча за собой тяжелую авоську с рыбой, он пошлепал на голос жены. Очередной вал совсем неделикатно поддал ему под зад.
- Жора, завязывай! - встревоженный голос Татьяны опять перекрыл грохот прибоя и свист ветра. Видать, ей тоже досталось.
Жорка словно очнулся. Со всего маху подсек удилище и принялся лихорадочно крутить катушку. Вытащил из пены грузило и несколько секунд озадаченно разглядывал поводки...
- Ничего не тронуто...
- Жорка, екарный бабай! Заводи! - Татьяна, забрызганная с головой, орала уже в полный голос, не выбирая выражений.
- Да ладно тебе... - огрызнулся Жорка, уже дергая ногой кик-стартер. Раз, другой, третий. - Блин, да что за напасть?
Мотоцикл не заводился.
- Может, искра пропала? - высокоумно предположил Витька, не слишком представляя себе, впрочем, где и как отыскивать эту пресловутую искру в темноте и сутолоке звереющего с каждой минутой прибоя.
- Щас... - пробормотал Жорка, роясь в бардачке. - Щас сообразим...
- Идиоты! - выскочила из люльки Татьяна. - Толкать надо! А то утонем...
Она откровенно выругалась и первая уперлась в задок мотоцикла.

Развиднялось часа через полтора. И еще часа два, пока Жорка ожесточенно ковырялся в потрохах своего взбрыкнувшего железного коня, промокший до нитки Витька пытался подсушить свою и Танину одежонку на чахотошном костре из редких бодыльев степного чертополоха: дрова-то, привезенные с собой, смыло прибоем к чертовой матери. Вместе с костром и самой косой, на которой так славно, мирно и удачливо начиналась для них только что минувшая ночь.
Наконец, двенадцативольтовое детище ижевской оборонки дало себя уговорить. Правда, лишь частично - двигатель-то прокашлялся и взревел, зато начисто пропало напряжение во всех осветительных приборах. Не работали ни указатели поворотов, ни стоп-сигналы, ни передняя фара. Видать, соленые брызги где-то что-то перемкнули в бортовой цепи.
- А, плевать! - в конце концов махнул рукой Жорка. - Авось, доедем. Падайте! Э, Витёк, Танюху-то укрой! - он сунул в руки Витьке какую-то спасенную от воды рухлядь и свою кожаную куртку.

Татьяну ребята кое-как укрыли, а сами чуть не врезали дуба от холода на обратной дороге. Полегчало только за перевалом, когда горный хребет отсек ледяное дыхание моряны. Да и одежка в конце концов просохла под упругим встречным ветром. Так что скатывались к райцентру добытчики уже в отменном настроении и с песнями. Разве что Жорка время от времени нервно пожимал плечами и подергивал головой в танкистском шлеме. Не иначе, как вспоминал таинственную поклевку. Или удивлялся отсутствию на всех "удойных" местах гаишников, которым вроде бы сам бог велел вздрючить его за езду на неисправном транспортном средстве. Но ни на махачкалинском кольце, ни на перевале, ни на чиркейском перекрестке, - излюбленных точках гаишных засад, - постов не оказалось. Даже странно...
В конце пути мотоцикл внезапно уперся в хвост воинской колонны. Ну, тут как раз странного ничего не было - в Танином и Жоркином городишке стояла артиллерийская часть и зрелище военных грузовиков - даже с пушками на прицепе - давно никого не удивляло. Разве что пушек нынче на прицепах не было, а солдатики в кузовах на этот раз вели себя как-то необычно серьезно... Не махали руками, не кидались огрызками яблок... И вообще...
Витька уловил встревоженные взгляды, которыми обменялись высунувшаяся из-под рухляди Татьяна и Жорка. Мотоцикл заревел громче и пошел на обгон колонны.
А в городе творилось что-то непостижимое. Куча народу с малыми детьми и какими-то домашними шмотками сидела под деревьями подальше от стен домов. У некоторых заборов толпился народ, стояли автокраны и елозили бульдозеры.
Татьяна что-то прокричала из люльки. Жорка кивнул головой. Витька не понял и нагнулся к жене переспросить.
- ...о-ок! - проорала она ему. - ...О-ок!
- Чего?
- Толчок! - наконец-то докричалась до суженного Татьяна. - Толчок!
Витька вспомнил. Как раз намедни по какому-то поводу за столом заходил разговор про землетрясения. Только никто здесь это стихийное бедствие таким длинным словом не называл. Толчок - и все тут. Коротко и жутко, как удар подземной волны...
Мотоцикл катился уже по улице Леваневского. "Офицерская" пятиэтажка, в которой жили Жорка и его "предки", торчала на своем месте. Поэтому останавливаться там не стали. Свернули на Толстого. И сразу Витькино сердце ухнуло в пятки - возле дома Таниных родителей толпился народ. Хотя с чего бы?.. Дом-то... дом-то вроде бы стоял целый...
Ничего не понимая, рыболовы соскочили с мотоцикла и начали протискиваться мимо гортанно голосящих женщин в больших черных платках. Туда, где под развесистыми абрикосовыми деревьями в дымящейся груде битого саманного кирпича, деревянных балок и ломаного шифера ковырялись несколько перепачканных мужчин и еще одна, совершенно седая женщина. Кажется, даже Татьяна не сразу узнала в этой отчаявшейся старухе свою совсем еще не старую мать...

В тот раз стихия только пуганула горожан. Обошлось - погибших под развалинами не было. Может быть потому, что почти все ветхое рухнуло тремя годами раньше, как раз перед первым появлением Витьки в Дагестане. Более-менее современные постройки устояли - и частные домики, и стройбатовская пятиэтажка, и высотная плотина в чиркейском створе, уже принявшая на себя первый напор воды.
А чертова времянка с погибшим "сексодромом" - не в счет. В принципе, грош ей цена была. Не придавила при исполнении супружеских обязанностей - и на том спасибо. Да и время Витькиного краткосрочного отпуска подходило к концу. Через три дня, когда тетя Лида отплакала свое и чуточку оправилась от пережитого, дядя Слава самолично отвез дочь и зятя к самолету в Махачкалу. Для этой поездки он выпросил у своего нынешнего начальства грузовик с надписью "Учебный ДОССААФ". Именно так, с лишней буквой "С".
Моряна давно закончилась, ветер дул в обычном направлении и поэтому самолет взлетел в сторону гор. Неправдоподобно быстро под крылом "Тушки" промелькнул перевальный серпантин, за ним - плоскогорье и ровная полоса шоссе, упирающаяся в горстку едва видимых вдали домиков, среди которых, как показалось Витьке, он разглядел Жоркину пятиэтажку. А потом самолет лег на крыло и повернул направо, на север.

Больше в Дагестан и на Каспий ни Татьяну, ни ее мужа не заносило. Родители, оставшиеся последними русскими на улице Льва Толстого, продали дом и поехали доживать на родину тети Лиды, в Бессарабию. Жорка окончил училище, дослужился до капитанских погон и сгинул где-то на Саланге вместе с ними и колонной бензовозов. А вот офицерскую пятиэтажку на улице Леваневского, где, вполне возможно, еще жили его осиротевшие старики, моим героям не так давно довелось увидеть еще раз. Ее, устоявшую против десятков подземных толчков, но разрушенную чьим-то подлым взрывом, показали по всем телеканалам страны.
Может быть поэтому Витька никогда не допытывается у супруги, почему она так дорожит пустяковой, уже прихваченной ржавчиной пружинкой - уникальным кивком-сейсмографом, который сунул ей на прощанье рыбацкий гений из десятого класса Буйнакской средней школы выпуска одна тысяча девятьсот семидесятого года.

14. Венок сонетов

Все началось с кульбита через руль
Полуспортивного велосипеда.
Но обошлось - глотанием пилюль
И стопкою рифмованного бреда...
Татьяна Хлебцевич

Вместе с рыбацкими снастями, подвенечным платьем и контейнером маминого варенья, будущая Зондерша привезла в Сибирь тетрадку своих стихов. Только показывать их ему не стала. Бывают, видать, в девичьей жизни такие подробности, признаваться в которые жутчее и стыднее, нежели в некоторых успехах кого-либо из прежних ухажеров. Да Витька и не настаивал на обнародовании поэтических откровений любимой пигалицы. Может быть - не хотел лишних разочарований?
А жизнь их супружеская покатилась гладко и весело. Пуганая ворона куста боится - так и муж молодой боялся хоть в чем прогневать подругу. Вообще-то, тактика подобная иногда бывает весьма чревата нехорошими последствиями, но Витьке опять свезло - Татьяна и не подумала загонять его под каблучок. Просто любила как дышала. И все.
У бурной любви этой, подарившей им желанного ребеночка, все-таки оказалось одно грустное последствие. Перестали сочиняться стихи. Тетрадка с ними завалилась куда-то в шкаф, да так и пылилась там почти двадцать лет. О чем писать-то, если душа не болит, а поет? О счастье супружеском, нежданном-негаданном? Поди, еще сглазят...
Дочке исполнилось уже четырнадцать лет, когда произошло то, о чем Витьке по сей день вспоминать страшно. А коли накатывают нежеланные воспоминания, то одного полонеза Огинского ему уже не хватает. Наверное поэтому мой герой упорно штудирует Лунную сонату. Как раз с той незадавшейся весны...
Как-то апрельским теплым вечером Татьяна покатила на курсы автолюбителей. Была у супругов потаенная мечта чуточку разбогатеть и приобрести хотя бы мотоцикл с коляской, навроде Жоркиного "Юпитера". Чтобы ездить на рыбалку. А значит надо было зарабатывать не только денежку на покупку техники, но и водительские права.
Покатила же Татьяна на автодром в седле велосипеда "Турист". К двухколесному транспорту она была очень неравнодушна еще со школьных лет. Росла-то Витькина возлюбленная в задрипанном дагестанском городишке. И не все в ее детстве было просто. Русская девчонка, оседлавшая велосипед, вызывала у подрастающих джигитов бурную и неадекватную реакцию. Так что драться за свой "Орленок" Танюшке приходилось примерно два раза в неделю. Она даже освоила специфические приемы драк, при которых велосипед становился как бы продолжением коротких девчачьих ручонок. Неудивительно, что любящий супруг, прослышав про те давние боевые схватки, расстрогался и при первой возможности приобрел любимой женщине в личное пользование самый роскошный советский велик. Тот, что с ручными тормозами и четырьмя передачами.
Именно этот велосипед нашли в сумерках на обочине дороги, ведущей от автодрома в поселок. А рядом лежала женщина с окровавленным лицом и без сознания. Что случилось с ней, никто так и не узнал. И сама Татьяна вспомнить не смогла. По ее первым рассказам в больнице она будто бы без приключений доехала домой, отдала велосипед дочери и взялась за стирку.
И опять Витьке свезло. Страшный диагноз - перелом основания черепа - оказался не смертельным. Уже на третий день, возмущенная порядками в реанимационном отделении, лихая велосипедистка умудрилась передать домой записочку. Требовались ей для полного счастья: 1) Футболка и трусы, 2) Джинсы, 3) Кроссовки, 4) Блокнот и авторучка.
Улыбаясь сквозь слезы, читал мой герой это послание. И джинсы, и кроссовки, и даже футболка с трусами нужны были Татьяне тогда, как корове седло. Он-то уже вызнал от сведущих людей, что реаниматоры своих пациентов предпочитают держать в чем мама родила. Да еще засовывают разные вспомогательные приспособления во все отверстия, имеющиеся у этих бедолаг. Чтобы не было нужды куда-нибудь ходить пешком.
Поразмыслив, Витька переправил жене в палату только авторучку и пустую школьную тетрадку. Вот тут-то он и оплошал. На всю оставшуюся жизнь. Уж лучше бы послал джинсы с кроссовками...
Рифмованного бреда поначалу было столько, что у Витьки глаза на лоб лезли. И в больничной палате, и уже дома сочиняла его благоверная длиннющие баллады обо всем, что на глаза попадалось.
В какой момент больничный бред сменился вполне здравыми стихами? Этого, признаться, Зондер не уловил. Уловила умница-дочка, которая очень вовремя подсунула мамочке статеечку из молодежного журнала. Как показало дальнейшее расследование, там было довольно интересно написано про одну допотопную стихотворную форму. Назывался этот архаизм сонетом.
Заканчивалась же статеечка провокационным вопросом типа: "Слабо?"
Бросаться такими словами перед Витькиной супругой - все равно, что красной тряпкой перед испанским быком размахивать. Все бросила женщина - и шить, и готовить, и в доме прибираться. И даже мужа богоданного любить стала лишь от случая к случаю. Чуть что - нырк с головой в толстенную амбарную книгу, где у нее рукописи накапливались. И нету ее...
Витька же, только от одной напасти открестившийся, опять духом упал. Таких извращенных форм их совместная жизнь никогда раньше не принимала. В конце концов решился поговорить начистоту. Тем более, что по телевизору тогда часто крутили отличный мультик про поэтессу и домового. Зондеру очень запали на сердце слова поэтессинного мужа: "Женщина должна уметь варить кашу!".
Похоже, ему в очередной раз свезло. Потому как случись разговор неделей раньше - понесла бы его доморощенная поэтесса по кочкам. Вместе с кашей и с домовым. Но буквально накануне Татьяна поставила, наконец, последнюю точку в том самом "слабо", на которое ее зацепил подлый журнальчик. Одолела - и сама подкатилась под бочок к супругу.
Так что разговора начистоту в запланированном виде не потребовалось. Разве что, отдышавшись от поцелуев и прочих доказательств нерушимости семейного союза, негодница сама рассказала мужу о том, что сотворила она огромное произведение под названием "венок сонетов". То есть написала четырнадцать сонетов, которые мало того, что перетекают друг в друга, но еще первыми своими строчками образуют пятнадцатый, ключевой.
Поверить в такую ахинею Зондер не был готов. Ладно там, одно дело - составить что-то типа стихотворного кроссворда. В принципе, если постараться, то он и сам справился бы. Но чтобы вся эта городьба была не просто абы как, а со смыслом...
В то же время, отказываться от прослушивания шедевра осторожный Витька не рискнул. Чем бы жена не тешилась... лишь бы мужа любить не забывала.
Разглядывая потолок в кухне, давно требующий побелки, он не уловил, когда вдруг вместо тихого Танюшкиного голоса в ушах вновь засвистел ветер, что сдувал с ног их обоих на склоне Базар-дюзю... Их натужное дыхание, впервые слившееся воедино... Скрип триконей по снежному насту... Грохот лезгинского барабана... Стук вагонных колес... Плеск горного ручья и треск сучьев под ногами неведомого зверя...
А потом перед глазами вместо кухонного потолка встала дверь Татьяниной чиркейской квартиры. Как страшно было в тот далекий вечер надавить на кнопку звонка! Нажавши первый раз, он тут же струсил и повернулся, чтобы уйти вниз. Потом набрался мужества и опять нажал и больше не отпускал, пока чья-то рука не заскреблась по щеколде ...

"...Наполненные горечью часы
Бессонницей дежурят у постели:
То кран на кухне тенькает капелью,
То душит плеть растрепанной косы...

Жена еще не закончила читать двенадцатый сонет, а Витька уже откровенно хлюпал носом...