Туристское творчество

Автор: Василий Попок (Кемерово)

 

ЖИЗНЬ В ЛЕСУ

Название этой начальной заметки (её можно, впрочем, назвать вступлением - о чём книга, которую вы открыли) я позаимствовал у Генри Дэвида Торо - первого из великих, кто сознательно ушёл от цивилизованного мира, от его соблазнов и суеты, кто построил себе хижину на берегу Уолденского пруда, в Конкорде, штат Массачусетс, в миле от самого ближнего жилья. От "населёнки", как сказали бы мои друзья - таёжники и туристы.

Торо с дотошностью практичного американца описывает, как, из чего и зачем он строит своё жилище. Он рассказывает о пище, которую добывает физическим трудом, о звуках леса, о сотоварищах своих - зверях, населяющих дремучую чащобу и иногда заходящих к нему на огонёк, о холоднокровных рыбах, безмятежно спящих подо льдом, о неумолимом вращении годового круга и тихой смене времён. Сами названия глав этой книги настраивают на неспешные размышления - о жизни, о человеке, о судьбе: "Чтение", "Одиночество", "Бобовое поле", "Пруды", "Бессловесные соседи", "Зимние животные", "Весна"…

"Людям не хватает веры и мужества - вот они и стали такими: покупают, продают и проводят всю жизнь в рабстве", - философствует Торо, обосновывая возможность и право каждого на некую высшую свободу, выражаемую прежде всего в независимости от законов и догм так называемой цивилизации.

Сегодня, думаю, и следов от той хижины не осталось и течёт вдоль Уолденского пруда раскалённая река автомобильного "фривэя". Как и у нас, где-нибудь на Транссибирском тракте, газящем и рычащем многосильными моторами фур и автопоездов, сверкающим даже в самой глухой ночи всевидящими галогеновыми огнями иномарок. И законы цивилизации едины сегодня для всех - живи ты в Америке или Патагонии, в таёжном шорском аиле Чилису-Анзас или в отравленной техническими спиртами и самогонкой деревне Ивановке, - везде чертят небо спутники связи, дребезжит радио карманных приёмников, а коли дошла сюда телезараза, а куда она не дошла, разве что до таёжной отшельницы Агафьи, и тут, и там вертит пупком всесветно популярная Бритни Спирс - как в том штате Массачусетс, который нынче сам Торо нипочём бы, понятное дело, не узнал.

Все мы стали частью большого, сложно устроенного и безумного по бессмысленной гонке в никуда мира, хотим мы этого или не хотим. Иссякни вдруг нефть, питающая наши машины, и остановится жизнь - в самом буквальном смысле, как автобус с пустым бензиновым баком. Обрежутся провода электросетей, опутавших города и сёла металлической паутиной, и прекратят дымить заводы, греметь железные дороги, замрут кассовые аппараты в супермаркетах, погаснут компьютеры в конторах, отключатся рентгеновские лампы в больницах, а мы или замёрзнем в этих многоэтажных домах у холодных радиаторов централизованного отопления, или умрём от скуки без ежедневной "Большой стирки".

Мы очень уязвимы внутри машинной цивилизации - как самая незащищённая её часть. А от нетронутой природы, когда-то считавшей человека столь же своим, как птицу в небе или зверя в лесу, люди нынче дальше, чем от Москвы либо Нью-Йорка. Туда можно добраться, были б деньги, а вот в лоно былой, нежелезной, непромышленной, неэлектрической и нехимической гармонии никогда не вернуться.

Однако очень тянет. Это, наверное, инстинкт. В детстве мы уходили в лога и овраги, морщинами исчертившие городскую окраину и на их мокром, сочащемся торфяной водой болотном дне ставили себе убежища - из жердей, прикрытых осокой. Это называлось "балаган". По-книжному, по учебнику начальной словесности, что именовался "Родная речь", - "шалаш". Зимой, предводительствуемые неутомимым выдумщиком Петькой Шариковым, эдаким гайдаровским Тимуром топкинского квартала по имени "Кукан", мы строили на пустыре снежные крепости - высокими и почти что неприступными стенами окружая сложенный из плотного снега дом-детинец, куда можно было пробраться извилистым и длинным ходом, причём в тайну хода посвящали далеко не всякого.

Пробраться и смирнёхонько сидеть, созерцая поочередно то голубоватый свет, пробивающийся сквозь ледяную крышу, то жёлтое пламя стеариновой свечки, стоящей посреди нашей уединённой мальчишьей обители на круглом столе - снежной глыбе. Помнится абсолютная, глухая, какая-то "подземная" тишина, будто распластавшая, расплюснувшая нас по покатым, закругленным, подобно эскимосскому "иглу" (прослышав о нём, строили), стенам, и щетина инея, наросшая на тех стенах от влажного и взволнованного нашего дыхания, таинственно искрилась.

Это ощущение я вспомнил, когда слушал рассказ известного кемеровского путешественника Виктора Боброва (по телеканалу NTSC нередки его фильмы о дальних, по преимуществу водных походах) о спуске в связке со спелеологами в одну из горноршорских (а может, алтайских или кавказских - не помню точно) пещер. "И тишина, и - главное - время идёт по-другому, оно спрессовано, как плиточный чай: вроде мало прошло, ну, час или два, а на циферблате уже ночь", - рассказывал Виктор.

А бывает наоборот. Однажды в "затерянном мире" в верховьях Белой Усы, куда нас поутру забросил вертолёт, мы долгим-долго хлопотали, ставя лагерь (место было урёмное, буреломы и камень - некуда приткнуться с палаткой), налаживая плавстредства, готовя дрова на ночь - и вот уж плотно позавтракали, и подремали у костерка, и ещё раз по чаю, сдобренному "золотым корнем", сгоняли, а потом на ближний снежник Канымского хребта сходили, на самую высоту, чтоб оглядеться, и, кажется, полжизни прожили тут, но по часам времени прошло всего-ничего, только день разгорелся.

И в том случае, и в другом, однако, время одно и то же и оно - реально ощущаемая данность. Оно часть тебя, оно срослось с тобой, а ты сам - тоже толика этого многомерного, но по реальному самоощущению очень простого мира, где время никоим боком не довлеет над тобою, потому что всего лишь сектор пространства, которым ты объят и в котором живёшь неотъемлемым сочленением - ветвью дерева, растущего из одного для всех корня.

Или так - скажу о том же другими словами и понятиями, - вот вы летите в ночном самолёте, четыре часа от Кемерова до Москвы или обратно, вас скрючило в неудобном кресле, самое острое впечатление - поданный стюардессой обед и необходимость украдкой покурить в туалете, и время не идёт, оно ползёт, словно улитка по необъятному лопуху, ох, скорей бы всё кончилось - вы не живёте, вы просто-таки бедствуете в наглухо задраенной от вселенной полусфере, время здесь обуза, наказание божье…

А теперь представьте, что вы идёте сплавом по верховьям какой-нибудь речки, где ни души. Ну, разумеется, если считать бездушными эти тёмно-синие плёсы, играющие пеной перекаты, стоящие высокими валами и проваливающиеся пенными ямами пороги. Или эти грандиозные каменные осыпи и наклонившиеся над ними глыбы базальтовых останцев. И кедры, подпирающие небо. И снежники сахарной белизны. И остроглавые, брильянтово искрящиеся на солнце ледовые пики, время от времени возникающие в узком речном створе каньонного типа. И ниточки водопадов - оттуда, из-под облаков, где в поднебесье, близ не видной отсюда вершины - озеро. И отнюдь не без души эти красующиеся для вас молодые, только с гнезда, коршунята, пикирующие в игре друг на друга, парящие навстречу с внезапными переворотами (как "МИГ" в боевом развороте - свечка вверх и круто назад), когти выставлены в грудь партнёру - поостерегись! Или эти выдры и норки, бесследно исчезающие в валунах и прибрежной растительности на расстоянии вытянутого весла. И кряквы, проносящиеся со свистом пули по-над рекою. И чуткие, хотя и подслеповатые лоси, выходящие на водопой, капли - кап-кап-кап с мохнатой морды: вот мать-лосиха почуяла близящееся наше присутствие, грохот падающих камней, треск насмерть ломаемого подлеска, - нет их, будто привиделись. А это бурая медвежья семейка, вышедшая половить рыбу и поиграть на галечном пляже…

Ну, ладно, вот и вы, хозяева мира, здесь. И вас немного, двое или трое в одной лодке (ну, не в лодке, а на спортивном катамаране), и река раскручивает перед вами свою ленту, всякий раз новую, проходи вы тут хоть каждый год или месяц, и всё вкупе совсем другая жизнь, не городская, и другое ощущение времени - просторно-природное, с ходом, задаваемым темпом её, природы, бытия, а не универсально, унифицированно поспешливое и суматошное человеческое.

И, конечно, другое понимание правильности и правомерности своего существования. Вам, к примеру, даже в голову не придёт что-то сделать ради пустой забавы. Если вы, естественно, не "отморозок" какой-нибудь, обременяющий землю несчастным фактом своего рождения (таких, к сожалению, много, даже в самых заповедных местах - существ, живущих принципом: "увидел - съел").

Однако если там, в "цивилизованном" мире, вы не поднимете руку на ближнего своего, боясь, кто Бога, а кто Уголовного кодекса, тот тут вы не станете обижать белку или дерево просто так, по наитию, по неосознаваемому велению души. Нобелевский лауреат и несомненный еретик Альбер Камю высказывался когда-то в том духе, что, мол, правоверный христианин (мусульманин, буддист, иудей) не грешит, ибо рассчитывает попасть в рай, нирвану или как там у них это называется. А вы попробуйте, говорил Камю, не грешить без расчета на вознаграждение. Или без страха перед высшей всевидящей силой.

В лесу вы судия и сила, вы можете карать и миловать. У вас в руках огонь, оружие, далеко видящая оптика, при вас изощренный чужим опытом интеллект. Вы можете пройти, что называется, "огнём и мечом" по Богом дарованному миру, так что зверь разбежится за дальние хребты, а птица будет облетать ваш плюющийся картечью лагерь за версту. А можете изрисовать скалы надписями, увековечивающими вашу наглую сущность: "Здесь был Похабов", - встретили мы однажды красноречивый автограф в Белокаменном плёсе, на кузбасской речке Кие.

Но лучше вписаться в нишу, которая всегда найдётся для нас с вами в этом лесу, на этой реке. Притулиться с палаточкой или пологом на забуреломленной косе, поставить таганок, зажечь теплинку - вон сколько дров набросало сюда полой водой. Тут и ровно и мощно горящая берёза - её хорошо запалить на ночь, сложив в нодью. И лиственница, дающая долго тлеющие жаркие угли. И уютно постреливающая искрами пихта. И конечно, король всех дров - кедр, особенно его корешки, превосходящие силой тепла и света самые дефицитные марки подземных энергетических углей.

А на дымок костра придёт любопытное зверьё. Я вот чёрной завистью завидую Николаю Кареву, который всякое лесное существо знает в лицо или по следу, по полёту - от простеца-щура до чёрного аиста, от кабарги до пищухи. Но и тех, кого я лично сам знаю, нам пока хватит.

В распадке, откуда шумит ручей, сядет "мишка" - в расчёте попугать нас своей вознёй и постреливанием камнями в "трубу" русла. Лось особинкой пройдёт на водопой и ненароком блеснёт из темноты смутным фосфорно светящим глазом. Над затухающим пламенем, над задремавшей палаткой будут носиться кулички. Филин скажет своё тёмное веское слово из глубины леса. А если вы в степной зоне Кузбасса, скажем, в пойме Ини, в районе села Каткова, куда мы любим выбираться с приятелем Стасом Витиным, то непременно услышите перепёлку с её "спать пора" или скрипучее "дёрганье" коростеля - его так и называют "дергач". А доведётся быть на Томи или на Мрассу где-нибудь во второй половине июня, то не даст вам спать неуёмный злодей-соловей, разве что под утро умолкнет. Впрочем, трёх-четырёх часов глубокого сна под полной Луной, тихонько поднимающейся вдоль колюче ощетинившегося былым пожаром горного склона, вам хватит с лихвой на новый многотрудный и долгий, говорю же - полжизни вмещается, день.

Последние лет десять или даже больше я каждый год выбираюсь в лес. На неделю, на две. На полный отпускной месяц. Иногда на больший срок - ежели выпадает какая экспедиция, да ещё за казённый счёт, как "Путём Чихачёва" в 1995 году.

Бывает, едем по большой реке "колхозом" человек в двадцать. Шумно, весело, с песнями. Но не так уютно и интересно, как, бывало, хаживали мы с Саней Петровым или в иной столь же тесной компании, вдвоём, втроём, - по Усе, по Абакану, по Кии, Тайдону и Мрассу. Когда вас мало, то меньше споров и никаких амбиций. Сам собой устанавливается распорядок дня и распределяются обязанности. Пока Петров, к примеру, ловит рыбу, я ставлю палатку, привязываю фалом "кат" на ночёвку, оборудую стоянку: чтоб был и стол и "сидушка" из принесённых половодьем стволов. Потом в четыре руки готовим запас дров. И пока он чистит рыбу для жарева или потрошит её на засол (кто ловит - тот и чистит), у меня уже готов костерок и вода кипит в "бобе".

Приятно поужинав, часок-другой посумерничаем близ огня, "привалившись к потёмкам спиною", как сказал однажды приятель-поэт Володя Соколов. И на покой. Только всё равно в самый глухой ночной час я непременно вылезу из палатки, цепляя боками и спиной наросшую на входе росу, и постою под звёздным небом - экая силища прёт из космоса, мигает и летит, значит, не одни мы в этом мире, в этой неисчисленной знакомыми расстояниями Вселенной…

Однажды мы шли, обременённые неподъёмными рюкзаками, на Абакан от Телецкого озера - краем Алтайского заповедника, как раз его егерской тропой по хребту именем Торот. Это когда-то был натоптанный рисковыми туристами маршрут, а сейчас подзабытый, потому что строже стали порядки в охраняемой заповедной зоне. Говорят, его когда-то проторил знаменитый Евгений Абалаков - ещё до своей большой альпинистской карьеры. Но, повторяю, сейчас там ходят мало.

Дневной переход - от одной егерской избы до другой. Первый - самый трудный. Ровно день поднимаешься от посёлка Яйлю на гору - одну из тех, что высокой зубчатой стеной окружают озеро. Походишь к избе, а она (не самая, впрочем, первая - первая сгорела в лесном пожаре) стоит близ ручья, на большой болотистой поляне и от неё проглядывается фиолетовым Камгинский залив - вот и досадуешь про себя, мол, шли-шли, а никуда не пришли.

Да я не переход. Я про избу. Вернее, про избы на том пути. Вот самое простое и рациональное жилище для леса. Максимум пять, обычно четыре, а иногда и три венца - если дерево особо матёрое, и вот тебе высота дома - метра полтора, тут не бальная зала, танцевать не придётся. Рублено в лапу, пазы утеплены мхом. Пол из колотых клином брёвен. Такая ж крыша. Покрытая, кроме того, аккуратно снятым со ствола кедровым корьём.

Крыша бывает односкатная, а чаще - двускатная, без конька - его роль выполняют выступающие колотые плахи одного из скатов. Крыша забрана с одной стороны наглухо, а с другой продолжается крытым двориком - охотнику здесь место поставить лыжи, отряхнуть одежду от снега. Дворик специально не огораживается, а просто забирается жердями и брёвнами - их торчком ставят повдоль, и от ветров защитит, и, в случае чего, дрова близко.

Впрочем, дрова, когда в избе поселяется охотник на весь зимний сезон, готовят специально и, уже пилёные завезённой с лета бензопилой с ласковым именем "Дружба", складывают в поленницу под специальным навесом. Глинобитная или хитро склеенная из камней печка с прямым дымоходом в холодную пору ненасытна, жрёт много, только успевай подкладывать. Ну, раскочегарится она, конечно, быстро, через час сидишь по пояс голый. Но к утру вода в ведре всё равно покрывается ледяной коркой…

Из, так сказать, мебели в такой "зимовейке" только стол и нары, составленные всё из тех же колотых бревёшек. Нар двое - вдруг забредёт нечаянный гость. На подволоке, под матицей немного крупы, лапша в полиэтиленовом мешочке. Ну, соль, спички, иногда пара окурков. Запас на всякий случай.

Такое охотничье зимовье строит обычно один человек. Для себя. Как правило, не одно, а несколько - если участок большой. Поэт Леонид Гержидович, который когда-то профессионально занимался охотой, построил в Барзасской тайге что-то около десятка разных избушек.

Много их на реке Абакане, где полно норки и иного водяного пушного зверя, и там домики ставят на притоках. Иногда прямо на устье. Иногда в глубине леса, но всё равно недалеко от главной реки, куда бурным, с никогда не замерзающими полыньями потоком скатывается ручей и куда приходит кормиться промышляемый зверь.

Число которого никогда не иссякает, потому что охотник не враг себе и не будет чистить тайгу заподлицо - он от леса, от населяющего его зверя живёт. Он часть этого биологического сообщества. Такой вот умный хищник, существующий в симбиозе со своими "братьями меньшими".

Как существовал в позапрошлом веке американец Генри Дэвид Торо на Уолденском пруду, в Конкорде, штат Массачусетс, добывая пропитание собственным трудом. И длинными зимними вечерами записывая приходящие в незамутнённый ум добрые и красивые мысли. Собравшиеся потом в книжку "Жизнь в лесу" и навеявшие текст, который я написал, а вы, вооружённые терпением, прочитали.

…А признаюсь: такой соблазн иногда одолевает - бросить всех и всё и пожить угрюмым мизантропом в хижине, что под высокой горой, у светлой речки, где "тишь такая, что не слышна ни хвала и ни хула". И ни газет, ни радио, ни Бритни Спирс с её завлекательным животиком.

А потом обо всём этом написать книжку для друга…

ВНИЗ ПО НИЖНЕЙ ТЕРСИ

1. НАЧАЛО

Сплав на надувных судах, рафтинг либо - если взять чисто атлетическую составляющую - водный слалом относительно молодой вид спорта. Первые его успехи следует отнести на 1970-е годы. Выросший из туризма, водный слалом скоро приобрёл олимпийский статус.

Прелесть сплава, однако, в том, что спорт здесь связан с не менее, а может быть, и более замечательными вещами - с погоней за очками, секундами и рейтингами соединено утоление жажды познания, приключений, просто любопытства.

На мой взгляд, для нашего водообильного Кузбасса водный туризм со всеми его разновидностями более, чем актуальный вид массового спорта. Возьмите притоки Верхней Томи: Казыр и Теба с их порогами - это ж туристский рай.

Если вы более расположены для вдумчивого путешествия, тогда Мрассу и Уса. Либо красавица Кия. С доброй атлетической "пешкой" по горам - Бельсу. Труднодоступны, но изумительны Терси, особенно Верхняя Терсь и особенно весной - в начале июня, когда много воды. Замечательна в спортивной отношении Белая Уса.

Можно выбрать нечто попроще и покомариней, зато рыбней: это Кожух, Тайдон. Или Золотой Китат, Яя. Да и сама матушка-Томь явление в своём роде уникальное.

Главное, как говорится, - раскушать.

Для меня всё началось всё с Володи Соколова, который однажды увлёкся природоохранной деятельностью и затеял в газете "Комсомолец Кузбасса" рубрику "Живая вода". Тогда, впрочем, все этим были ушиблены, поголовно. После книжки Геннадия Юрова "Труженица Томь", открывшей глаза на неблагополучие переиндустриализированного Кузбасса, всем нам стало казаться, что живём мы как-то нехорошо, аллергия такая напала: и вода стала неприятно мутна, и дожди, говорят, кислотны, и землю карьерами изрыли вконец, а воздухом Кузнецкой котловины дышать - только травиться.

Соколов был тот, кто внезапно возникшему "зелёному движению" придумал так называемые экологические экспедиции. Экологическое корневище предполагало разоблачительность в отношение таких-сяких промышленных ведомств - губят они нам природу.

И это была всех устраивавшая идеологическая оболочка. Под которой, конечно, сидел хитрый бес путешествий, страсть к перемене мест и детская жажда невероятного. Туризм, короче говоря. Который, однако, отчасти полемизировал с экспедиционным статусом: "Туристы, рыбаки, охотники - это "увидел - съел", примитив", - говорили мы себе и людям, но всё равно это был туризм, только им можно было заниматься прямо на работе: все на реке вроде как на отдыхе, а ты в командировке, вот удостоверение, вот суточные.

Безусловно, воспитанные пионерскими горнами и комсомольскими речёвками, мы были большими идеалистами в 1980-е годы и думали не столько о себе, сколько о благе всех ("раньше думай о Родине, а потом о себе"), так что примите цинизм предыдущего абзаце за необходимое снижение пафоса, от избытка которого можно и прослезиться. Но идеализм, повторяю, присутствовал уже хотя бы потому, что поэт Володя Соколов и проза практичности вещи несовместные. Это, по известной формуле, всё равно что "трепетную лань" впрячь в водовозку. Как ни нагоняли мы на себя скуку бывалости, широко раскрытые глаза наши (лучше - зеницы или, на крайний случай, очи) сияли и в сердце пела радость. Клянусь, это было так.

Но - чуть позже. А для самого изначала Соколов проехался на моторке в створ будущего (так и несостоявшегося потом, хотя в 1989 году уже готовились к перекрытию реки) Крапивинского водохранилища. И это стало первой экспедицией - историческим фактом, смею вас уверить, и как бы началом новой жизни. В том числе для меня. Хотя осознал я это не сразу.

Осенью того же года, в начале октября, Соколов с компанией нескольких таких же страстных болельщиков за природу пошёл на Мрассу. Командиром был у них сам Виктор Зиновьев, тогдашний начальник госинспекции маломерных судов, в принципе командир всей возможной кузнецкой флотилии, в которой большемерных судов давно уж не стало.

Звали меня, но я поостерёгся - зима на носу, а тут предлагается ночевать под открытым небом, ватной фуфайкой укрываясь. Не пошёл и по сей день жалею.

Зато на будущий год мы, грозовым Ильиным и последующими такими ж бурными днями, от грозовых ливней в Макараке в очередной раз снесло старый деревянный мост, прошли Кию. И я вслед за Соколовым заболел острым "экспедиционитом".

На экспедицию нацелились совместным коштом (да чего там - командировочные заплатили, а ещё я у Саши Семёнова (Царство небесное ему, так рано ушедшему из жизни) в Союзе журналистов сто рублей выпросил, вот и весь "промфинплан") газеты "Кузбасс" и "Комсомолец Кузбасса". При этом официально младшая по рангу молодёжная газета была старше в водницкой профессиональной табели - Вовка уже имел вводно-туристский опыт и меня опекал: он сноровисто ставил и снимал палатку, умел запаливать костёр одной спичкой, делая растопку из сухих веточек и бересты "колодцем", и вообще всех, а нас, правду сказать, было всего четверо, объединял знакомством с каждым, и дружелюбным вниманием к каждому ободрял.

А потом и сдружил.

Одного из нас, Серёги Калинина, нет - умер от сердца, у него был врождённый, до поры, до времени не замечаемый изъян клапана. Он умер на любимой своей Кии, на острове в её среднем течении, чуть-чуть не доехал до кряжа Арчекас, напротив которого жил. И было ему всего-навсего 34 года. А остальные мы с той поры всегда нежно друг к другу относимся. Да и пошастали вместе по миру уж немало. А тогда, говорю вам, всё было впервые. Во всяком случае, у меня. Хотя и, стыдно признаться, перевалило мне в пору этого нового, на всю оставшуюся жизнь, увлечения за сорок лет. Раньше надо начинать - вот вам вывод...

Таким мокрым, продрогшим и иногда несчастным доселе я нигде, кроме Кии, ещё не был. Мокрым - это ясно: дожди нас поливали круглыми сутками. Продрогшим - тоже понятно, отчего, но тут помогал завет бывалого таёжника Серёги: "Грейся работой, одёжу суши на себе". А несчастным я был потому, что только зрелым мужиком понял, что ни черта в лесу не знаю, ничего на воде не умею, просто перечёркивай жизнь и играй с чистого листа.

Зато потом, как шлёпнулся на кемеровский аэродром "кукурузник" АН-2, привезший нас из Чумая, я стал смотреть на встречных снисходительно и чувствовать себя немного героем - хлебнул вроде как сполна кийских шивер и порогов, на которые "кмс" (кандидат в мастера спорта) Витька Зайцев, прошедший и Мажойский каскад на Чуе, и Чулышман (это было первопрохождение под руководством Михаила Колчевникова), а Катунь он ходил ещё на деревянном плоту, только ухмылялся в бороду или орал страшным басом: "Впереди порог "Мёртвый зыбун!".

В редакции я отвечал на вопрос: "Ну, как?", - афоризмом древних: "Плавать необходимо!" Это стало правдой.

2. ПЕРВОПРОХОЖДЕНИЕ

После первых впечатлений захотелось ещё чего-то ТАКОГО. Зимой я развил бурную деятельность по поискам денег на следующую экспедицию. Нашёл Всесоюзное экономическое общество, его кемеровское отделение с милейшей Галей Калишевой в секретарях. И пообещала она нам всяческое содействие.

А задумали мы ни много, ни мало - первопроход Нижней Терси. Как это ни странно, но никто из бывалых "туриков" туда, на стрелку Нижней Терси и Большой Полудневой, на посадочную площадку между горами Заячьей и Большой Церковной не садился и вниз ни на каких плавсредствах не стартовал.

Естественно, лоции в обширной водницкой библиотеке городского турклуба тоже не нашлось: и Мрассу есть, и Кия есть, а в официальных туристских маршртах даже некатегорийные Яя, Золотой Китат и Мундыбаш с Кожухом значатся. А также Казыр, Теба и прочие малые речки - только заехал в верховья и тут же просвистел до Томи.

А Терсям внимания пожалели, заброска дорогая, вертолётная потому что, а там сплаву по сотне с лишним вёрст, да ещё Томь, если "упираться" и идти до Кемерова...

Ну, на Средней Терси тогда золото добывали и она считалась речкой никак не спортивной. Про Верхнюю Терсь бывалые люди (эти люди были геологи - тогда они вовсю обуривали главную здешнюю вершину Большой Каным - это, как я догадываюсь, про неё кузбасский классик Владимир Мазаев написал свою "Грозовую аномалию") говорили, что на лодках, хоть деревянных, хоть надувных по ней идти не стоит - больше обносов, чем сплава. Непроходы сплошь. На плотах тем более делать нечего. Ну, на катамаранах может быть, если в большую воду, говорили те же бывалые люди, с сомнением пожимая плечами, но вряд ли, там два водопада и пороги страшные. Моторки до половины Верхней Терси не доходят, туда только тракторной тягой да бродами через реку.

Про Нижнюю Терсь тоже ничего утешительного не сообщали. Хожалый кийский рыбак Александр Зайцев (он на неё заглядывал по харюза из Белогорска - убродной болотной тропой под снежником горы Большая Церковная) сказал приблизительно так, мол, а где там плыть, там же вот такие булыганы, а между ними струйка чуть-чуть писает. Вёснами, говорят, там самосплавом лесорубом плоты гоняли, однако тоже никак не с верховьев, где-то с речки Северной, терсинского притока, там и "золотари" работали, или с Пезаса - тоже приток, но значительно ниже по течению.

Зайцев бывал на Нижней Терси концом июля и августом - в самую межень, когда и матушку-Томь в Кемерове можно было кое-где перейти вброд, причём по колено да по грудь, лишь несколько мест "по шейку". Значит, надо, решили мы, лететь на Терсь весной - в первой половине июня, когда таёжные снега начинают таять по-настоящему, когда реки, текущие с Алатау, будут вспухать и когда на Томи начинается второй, мощнее первовесеннего, подъём воды и, понятное дело, когда только и возможен был закрытый к тому времени лесосплав.

Капитаном мы себе взяли Лёху Шитикова. Ну, правда, нас с Вовкой и Серёгой сильно не спрашивали, за нас всё постановили более опытные водники. Лёха учительствовал в школе и каждый год водил пацанов по рекам, в основном на Тайдон, так что, приговорили старейшины водного дела, и с этими "чайниками" справится. А коли речка новая, так мужикам будет в почёт придумать названия препятствиям, какие встретятся. Тем более - "творческие люди".

В то же время уровень препятствий Нижней Терси мэтры оценивали скромно, не более, чем в "троечку": с одного хребта течёт, других не пересекает, долина довольно разработанная - "тройка", чего там, это из шести возможных.

Капитан, как положено, зарегистрировал маршрут, получил разрешение в контрольно-спасательной службе, добыл где-то фотокопии (про ксероксы в ту пору мы не ведали) карты-километровки (по тем временам полузасекреченная, "для служебного пользования" километровка - тоже ого-го), достал дефицитных в те годы тушёнки и сгущёнки. А Галя Калишева, наш финансовый покровитель, добилась перечисления денег в ПАНХ - эдакой аббревиатурой назывался авиаотряд в Новокузнецке, в переводе на простой язык ПАНХ - суть "полёты авиации народному хозяйству". ПАНХ состоял из трудяг-вертолётов, возивших в горы геологов, и "кукурузников" АН-2, распылявших над кузнецкими нивами удобрения для культурных растений и отраву для сорняков.

И вот июнь приходит и ноги дрожат от азарта, как у собаки, почуявшей дичь, и мы в ночном поезде Кемерово-Новокузнецк…

Нас семеро. Володя, студент из Юрги, и кемеровский фотограф и кинолюбитель Саша будут экипажем на катамаране-"двойке". Командорский плот - катамаран-"четвёрка": впереди мы с Вовкой, сзади Лёха с Серёгой, пассажиром - "Боцманёнок", приёмный сын водницкого старейшины Юры Заикина, чьё прозвище "Боцман" (любое прозвище - это навечный титул, не всякий его удостаивается). Кстати, Юра презентовал нам фляжку спирта - большое подспорье в ту эпоху повальной борьбы с пьянством.

Поутру вылезаем в Прокопьевске, ловим попутку до аэропорта и вот уже грузимся в вертолёт, целуем на прощанье ручки "спонсору" Галине Павловне, а там уж и летим.

Вертолётчики предупредили, что снимать из иллюминаторов ничего нельзя (к шпионам попадёт), но Саша украдкой, из-под локтя щёлкает фотоаппаратом и даже пробует пострекотать "Красногорском", кинокамерой. Сынишка кого-то из экипажа ябедничает командиру, тот оборачивается на нас и грозит пальцем. Мы только разводим руками: лады, командир, всё в порядке, больше не будем.

Потрёпанный "МИ-8" грохочет, свистит и подвывает - ощущение такое, будто тебя посадили в пустую бочку из-под солярки и колотят по ней палками. Сидений, естественно, нет, вернее, они только впереди и туда устроились капитан с фотографом, а мы просто валяемся на груде мешков с походным добришком.

Но вот машина тормозит на виду у большого поля с подтаявшими снежными сугробами и лужами там и сям, зависает над цветущими кандыками и командир жестом приглашает к выгрузке. Вертолётный двигатель не выключается, винты молотят воздух, мы просто выкидываем свои "рямки" на поле, выпрыгиваем друг за другом и приседаем - машина ревёт некоторое время рядом, мучая нам уши и разбивая поверхность луж в водную пыль, потом плавно вспрыгивает вверх, выше, выше, вот "бочка с мотором" заложила вираж и устрекотала домой.

А мы остались привыкать к тишине.

3. НА СТРЕЛКЕ

У стрелки Большой Полудневой и Нижней Терси последний год доживала база "Кузбасспромохоты": несколько полузадавленных снегопадами домиков и баня поодаль. На гору Заячью вдоль впадающего в Полудневую ручья - берега в разведочных шурфах, блестят кварцевыми обломками, тут тоже прошли золотоискатели, только вот добычи ещё нет, высоко и далеко, а может, и вообще не будет, потому что уже тогда предполагалось включение этой зоны в территории заповедника "Кузнецкий Алатау" - вела колея: где-то там наверху заготовители этого в былые времена весьма деятельного треста имели плантации разных дикорастущих корешков и трав. Колея плавно поднималась по горе и уходила бог знает куда - огромный и пологий "пупырь" Заячьей оборачивался целым хребтом - гостеприимно выположенным, безлесным, сплошь гравий, и бесснежным, только краешек снежника высовывался, - это всё с юга, где мы на него смотрели в день прилёта, и ущелистым, обрывавшимся курумниками и ледовыми языками с севера, каким мы его увидели через несколько дней.

Большая Церковная предстала перед разинувшими рот зрителями самой своей красотой - мощными грудами останцев, напомнивших полуразрушенные стены циклопической крепости. С северного, нам не видного склона Заячьей на Церковную заходили мрачные тучи, цеплялись за её зубчатую вершину, гремел гром и синие молнии лупили наотмашь, разбрызгивая свои стрелы, прямо в скопище скал.

А над нами светило солнце. Аэродромное поле парило. Река сияла. Даже приплюснутые теплом сугробы казались тёплыми. Птичья мелюзга возилась в ещё нераспустившихся зеленью кустах - на дворе разгар июня, в городе асфальт плавится от душной жары, а мы вернулись в конец апреля. Родники били из каждой прибрежной дырки, в песчаном "котле", около которого мы поставили свой лагерь, вода кипела ключом, только что не фонтанировала. Так Кузнецкий Алатау отдавал всю накопленную за долгую зиму влагу.

Ходим вдоль промохотничьей базы. Охвостья налаженного быта. Проваленные крыши. Год простояла база без хозяев и, считай, упала. В самом большом сарае, под грандиозными полатями человек на двадцать здоровенный фанерный ящик, заполненный спичечными коробками. Запас лет на сто. Берём в карманы по нескольку штук, выходим на волю. А на воле - весна, ещё раз повторяю…

Рубим на увале берёзовые жерди, ошкуриваем. В котелке на краю костра мокнут капроновые верёвочки - ими вяжем раму и это целое искусство: сначала стык некрепко, с зазором охватывается двойной петлёй, потом петля закручивается алюминиевой или деревянной палочкой, а дальше и сама палочка привязывается к раме капроном. Всё тугим-туго - до звона.

А вот ещё навык, которым приходится овладевать - как с помощью мешка надуть катамаранный баллон. Сам мешок - это склеенный из крепкой синтетики вкладыш в рюкзак (это отходивший своё катамаранный баллон, именно из этого лёгкого нетканого материала они и клеются, а на них одевается ещё и кордовая ткань оболочки - для крепости), чтоб невзначай не намокли вещи.

Надувают "кат" двое: один хватает мешком воздух и закручивает горловину, чтоб не вышел. Другой готовит "пипку" баллона и вставляет её в горловину мешка. Потом воздух энергично стравливается в баллон. Заключительный этап - тренировка лёгких, поддув баллона ртом, пока "крыша не поедет" и всё вокруг не покажется удвоенно голубым и зелёным.

Стартуем наутро. Только старт задерживается - нас обуял азарт стяжательства: тут по берегу сплошняком заросли маральего корня, целебного, бодрящего, восстанавливающего силы. Корень перезимовал и пускает из-под камней фиолетовые стрелки. Мы копаем, обдирая ногти и тупя ножи.

Но вот браконьерский инстинкт утолён. Одеваемся в резиновые гидрокостюмы (вечером из трико, что под "гидрой", ручьём выжмется пот), застёгиваемся в спасательные жилеты. На головы - каски. На моей надпись - "Харламов". У Вовки - "Петров", а Серега стал "Фетисов". Словом, хоккейная дружина.

Что-то хоккейное на головах и наших спутников. Только у командора на голове самодельная каска из твёрдой "пенки" - это круто и, кроме всего, по-видимому даёт лишний шанс, потому что "пенка" легче воды.

Увязываем рюкзаки на плот. Болтаем ногами в холодной воде. Ощущение, что "гидра" протекает. Но это обманчивое ощущение, всё нормально, так и должно быть - гасит командор сомнения. Саша то стрекочет кинокамерой, то щёлкает фотоаппаратом, а мы торжественно отчаливаем - с колеи, пересекающей реку и уходящей параллельно реке и Церковной по-видимому на Кию и дальше в Белогорск.

Проходим не более трёх километров. Река шустрая, но пока ничего сверхординарного. Впереди, правда, что-то эдакое вырисовывается. "Ну, ощетинились!" - говорю я себе, но Шитиков командует: "Чалься!". С трудом приклеиваемся бортом к скальной стенке правого берега - команда наша ещё несыгранная, гребём не в лад. Я спрыгиваю с борта, который оказался дальше от берега, "мористее", так сказать, и не достаю дна - вода цепко хватает за ноги и тащит на стрежень. Кое-как выкарабкался, цепляясь за раму.

Шитиков идёт на разведку. Впереди порог - сливы между плитами, расположенными в шахматном порядке. И опасный завал из плавника справа - туда с шипением уходит добрая половина струи.

Разгружаемся. Катамараны вытаскиваем на берег, отвязываем груз. И по тракторной колее - вперёд, через густой пихтач, по снегу, который местами выше пояса. Пыхтим с километр, пока не выходим на большую прибрежную поляну. Слева река, справа - "полочка", а за ней редколесье, за которым по-видимому подъём на Церковную.

У берега следы давней рыбацкой стоянки. Мы, кстати сказать, не рыбачим - считая очевидным, что харюз ещё не поднялся в речные верховья после нереста. Признак - нет "бекараса", эдакого страшноватого существа с крылышками. Его ещё называют "харюзовка".

На обжитом месте, тут растяжки есть под тент и даже маленькая поленница гниловатых дров имеется, останавливаемся. Начинается дождь. Палатки поставить не успеваем, натягиваем на растяжки полиэтиленовую плёнку. Пока шли, разогрелись, а сейчас начинаем стучать зубами.

Отправляемся за дровами, чтоб согреться, а Серёга затевает костёрок и к нашему приходу ухитряется заварить чай. Пьём, поглядывая на небо - не распогодится ли? Но дождь только усиливается. Решаем никуда сегодня не рыпаться, не рваться, ставить палатки и устаиваться на ночлег.

К вечеру вода прибыла сантиметров на восемьдесят - мерную палку, поставленную под берегом, чуть не скрыло. Струя на стрежне вспучилась, приподнялась едва ли не выше берега, на ней появились валы. Ну, за ночь, может, осядет, ночью тут ещё морозно…

4. УТРО ТРУДНОГО ДНЯ

Я встаю рано, сегодня я дежурный. Холодно. Под ногами хрустит лед. Иду за ближний лесок по туалетным делам и обнаруживаю замерзшую лужу, из которой торчит аппетитная колба. Запоминаю место и возвращаюсь с котлом и ножом.

Широкий охотничий нож стрижёт вкусную травку, как газонокосилка, только синие искры изо льда. Будет, значит, салат. А на горячее - картошка с тушёнкой. Картошку надо уничтожить побыстрее - она тяжёлая, ну её к бесу - носить.

Командор объявляет днёвку - порог шибко разгулялся по большой воде - отдыхай, команда. А сам с Серёгой, прихватив маленький котелок и чуток еды, - на разведку.

К обеду распогодилось. Делать совершенно нечего. Поднимаюсь и иду в сторону Церковной. Подъём лёгкий. Меж деревьев появляются сочащиеся водой моховые проплешины. Под мхом - ледяные линзы. А там, впереди, начинается горная тундра. Вершина где-то близко. А может это и есть вершина - в Кузнецком Алатау горы старые, округлые… А до скальных останцев, которые видели с аэродромного поля, наверное далековато. Эх, надо было Соколова с собой позвать. Одному тут бродить рисково - кругом медвежьи следы. Поворачиваю назад.

Выхожу на полкилометра ниже по течению Терси. Тут скальный участок - спускаюсь по расщелине, цепляясь за смородиновые кусты. Руки пахнут смородиной. Какой уютный запах!

К вечеру возвращаются разведчики. Лопают разогретую картошку и рассказывают разные страхи. Впереди, дескать, каскад порогов - минимум "пятёрка" в эту воду, всё гремит и грохочет.

А мы ещё не прошли первый порог. К тому же я обнаруживаю на себе клеща. Саша просит приспустить штаны и осматривает объект через телевик фотокамеры: "Ага. Клещ". Вытаскивает животное пинцетом. Он у нас по совместительству экспедиционный доктор. Впрочем, в миру он тоже доктор. А фотография и кино - хобби.

Просит перевернуться и вколачивает мне в задницу укол имунноглобулина - ампулы с ним мы везли в термосе, наполненном мороженным. А одноразовые шприцы, три штуки (жуткая редкость по тем временам), Саша украл на работе. Подтаявшее мороженое после экзекуции с хлюпаньем сжирается.

Вот и название для первого порога: "Глобулин". Назавтра мы его проходим - без всяких приключений, раз и пролетели - под маты и команды командора: "Брось раму! Держись за вал, твою мать! Веслом - за вал!". Оно и правда - вал жёсткий, а хвататься за раму, бросая весло, это для "чайников".

Но мы всё ещё "чайники", хотя и с одного бока уже в копоти.

После "Глобулина" вьючим катамараны и пускаемся в путь. Река несёт очень бодро. Лёха то и дело тормозит судно и осматривается - как бы не влететь в каскад. Слева показывается распадок. Над ним снежник Заячьей. По распадку летит река и… теряется в около ею же намытого большого острова, забитого тальниковыми зарослями. Это - ориентир. Ниже острова - каскад.

Мы крадемся вдоль тальника и ухитряемся зачалиться к болотистому берегу справа. А слева пошумливает первый порог.

Лазим по камням, советуемся, рассуждаем. И в конце концов выслушиваем Лёхин приговор: "Обносить!".

Но они с Сергеем решают часть каскада пройти на "двойке". Нам обидно. Но приказ есть приказ. Отвязываем раму "четвёрки". Баллоны потащат Сашин экипаж. "Боманёнок" прёт спасжилеты. А мы с Вовкой хватаем раму - квадрат из десяти сырых трёхметровых берёзовых жердей.

Курумник, через который мы тащим раму, в чахлых лиственницах. Тут две тропы - одна вдоль берега, а другая ближе к горе, через гребень. Но нам и та, и другая не светят - рама негабаритная, деревья мешают. Мы идём, где можно: по снежникам, по снежным мостам или прямо по каменной насыпи. Вовка выбирает дорогу. Я сзади и я потяжелее - когда он ступает на снежную перемычку, ещё не факт, что я пройду: проваливаюсь раз за разом - хруп и нога болтается где-то в пустоте, хруп и рядом с ней другая, а я повисаю на раме.

Через пару часов обноса мы сатанеем. Гори оно всё огнём, теперь даже если впереди Ниагара - никаких обносов, только вперёд.

И тут как-то нечаянно выходим к реке. Лёха с Серёгой зачалились-заклинились между камнями. Оба мокрые и понурые. Лёха устало курит. Дальше без страховки нельзя. Поднимаем "двойку" наверх - у них тоже обнос.

Ниже каскада, за крутым поворотом налево находим уютный песчаный пляжик. Оставляем раму. Сюда же подтаскивается и "двойка". И наши баллоны. Отсюда будем стартовать. А теперь за рюкзаками.

Тропой идём вдоль реки и уходим далеко вперёд - по карте где-то недалеко ручей Заячий, нам нём планируем ночевать.

Местами тропа перекрыта свежим камнепадом и поваленными деревьями, а местами просто шоссе. И на этом шоссе я нахожу грибы-строчки, сросшиеся в несколько аппетитных куч. Наутро они пойдут в дело.

На скальном выступе у ручья устраиваем лагерь и идём перегонять катамараны. "Двойка" идёт вперёд, а мы ещё накачиваем баллоны. Ещё полчаса работы. Уже смеркается, когда выходим.

Эти километра три реки до нашего стана тоже утыканы скальными ловушками и сливами, но мы настолько измучились, что не обращаем на них внимания.

Уже приготовлен и съеден ужин, когда на тропе появляются рыбаки. Их двое. И трое собак. Говорят, что еле-еле бродом одолели Терсь у нашей прошлой стоянки - очень высокая вода. Жаль, мы их не видели, уже ушли вниз.

Рыбаки из Белогорска. Сидят недолго - выпивают по кружке чаю и дальше. Им надо куда-то успеть до полной темноты, где-то ниже у них стояночное место. В планах у мужиков спуститься до рыбалки, до тепла, может до Северной, это приток Терси, или ещё ниже, а потом потихоньку, с рыбалкой идти домой в Белогорск. Недели на три планируют свой таёжный "пикник"…

Характер реки и дальше такой же, рассказывают белогорцы, из серьёзных порогов тут только "Лоток": сужение и слив метра два. Ладно, завтра увидим.

В лагере одуряющее пахнет цветущей черёмухой - мы с каждым километром теряем высоту, вишь, тут уже и черёмуха распустилась. Однако чуть поднялись вверх по ручью - из любопытства - и встретили нерастаявший снежник.

5. ТОПОНИМИКА ПРЕПЯТСТВИЙ

Опять утро. Катамараны сморщились, опали. Это от ночного холода. Над речкой туманная мгла. Восходящее солнце где-то за горой, к нам придёт нескоро.

На завтрак жареные грибы. Молодёжь осторожничает, не отрава ли? Серёга с Вовкой тоже осторожничают: они где-то слышали, что строчки - ядовитые, а вот сморчки, похожие на них, есть можно. А это явные строчки. Даже Лёха смотрит с опаской - он в грибах не спец.

Зато я загребаю полной ложкой: не дрейфь, экспедиция! Пару ложек только и успел отправить в рот в одиночку - налетела команда на запах и противень с жаревом тут же опустел.

Лёха что-то чертит в тетрадке и приглашает обзывать пройденные (нами - обнесённые) препятствия. Потом это войдёт в туристскую лоцию. Каскад получает имя "Заячья тропа" - скалы в потоке тут в беспорядке, запутаны, как след зайца на снегу. Последний (никем из нас так и не пройденный) порог каскада записывается как "Самурай". Это Серёга увековечил свою любимую собаку.

Шивера, по которой мы пришли к месту ночёвки, нарекается "Зубастой". А порог, начинающийся от места сегодняшнего старта становится "Галочкой" - это, с одной стороны, подхалимаж в честь спонсора Галины Калишевой, а с другой - уж очень каменная плита, с которой падает основной слив, напоминает чиркнутую авторучкой "галочку", проставленную, чтобы отметить в книжке важное место.

"Лоток", которого мы достигаем вскоре, не очень-то впечатляет - его мы проходим с разбега, отходим на сотню метров ниже и ждём катамаран-"двойку", "двоечникам" сложнее: если наш плот иной бурун просто давит, разве что баллоны на мгновение захлестнёт, то им водяную купель приходится принимать чаще.

Слева возникает большой травяной прогал, долина, заросшая огоньками и пионами - всё растения такие толстые, мясистые - оттого, что влаги тут переизбыток. Где-то в глубине долины дымок - наверное, наши вчерашние рыбаки стали лагерем. Посвистели в знак приветствия и помчались дальше.

Мы уже чувствуем себя бывалыми ребятами. И иногда наезжает на камень-обливник, торчащий в русле, просто для развлечения - послушать, как скрипит кордовая ткань баллона, и чтоб резко, с замиранием сердца развернуло "машину"…

Бодрости, замешанной на самоуверенности, впрочем, хватает ненадолго. Снова приходит дождь. И река начинает казаться угрюмо однообразной. Вот, правда, тряхнуло на устье Громовой - мощно она впечатала свою струю в Терсь и завертела её в S-образный порог ("Доллар" его потом назвали). И опять тёмные скалы заросших лесом и травами берегов.

На притоке по имени Северная остановились. Здесь когда-то был посёлок золотоискателй. Теперь - ничего. Только большая, заросшая жирным борщевиком поляна. И старый золотарский отвал, близ которого мы попытались распалить костёр, только ничего не получилось, всё отсырело на века, даже береста в плесени, плюнули и поехали дальше вниз, греясь греблей.

Развиднялось, когда горы стали отступать. Справа у кромки берега увидели моторную лодку. Наверное, Пезас - там сохранилось несколько домов, куда заезжают, иногда по воде, иногда на "танкетке" из Медвежки, что на Тайдоне, рыбаки и охотники. Побраконьерить.

Навещать не стали, чтоб не смущать…

6. ФИНИШ

Пониже Пезаса тормознулись для удовлетворения естественной надобности (прошу прощения за такую прозу) и Лёха своей собственной струёй вымыл из береговой гальки чёрный опал. Редкостный камешек. После этого у нас началась новая эпидемия - кладоискательская.

Правду сказать, галечные пляжи Томи и, как теперь выяснилось Терси, богаты самоцветами. Агаты и опалы, хризолиты и хризопразы, горный хрусталь и сердолик - всего этого полно. Только не ленись искать.

Вечер и следующее утро мы провели в таких поисках. Я ничего не нашёл. Выпросил пару агатов у Шитикова и Соколова - похвастать дома и подарить спонсору Галине Павловне.

Ночевали на острове, чтоб обдувало от гнуса - ближе к терсинской дельте его стало полно. А сама дельта была выбрита бензопилами, как солдат-новобранец, "под ноль". Сюда должно было прийти Крапивинское водохранилище и "зэки", чей лагерь был на острове Лягушьем, что напротив устья Терси, провели лесоочистку. Мы потом и по Томи плыли, остриженной под "бокс" - до уреза будущего водяного зеркала. Которого, впрочем, "зелёные" всё ж не допустили.

В предпоследний день мы наконец поели ухи - с вечера мы с Серёгой кинули в протоку сеть и утром вынули её с уловом: пара щучек, десятка два чебаков, окуни - самая рыба для котла.

А вечером уже были близ Салтымакова, куда в то время ещё ходил катер "Заря". Ночевали на берегу напротив Лачиновской курьи и почти не спали, потому что в зарослях на том берегу всю ночь неистовствовали соловьи…

Вот такая у нас получилась Нижняя Терсь. Твёрдая "троечка". А на будущий год была её сестра Верхняя Терсь. Эта река посерьёзней. Там мы тоже сделали первопрохождение, которое, насколько знаю, никто по сей день не повторил.

1989 г.

КОЖУХ

ДНЕВНИК ИЮНЬСКОГО ПОХОДА ПО СЕВЕРУ КУЗНЕЦКОГО АЛАТАУ С ДОСУЖИМИ КОММЕНТАРИЯМИ ЗАВИСТНИКА, КОТОРОГО НЕ ВЗЯЛИ

Мой большой друг и учитель, ветеран водного туризма Виктор "Егор" Зайцев нынче учительствует над другими, значительно более молодыми людьми. Он приучает их к воде и непогоде, к катамарану и рафту, к ловле рыб и искусству приготовления компота из жимолости. А также к артельной жизни вне городских удобств и умению зажигать костры - чтоб своим поведением приученный жить в команде помогал жить товарищам, а костёр, им запалённый, светил и грел круглонощно.

Меня, занятого и ленивого, "Егор" бросил в городе, пообещав после возвращения побаловать чтением дневника, куда он намерен заносить все наиболее значительные события похода на Кожух, да, именно так называется эта речка.

И тут первая цитата из дневника, представляющая из себя исключительно справочные данные.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Состав группы: руководитель Виктор Зайцев (опыт - реки 1-6 категорий сложности); участники - Андрей Шердаков, Денис Данильченко, Сергей Глушков (опыт - реки 1-2 категорий), Вадим Хмарский с опытом походов выходного дня.

Географическая характеристика района реки. Кожух - приток Кии, впадающей в реку Чулым бассейна Оби. Водосборник Кожуха - Мартайга, расположенная на северо-западных отрогах Кузнецкого Алатау. Начало сплава на высоте 360 метров от уровня Балтийского моря, окончание - около 170 метров. Питание реки - снеговое, дождевое. Средний уклон - 1,5 м на километр.

Поход проходил в условиях дождливого лета и поэтому заметно большой воды.

Заброска автомобилем ЗИЛ-157 ("трумен") с кунгом. Водитель - Александр Моисеев ("Мудрый Моисей")в сопровождении молоденькой девушки, назвавшейся Олесей. Отъезд из Кемерова в половине второго часа дня, погода неустойчивая, но в начале пути без дождя.

Маршрут: Кемерово - Осиновка - урочище Ермаки -урочище Кучум - река Кайзас - река (мост) Барзас - река Камжела - река Заломная - сгоревший пост охраны ИТУ МВД - 6 км по дороге на Мурюк до свёртка направо. Цель - Северный Кожух…

Дорога проходимая для обыкновенных автомобилей не далее 105-110 километров, проложена по тайге в основном по линии водоразделов. Мосты из брёвен в хорошем состоянии, но дорожное полотно в нескольких местах имеет опасные промоины. Далее - типичная таёжная грунтовка (колея), проложенная по сплошной старой гати, которая местами прогнила, а местами утонула в таёжной глине и торфе.

С половины пути начался дождь. За всё время пути (около 3,5 часа) навстречу попался только один УАЗ…

Здесь я по праву комментатора позволю некий топонимический экскурс. Классик кузнецкой топонимики Владимир Шабалин возводит имя "Кожух" к незамысловатой одёжке из кож - нагольному тулупчику, известному всем славянам.

Подозреваю, однако, что слово тюркского происхождения, ибо здесь в Мартайге исстари развелось целое семейство Кожухов: Северный, Полудневый (то есть приходящий с "полудня", значит с юга), Мутный плюс несколько Кожушков с типично тюркскими добавками, к примеру, Шалтырь-Кожух ("шалтырь" означает "сияющий") или Алла-Кожух (то есть "пёстрый"). Значит, следите за мыслью, имя реки появилось явно до прихода русских, Кожух это тюркское имя, а никакой не тулуп, Шабалин явно поторопился.

В топонимических словарях Хакасии и Горного Алтая нашлось несколько аналогов Кожуху. К примеру, "Кош-Суг". Или "Кос-Суг". То бишь "вторая река". Это к тому, что по-видимому первая и главная река Мартайги - Кия.

Другой вариант похож на алтайский топоним "Кос-Жул", что тоже свидетельствует о паре рек. Лично мне больше понравился, однако, третий вариант с корнем "Кож", что имеет значение "медленный" или "неповоротливый". В самом деле, о какой быстроте (быстрине) можно говорить, ежели речка падает на полтора метра за километр? Томь и то шустрее.

Но - к дневнику.

СКВОЗЬ ТАЙГУ

Точка старта с воды - устье реки Широкой, впадающей в Северный Кожух, вдоль которого и едем. Первое и самое серьёзное препятствие - брод через ещё очень небольшой здесь Северный Кожух. Мост вообще-то есть, но он сломан, глубина около метра, место глинистое, заболоченное, выезд из реки на гать очень крутой.

Но - выбрались.

Далее дорога стала глуше, кусты подлеска замкнулись над ней. При медленной езде в этом зелёном тоннеле потеряли левую щётку стеклоочистителя, зеркало заднего вида, тоже левое, и разбили верхний угол кунга.

Второй брод преодолели без разведки. Мудрый Моисей сказал: "Сначала проедем, потом выйдем и посмотрим, ехать дальше или копать".

Около 21 часа благополучно доехали до заброшенного лагерного поселения при впадении реки Широкой в Северный Кожух. От лагеря осталась большая поляна, зарастающая берёзкой и осинкой. Местами из зарослей видны остатки бараков и домов с провалившимися крышами. Вдоль и поперек поляну пересекают медвежьи следы, от одного муравейника до другого…

Мартайга - сегодня, пожалуй, самое безлюдное место в Кузбассе. Потому что шибко водообильное, просто-таки северная Калькутта, тут выпадает осадков под тысячу миллиметров в год, снеговые сугробы поднимаются над землёю до четырёх-шести метров.

Раньше тутошними зимними тропами пробирались гужом, караванами, постоянно меняясь головными подводами - первым труднее, надо тропить постоянно заметаемый метелями путь. Сто километров по целику могли идти месяц. Той же тропой пробирались обратно. Встречных одиночек, не жаловали - просто спихивали с наезженной дороги в снег, ишь, ты, бросился на готовую дорогу, а ты езди артелью, не захребетничай.

Места, тем не мене, были изрядно населённые. Не татарами, впрочем, исконными хозяевами Сибири, а оттеснившими их русскими - самыми первыми пришли сюда, видимо, староверы и этому отражением названия ряда здешних мест: Мирские озёра, деревня Новый Свет и прочее в этом духе.

Позже, где-то около середины позапрошлого века, в Мартайге началась золотая лихорадка - брали рудное и россыпное золото, драги завозили черте откуда, одна была, говорят, из Новой Зеландии, тоже богатого золотом островного государства.

При советской власти тут цвёл лагерный край. Сиблаг со всеми своими филиалами и отделениями, а невольные насельники, мывшие золото либо рубившие и сплавлявшие в Мариинск, к Транссибирской железнодорожной магистрали лес, звались "сиблонцы" либо "сибулонцы".

Через какое-то время особо живучие "сиблонцы" переходили в разряд вольных либо ссыльных и продолжали таёжное житьё. Посёлков в Мартайге, говорю вам, понастроилось очень много. Были школы, где ссыльные дворянки преподавали детям лагерной охраны музыку и европейские языки. Были клубы, на сценах которых ставили Островского и Чехова. Были больницы с весьма квалифицированными врачами из тех же ссыльнопоселенцев, а кого пролечить не могли - отправляли рейсами санитарной авиации с местных аэродромов в Кемерово.

Пропитание таёжные жители добывали себе сами. Сеяли хлеб, растили овощи и картошку, держали скотину, ловили и солили рыбу, охотничали - тушка рябчика стоила копейки, крупного зверя, медведей и лосей, закапывали в снег или подвешивали на крюках в специальные ледники. И, например, не в столь далёком отсюда посёлке золотоискателей Центральном (он и был центральный, а вокруг - десятка полтора поселений, некоторые из них назывались весьма прозаично: "Драга-2", к примеру) была колбасная фабричка, на ней коптили деликатесные колбасы, созданные по собственным рецептуре, в частности, с добавками лосятины и медвежатины.

Попозже, когда сталинские строгости поутишели, богатые шахтёры-золотодобытчики Центрального любили на выходной слетать в Кемерово - попить пивка: сорок минут на "АН-2" в один конец…

Теперь не летают - нет ни шахт, ни аэродрома. Нет на Кожухе и притоках ни драг, ни лесозаготовительных пунктов. Нет работы. Лес вырубили, а золото почему-то стало невыгодным.

Сегодня, повторяю, это самые безлюдные места в Кузбассе. Последнее таёжное поселение осужденных государством невольников держалось до прошлого года в Мурюке, теперь и его убрали. Туристы, рыбаки и охотники тоже редко сюда забираются. Так что "Егор" со своей рисковой командой отчасти первооткрыватели.

ТОЧКА СТАРТА

Не доехав до реки 300 метров, крепко забуксовали.

В одиннадцатом часу вечера, всем на удивление, подъехал "КАМАЗ" с лодкой на прицепе. Это был наш старый знакомый Александр Акимов с водителем Сергеем. Он провожал нас в дорогу и собирался назавтра выехать следом, чтобы проплыть тем же маршрутом на моторке, но, видно, не сдержался…

Михалыч - бывалый таёжник, охотник (волчатник и медвежатник), рыбак, знаток кузнецкой тайги и автор интересной книги. В прошлом он чемпион СССР по мотокроссу. Незаурядный, могучий человек. Таких не ломают ни "дефолты", ни водка, ни тяжёлые жизненные обстоятельства, такие свою жизнь строют сами.

К сожалению, Михалычу пришлось вернуться обратно - наутро выяснилось, что двигатель "КАМАЗа" получил серьёзную неисправность, есть опасность не доехать в одиночку. Михалыч заметно огорчён, на этот раз ему не повезло…

К половине пятого мы построили суда (это два катамарана), увязали груз и выплыли.

Чтобы всего через час стать на ночлег - других подходящих стояночных мест на реке не предвиделось. Реки оказалась чисто таёжной. Мы плыли в густых зарослях, под нависшими над рекой деревьями и кустами. Местами берега были покрыты высокой травой с многочисленными звериными тропами и спусками к воде. Завалов и, следовательно, обносов не было. Прошли километра четыре по высокой воде красноватого болотистого цвета.

Недавно мне довелось поучаствовать в телевизионном губернском "мосте", который называется "Есть мнение". Разговор был о том, как и где проводить отпуск. Новосибирцы рассказывали о "крутых" и экзотических пляжных местах. О том, что их "достал" большой город и постоянные стрессы и, мол, хорошо лежать на солнышке и ни о чём не думать.

А после пляжа - тёплый душ, вечерние наряды и ресторан или дискотека. Наконец, мягкая постель и вообще покой и полная безопасность.

По мне (а также по "Егору" с командой) это скучно. По мне, если уж ты перенапряжён всякими там стрессами, то клин лучше вышибать клином - острыми впечатлениями иного, чем городская рутина, плана. И в этом смысле любой таёжный комар - благодетель, он выпивает из тебя дурную городскую кровь, а лесная ягода и речная рыба плюс воздух без запаха бензиновой гари обеспечивают приток свежести в вены и артерии.

В ГОСТЯХ У ХОЗЯИНА

Погода ясная. Зачалились в 14. 30 в устье Большой Широкой на правом берегу. Отличный плёс и неплохое место для лагеря.

Поставили сети. Сразу же после обеда начали снимать рыбу: щука, окунь, чебак. Рыба жирная. Ни одного хариуса или тайменя - это потому, что вода в Северном Кожухе очень тёплая и в то же время много холодных притоков, где и спасаются таймень да хариус.

На ужин я приготовил борщ со свежей капустой и тушёнкой, а на второе доотвала нажарил щуки.

Вспоминали забавный эпизод, случившийся часов около 17. Четыре рыбака на одном катамаране ставят сеть, а в полусотне метров от них крупный взрослый медведь наблюдает за их работой. Посмотрел и переплыл возле них широкий плёс. Вышел на берег и с треском удалился. Вечером мы ждали его в лагере, но хозяин нами пренебрёг, вероятно, устал от работы - он переворошил сотни полторы муравейников вокруг нашей стоянки. Сыт, доволен и место пометил добротно, как следует. Раз так, то другой бродяга сюда не полезет, мы же вроде как в гостях у крепкого хозяина.

Медведь, конечно, самый опасный сибирский зверь. Но не конфликтовать лучше со всеми остальными, кто крупнее. Это лось, волк, к примеру. Или даже мельче - вот заяц, говорят, способен ударом мощных задних лап вскрыть охотнику шубу.

Летом, впрочем, зверь мирный, потому что сытый. Тот же медведь, способный не из вредности, а исключительно из любопытства вернуться и посмотреть, чем заняты его гости. Ну, если совсем отморозок - полюбопытствовать, чем гости питаются и осторожно пошарить по котлам.

А так - встретились, ну и встретились, поглядели друг на друга да и разошлись по своим делам. В принципе всегда опасна только медведица с медвежатами, особенно если матери покажется, что чужак посягает на её потомство. Или ежели в разгаре медвежья свадьба: коли милуются эти звери, сминая спинами траву и подлесок, тут уж лучше не мешать. Причины, думаю, понятны.

Однажды на реке Абакане мы встретили медведицу с двумя медвежатками. Отвлеченная от рыбной ловли, она пару раз атаковала наш катамаран с берега: с рыком добежит в три шага до уреза воды и пятится, потом ещё атака. Ну, а мы тихонько уносимы были в ту минуту быстрою водою - это вполне устроило зверюгу, вплавь она преследовать нас не стала и продолжила своё тихое занятие.

ЛЮДИ И РАЗГОВОРЫ

Река скоро стала полноводней, приобрела характер горно-таёжной: берега стали каменистыми и даже скальными, а дно галечным. Уклон возрос до 1,5-2 м на километр. Дошли до Полудневого Кожуха - реки такого же в точности размера.

Перед слиянием рек мы обнаружили длинный и широкий плёс, думаю, очень рыбное место, но в нашу воду удобной стоянки там не было. Тремястами метров ниже слияния увидели моторку и сильно набитый подход к реке. Увидели сеть, но ни дыма, ни людей не обнаружилось.

Кстати, ещё не видели мусора, обычно оставляемого людьми на стоянках, и всяких надписей типа "здесь был Похабов".

В этот день стали на ночлег часов в 20. Начиналась гроза. Стоянка была примечательна тем, что была первой на галечнике, на открытом, продуваемом месте. Чаяли избавиться от гнуса, но мало что изменилось в нашей таёжной жизни - гнус на Кожухе многочисленный, многоэтажный, многоэшелонный, тупой, но упорный и химия его пугает не более, чем китайцев ядерная война.

…Рыба стала приедаться. Вот опять на завтрак наварили ухи и не доели. Но встав на стоянку, всё равно расставили сети - пошла с косой рыбья смерть. На ужин опять была жареная рыба до полного отвала - молодёжь реабилитировалась за утро и с аппетитом употребила пять противней жаркого.

Вечером обычные разговоры. Мало про дом. Больше про девушек и женщин - и умных, и глупых, но всегда хорошеньких. Молодёжь делилась опытом личной жизни и некоторые ситуации подвергались весьма тщательному анализу. Мой вывод таков: жизнь не меняется, меняются лишь некоторые совершенно не существенные детали. Говоря умно, жизнь неотвратимо квазистационарна, в общем, как у поэта Блока: "…аптека, улица, фонарь".

Надо ещё отметить, что наша молодёжь практически не употребляет матерных слов, хотя были поводы убедиться, что понимает их очень хорошо. И это мне, руководителю похода, стало приятно, так как я сам не употребляю мата без крайней нужды.

Следующий день и ещё два дня за ним были "чёрными" - мы отказались от обычной ежедневной дозы спиртного (150 граммов) в предвидении дня рождения у Андрея. Один из "черных" был днёвкой. День был как день, гнус, как всегда, в большой силе. Проверяли сети, коптили рыбу (Сергей вырыл коптильную яму). Народ спал, купался. Было жарко и душно - перед грозой, которая вскоре и началась, но мы её пересидели под елью у костра.

На ужин была молочная каша.

Ночью прямо напротив лагеря на берег выходил медведь. Он бродил там ещё с вечера, но приплыть к нам так и не решился.

Наутро вышли поздно - после полудня. Через два часа прошли Шалтырь-Кожух, ещё через полчаса Бобровую и через несколько минут встретили трёх геологов из Тисуля с трактором и телегой. Сказали, что ведут разведку по золоту по притокам. Объяснили, что рыбу у них ловят только весной и глубокой осенью - "золотари", промышляющие по притокам, чего-то пускают в воду.

До устья Кожуха осталось 25 километров. Погода облчсная, но без дождя. Река стала красивее. Скалистые берега и тайга, не знавшая вырубки. Кончились протоки, Кожух собрался в одно русло. Начались препятствия: мелкие перекаты с отдельными валунами, разбои, заросшие рдестом. На ночь стали на мелкогалечную косу с обдувом от гнуса.

За ужином разбирали вопросы астрономии и физики: формы существования вещества, вещество и поле, виды полей.

Здесь я должен сказать, что "Егор" весьма и весьма большой любитель умных разговоров. Иногда он раскалывает на проявление эрудиции спутников - так мы почерпнули от Витька, студента естественно-географического факультета Новокузнецкого педа, классификацию облаков: они, представьте себе, делятся на "кумулюсы", "стратосы" и эти, как их, забыл, чёрт побери. От "Егора" я узнал о существовании ламинарности и турбулентности - с прямым показом в абаканских порогах. Он же рассказал о технике сбивания самолётов - хотя бы и этого А-310, идущего над Кузбассом на Сингапур, и о штурманском треугольнике - с демонстрацией на сочном звёздном небе.

Приятно плавать с интеллектуалами - как-то растёшь над собою…

ФИНИШ

Наконец-то попался хариус. Его я пожарил на рожне и вручил имениннику - Андрею Шердакову, ему исполнилось ровно 22 года.

Погода ясная, вышли в 10. 45. Через час после жёлтой скалы с правого берега прошли отличную большую яму с плёсом, вот где рыбалка. Под левой скалой плюхнул большой таймень. Ещё через четверть часа тоже под скалой левого берега хорошая яма с плёсом.

Часа через три на левом берегцу увидели рогатого лося. Он нас не испугался и переплыл перед нами реку…

Кожух течёт в скалистом ущелье, заросшем кедрами и ёлками. Около 16. 00 на резком правом повороте прошли локальный порог. Через пару километров прошли гряду камней. Вслед за ними, минут через 40, прошли с десяток шивер и проплыли под канатным мостом с разрушившимся настилом. Рыбацких мест очень мало - мелко и широко, средний уклон до 2,5 м на километр. На скалах по-прежнему ни одной надписи - приятно.

Стояночных галечников вполне хватает. Скалы постоянно то с левого, то с правого берега. Часов в 16 начали искать место для ночлега. Искали долго, потому что технические и эстетические требования были - день рождения у человека всё-таки - очень высоки. Во-первых, стоянка должна быть удобной, а палатки стоять на продуваемом ветром мелком галечнике. Во-вторых, в третьих и последующих должно быть много сухих дров и чтоб рядом перекат или шивера, а так же чтоб близко плёс с ямами - для рыбалки.

Я заранее ухмылялся про себя, по опыту зная, что выйдет всё наоборот и поздно. Так и получилось. Плыли до 19. 30, без перекуса. Одна шивера меняла другую - то слишком мелко, то каменисто, то яма не та, то сыроватое место…

В результате зачалились усталые и голодные и сразу кинулись в работу по лагерю и уже к 20. 30 всё было готово.

Вот праздничное меню: салат из капусты с кукурузой и майонезом, салат из сайры с сухарями и кукурузой, шпроты, плов с тушёнкой и немного водки. А солёной рыбы никто не захотел.

Тосты были за именинника, у которого вошло в традицию встречать дни рождения в походе (в прошлом году мы отмечали его на Абакане), за его родителей Марию Павловну и Александра Владимировича, за Владимира Николаевича Данильченко, который помог с заброской. И как обычно зашёл разговор о будущих маршрутах…

А через пару дней мы встретились с Кией, где парни попадали в восторге от хорошенькой женщины в купальнике телесного цвета. Но чалиться всё же не стали - нас ждали в Чумае, куда мы быстро доплыли при ясной погоде по высокой, но чистой кийской воде.

Последний комментарий уместится в несколько строк.

Мы живём в Сибири и мы - потомки казаков, каторжников и крестьян-новосёлов, обживших её. Нам надо знать свою землю. Один забытый классик говорил, что любому человеку в дополнение к обычным пяти чувствам должны быть присущи ещё три: "чувство пропорции", и что это такое, думаю, понятно, речь о красоте и её мере; дальше - "чувство глубины", имеется в виду знание исторической перспективы, своих корней; наконец - "чувство пространства", то есть всю жизнь утоляемое желание знать что там, за поворотом, за горою, за речной излучиной.

А там - наша страна.

2002 г.

ЗИМОВЕЙКА

На Большой реке эта самый долгий плёс. Называется - Тиши. Сначала идут Малые Тиши. После Большие. По карте-километровке Малые - вёрст десять, а Большие около двадцати, но по ощущениям все пятьдесят или больше. Лопатишь-лопатишь веслом, гонишь-гонишь плот, вот, кажись, знакомая горка, за ней должен быть приток справа, тут и конец плёсу.

Ан нет. Следом вырастает ещё похожая горка. А вот сразу две, как близняшки. На карте название - Девичьи груди. Похоже. И это всего лишь середина плёса...

До места, борясь против встречного ветра (утром он дует вниз по течению - с горы, а во второй половине дня - в гору, как морской бриз), доходим только к сумеркам. Сначала у берега возникает груда светлых глыб - речное устьице. Потом под здоровенной кедрушкой крыша строения. Охотничья изба, зимовейка.

От тропки, что ведёт к зимовьо, а вернее лесенки, вырубленной в камнях, - берег высокий, метров семь-восемь будет - начинается шивера. Её шум заглушается грохотом

притока, падающего через буреломные завалы на светящиеся в полутьме камни. Будем сегодня ночевать под эту музыку.

Берег, заросший брусничником и кустами жимолости, сплошь утыканный грибами-моховиками, и жёлтые скалы над ним практически непроходимы. Ступишь от тропы - провалишься по бедро в никуда, во мшистую тухлятину, откуда несёт сыростью. Тут многолетние напластования упавших деревьев и смятого ими подлеска.

У самой зимовейки чище и уютней. В верховьях Большой реки люди нечасто бывают. Но всё ж бывают - добредают осторожными вьючными тропами. В основном, конечно, промысловые. Рыбаки, охотники, шишкари. Изредка туристы. Как мы. Площадка близ избы утоптана. Кострище есть. Под навесом у избы несколько сухих полешек.

Сам навес - продолжение крыши над зимовейкой. И крыша, и навес крыты корьём. Сама изба невелика - квадрат три метра на три. Ну, может, чуть поболе.

Да и невысока - ни один из нас не выпрямится в рост. Срублена всего в пять-шесть венцов. Правда, бревешки, уложенные в лапу, изрядно толсты.

У первостроителя и первохозяина, видать, из инструмента были только топор да двуручная пила, приспособленная для работы одному. Полотно именно от неё, наверное, мы и нашли на зимовейкиной крыше, куда заглянули из праздного любопытства. Там оказалось много чего ставшего ненужным, но чего такого, которое выбрасывать, во-первых, жалко, а во-вторых - вообще-то и выбрасывать некуда. Не в реку же. Так и валяются старые капканы, лыжи, подбитые молью сожранным мехом, ржавая посуда...

А может, тот первый, кто решил завести тут охотничье угодье, пришёл сюда уже с бензиновой пилой "Дружбой" - зимовью не так много лет, не больше тридцати, не трухлявая и зелёный мох только на крыше. "Дружбой" на ближней горе он валил деревья - вершинами к пробитой сквозь бурелом тропе. Топором обрубал сучья и снова брался за пилу, раскряжёвывал лесины. Скорее всего летом - потому что подтащить бревна к месту будущей избы можно только лошадью. Ну, а зимой сюда лошади ходу нет. Наверное, и весь припас на зиму тоже завозят сюда с лета и прячут в укромные места по лабазам.

Расчищал место, убирая глину до камней. Рубил сруб и делал доски на потолок, пол и нары.

Самую ответственную часть - ставить сруб, я думаю, исполнял не в одиночку. Трёхметровое бревно в полтора обхвата одному не осилить. А надо ещё пазы мхом набить. И венцы простучать колотом, чтоб каждое бревно село точно на своё место.

Почему я думаю, что работали вдвоём, так ещё и потому, что напротив, на левом берегу - другая изба. Наверное, так и жили потом: у одного угодья по правому берегу, у другого - по левому. Друг перед другом не мельтешат, не надоедают, а в случае чего всё равно рядом.

Пол в зимовейке небрежно отёсанными буграми. Нары тоже: брёвна клиньями повдоль поделили, вот тебе и доски. Кстати, нар двое, вторые для гостя. Между нарами столик - одним ударом топора отколотый от полена горбылёк, упёртый в подоконник. Под горбылём - тонкие ножки. Тоже кедровые.

Тут вообще в ходу кедр. Его в этих местах, никогда не знавших промышленной лесозаготовки, много. Кедр - лучший строительный материал. Прекрасно обрабатывается: колется, тешется, пилится. А кедровые дрова вообще лучшие на всём белом свете- горят жарко и ровно. Не коптят дёгтем, как береза, не трещат, как сосна, и не плюются искрами, как пихта или ель. Кстати, частенько около зимовий видишь нарезанный бензопилой свежий, видно с зимы, на торцах еще нет характерной для отлежавшегося на свету кедра красноты, дровный запас - обычно это громадная (с виду громадная, а зима всё уберёт) поленница под специально слаженным навесом. И навес опять же из кедрового корья.

Печка внутри самая простая. Над полом - фундамент из глины. На него поставлена обыкновенная духовка от деревенской печи. Сверху в духовке прорублены две дырки - большая и поменьше. Большая прикрыта крышкой от кастрюли. Сделанная из жести труба изогнута коленом. За нею, у стены, несколько гвоздей, это сушилка. С другой стороны - полочка: валяются старые батарейки, лежит набитая на патронную гильзу лопатка - рыбу переворачивать, когда жаришь.

Потолок закопчён, нары тоже блестят чёрным. Под потолком скрученный в колбаску матрас. За потолочную матицу заткнут свёрток: горсть лапши в непромокаемом пакете, со стакан пшена и в провощёной коробочке несколько спичек - для случайного и, может быть, бедствующего прохожего.

Два узких, в полбревна, окошка. На столе свечной огарочек и несколько журналов "Юность" за забытый 1973 год...

После спартанских - сырых и холодных - ночёвок под тентом (палаток из экономии веса не взяли) зимовейка кажется пятизвёздочным отелем на Лазурном берегу. Места достаточно: по двое примостились валетом на нарах. А я постелился на полу: голова под столом, а ноги упираются в порог.

От дверей тянет холодком, доносит монотонное урчание речного потока и крики ночных птиц. В окошко тускло-жёлтым пробивается луна. Спим.

. . . Наутро долго не хочется отправляться. Близ зимовейки хорошо, а впереди - вёрст триста Большой реки. Тянем время. То бересту дерём на растопку. То взамен сожженных ставим столбиками под стену свои дрова. Уходя, тщательно подпираем дверь палкой, чтоб, не дай боже, не отворилась - в открытую налетят комары и будущий ночёвщик проклянет растяп.

Ставим плоты на воду. Пара ударов вёслами - и уехала зимовейка за излучину дикого берега. Будто и не было её. Будто приснилась.

1995 г.

БАННЫЙ ПАР

Повторю не однажды сказанное: я никогда не хожу в баню. Никогда.

Ещё раз повторяю: никогда не хожу в баню мыться. Потому что смыть с себя грязь можно в городской ванной. Или, если нет ванны, над тазиком. В детстве меня так мыли - поливая тёпленьким из ковшика.

Летом в принципе хватит реки или озера. Даже очень холодной реки: в горах мы намыливались, потом выходили на струю, падали вдоль неё, крепко ухватившись руками за донный камень, и так очищали тело.

В конце концов, можно протереть себя ваткой смоченной в одеколоне. Или в керосине.

В баню, повторяю для глухих и глупых, в принципе нельзя ходить, чтобы мыться. В баню надо ходить, чтоб общаться. Грешно путать высокое и низменную прозу жизни, грязное тело с горним полётом духа. Не совместить с вехоткой возможность вольной беседы с близким по разуму. Это всё равно, что открывать двери в церковь не для общения с Богом, а чтоб клеить девок во время службы.

Замечу, что модная ныне сауна никакая не баня. Сауна это просто сильно нагретая комната. Способ нагрева - электрический тэн. Сидишь и потеешь. Не скажу, что неполезно. Полезно. Для тела. Но не для духа.

Лучшая баня - туристская, на вольной воле. Сначала складывается каменка. Потом из ближнего залома натаскиваются брёвна и над каменкой воздвигается большой "пионерский" костёр.

Пока каменка нагревается, из жердей и полиэтилена строится нечто вроде теплицы. Потом, когда дрова прогорят, а пепел прогонится берёзовыми мётлами, "теплица" станет поверху каменки, чтоб жар не выходил долго-долго. Рядом должен быть омуток - нырять и охлаждаться. А вокруг…

Ладно, не будем об идеальном. Будем о доступном.

Вообще-то хорошая баня должна топиться исключительно дровами. Но такие - чтоб быстро и хорошо поспевала - уже почти разучились строить. Нынче в почёте эффективность: всунул ведро угля и через пару часов всё готово.

С другой стороны, жар от угля долго держится. А ещё эффективность заставила разделить мойку с парилкой. Хорошего пара в совмещённом варианте не добиться. Такую баню я который уже год строю у себя в деревне: парилка отделена от мойки кирпичной стенкой, а в стенку вмурована банная печь. Со стороны мойки топишь, тут и краник для горячей воды, но главный жар - в парной.

Однако париться одному? Дома? Пусть даже и в деревне? Нет! Я ж говорю - баня средство общения. Коммуникации, говоря умно. И я еду к приятелю. Тем более, что он звонил на неделе: мол, давно не виделись, давно, мол, не говорили, давно, пардон, не выпивали, а не сотворить ли, старичок, баню? Конечно, сотворить. И мы договариваемся, когда и как.

Готовиться к бане я начинаю минимум за сутки. Начинаю с главного - вытаскиваю из-под кухонного стола канистру-шестилитровку, сваренную из вечной, внукам останется, нержавейки. Я тщательно мою её внутренности ёжиком, обмокнутым в пемоксоль. Не в "фэри" или "санрайс" с их парфюмерными запахами. Нет, уж, просто в грубую, но эффективную пемоксоль отечественного производства.

Потом полощу канистру - сначала горячей водой, дальше холодной. И ещё раз горячей и холодной.

И обнюхиваю ей нутро - не дай бог, какой-нибудь посторонний "аромат". Ведь в эту канистру будет залито то, что является важной составляющей процесса - пиво.

Но это будет не просто пиво. С раннего утра я обойду несколько "точек", где продаётся "живое", не пастеризованное пиво, привезённое с завода в бочках - по-нынешнему "кегах". Я буду пробовать. Продегустировав продукцию трёх-четырёх заводов, я не поленюсь вернуться туда, где пиво лучше. Наперёд уверен, что это будет "нефильтрованное" пиво. Со всеми прибамбасами, свойственными живой жидкости - даже с некоторой как бы мутнинкой…

Я неплохо разбираюсь в пиве, ибо пью его много лет. Я помню большие бочки старых пивнушек - на них можно было разложить закусь, на них можно было сидеть за нехваткой столов и стульев. Я помню, что опытным вскрывателям бочек (надо было на пробку поставить обогнутую резьбой нижнюю горловину насоса, потом приподнять и крепко стукнуть по пробке, вбив её вовнутрь бочки, потом же резко ввинтить кран-насос) полагалось пиво без очереди, причём одну кружку бесплатно.

И после такого вскрытия бочки кто-нибудь шутил насчёт утраченной девственности, а кто-нибудь вздыхал: "Из свежей бочки - золотое пивко". И это было действительно золотое пивко, желанное, как утреннее солнце, и название ему было одно на все советские ностальгические времена - "жигулёвское", пей ты его хоть в Москве, хоть на Камчатке…

С начала реформ, когда, как грибы, наросли по обочинам пивные киоски, куда по утрам подъезжали желтобрюхие цистерны, а вечерами наведывались рэкетиры на иномарках с правым рулём, я чуть было не разочаровался в пиве. Презрительный недолив, опасное для здоровья разбавление водою из ведра, гнусный привкус спитого чая, подлая непенистость, даже после удобрения кружки полновесной щепотью соли, либо подозрительное обилие пены, пахнущей стиральным порошком - всё это отвращало.

Теперь пиво многоконкурентный продукт. Им хоть залейся. И говорят, на лучших заводах налажен электронный контроль за качеством. А розлив прямо в "кеги" исключает возможность фальсификации. Это очень важно - только настоящее, без дураков, пиво даст должный толчок банному процессу: во-первых, благодушие от немногих алкогольных градусов, а во-вторых, пот, которого для хорошей бани потребуется немало.

Итак, я проверяю снаряжение и тепло одеваюсь - путь предстоит неблизкий.

Ещё раз скажу: я бы мог смотаться в деревню и тихо-мирно попариться в собственной - недостроенной, но вполне уже годной для дела - бане. Но это, опять говорю, в одиночку, что плохо. Можно съездить в ближнюю - "казённую", где роскошный "оздоровительный комплекс" и "нумера", только туда тоже в одиночку да и вообще этот "комплекс" для "крутых" да с девочками я не люблю - настоящая баня уважает целомудрие.

Ещё можно было бы смотаться на окраину - там пока жива старая-престарая банька: парная, к которой надо подниматься по лесенке; предбанные шкафчики, замыкаемые изогнутой проволочкой; деревянные скамейки, на которых кемарят после парной профессионалы веника; тут и всегдашние старички-подземники, привычно матерящие власть, чеченцев и евреев, дорогостоящее обилие в магазинах и сегодняшний пар - совсем не то, что на прошлой неделе, кочегары, сволочи, нажрались с утра, не могут распохмелиться после Октябрьских…

Можно было б понежиться в предбаннике, послушать стариковские "политические" разговоры, потягивая то же "нефильтрованное" из канистры… Но я ж договорился со старым другом, я его знаю, страшно сказать, уже лет сорок. И я поеду далеко-далёко. Минут двадцать на "маршрутке" до вокзала. Потом минут сорок до соседнего городка. А после позвоню из "ментовки", она аккурат у автостанции, и приятель пришлёт на машине сына или сам пожалует своей многопудовой персоной.

И мы покатим на городу детства, по его узким улочкам, через его железнодорожные переезды (стальная магистраль нанизала кварталы нашего городка, как шампур нанизывает на себя нежные шашлычные куски) на самую-самую дальнюю окраину, откуда рукой подать до тёмного леса и снежного поля и где белой цинковой крышей по-хозяйски одеты приятельские "полкоттеджа", просторный двор с гаражом и баня впритык к нему.

Банный сруб мой друг ладил самолично. Тогда он ещё не выбрался в состоятельные люди и не набрал столько тела. Он был худой и шустрый в движениях. И ничего не умел по части топора, долота и распиловки древесины. Спасибо добрым людям - показали, что к чему, а о многом сам догадывался ходом стройки и творил, ежедневно что-то для себя открывая.

Друг приходил вечером с работы и, перекусив, брался за инструмент. Стучал, долбил, пилил и шваркал до звёзд. Промёрзнув, бежал в дом. Замахнув с холоду полстакашка, валился к жене под тёплый бок и дрых с простою мечтою о завтрашнем вечере. Так и жил несколько месяцев - от топора до топора.

Баня получилась, может, не самая роскошная, без всяких там завитушек-финтифлюшек, но просторная, из жёлтой сосны, в предбаннике широченные лежанки, под высоким потолком веники и пучки всевозможных лечебных трав. И что-то в этой бане настоящее и хорошее - делал её мой друг, повторяю, с любовью и тщанием.

Баня раскочегаривается долго - потому что на угле. Но зато потом жар в ней держится, засекали, полных сорок восемь часов. Можно тут и спать.

Пока баня не поспела, мы отдаём должное пивку. Не пренебрегаем ни деликатесной малосольной кетой, ни вдрызг засушенными, самолично изловленными хозяином чебаками. Может быть, чебаки даже вкуснее. Потому что роднее.

Раздеваемся прямо в дому. Только трусы оставляем для приличия. А на головы вздеваем вязаные шапочки, руки прячем в верхонки. Пошли. Хозяйский сын Вадька уже запарил в тазах веники. Запах стоит…

Замечу, что не любим мы с приятелем посторонних, не берёзовых запахов в бане и никогда не пользуемся, ежели пару поддаём, ни квасом, ни пивом, которые делают из парной пекарный цех - это всё пижонство. Не в ходу в нашей компании и настои так называемых целебных трав - это, как и всяческие медовые втирания, чисто бабское по-нашему дело. Пар да веник - вот оно, то самое!

Нагоняем температуру. Кожа сначала идёт пупырышками, потом отмокает. Залезаем на полок и ложимся "валетом". Я ноги кверху - люблю, чтоб по битым-ломаным, истомлённым зимою голеностопам жар проехал. Тесновато, хотя полок большой, целые нары - кореш у меня мужик видный, все официальные одёжные размеры превозмог, да и я последние годы изрядно набавил в весе, ненамного отстаю - ничего не поделаешь, стареем, медики говорят, дескать, нарушается обмен веществ…

Паримся вместе и по отдельности. И друг друга парим - по веничку в руке. Издеваясь и подначивая - а ну, кто слабак. Сердце колотится, чуть из груди не выскакивает. Хорош. Как бы не перегреться…

Теперь пробежкою через двор в огород и в снежок. "Иди подальше, за вишню, там чисто, а тут у меня собака свои дела делает", - даёт маршрут хозяин. Валюсь в сугроб, как мешок с песком и валяюсь по-собачьи. И быстро-быстро снова в парную, под веник…

Но вот устали. В предбанник. Широкие - я уже говорил - лавки. В углах иней. У собаки, что светит из дворового полусумрака удивлённым зелёным глазом, вокруг широкой морды тоже иней - нынче морозно. Но после парной жарко и на морозе.

Отдыхаем и отдуваемся. Я даже чуток задрёмываю. "Эй, службу не знаешь?" - приятель вытаскивает из-под лавки горсть чебаков, а потом, запустив руку в неведомую глубь, с кряхтеньем выуживает бутылку "Смирновской". Я иду за ковшиком, из которого только что плескали на каменку. Другой посуды нельзя - конспирация.

Наливаем понемногу, лишь бы дно закрыть. Водка холодным огнём падает в желудок и он начинает тихонько пылать. Спиртовые пары немедленно возгоняются в распаренный мозг, язык на несколько мгновений немеет, но тут же начинает развязно болтаться, как флажок на ветру. Мы общаемся, пока не задубеваем на своих лавках. А потом снова в парную. И так несколько раз…

После неспешного (полотенце на шее, пот со лба) ужина меня изо всех сил оставляют ночевать. Хозяйка обижается, гремит кастрюлями на кухне, кричит и ругается. Но я непреклонен - надо. Хорошее тем и хорошо, что долго ему продолжаться нельзя. Поверьте, а если хотите - проверьте, но - это истина.

Обратный путь дольше. Вадик добрасывает автостанции. У кемеровской стойки пыхтит выхлопными газами старый, пошарпанный, как побитый молью, "Икарус". Беру билет, сажусь в пустой, потому что поздний, автобус. Еду "застёгнутый в тепло": шубный воротник поднят, у шапки опущены уши, рот спрятан в шарф, руки в рукавах.

Добираюсь до дома "маршруткой" уже в полной темноте. Не трогая кнопку звонка, своим ключом отпираю дверь. Все мои уже спят. Ложусь и я. И прежде чем камнем провалиться в сон, думаю: "Нормальная была банька сегодня".

1996 г.

ПЕРВЫЙ ВЫХОД НА АБАКАН

1. ПЕРЕД ВЫХОДОМ

Записки Петра Александровича Чихачёва "Путешествие в Восточный Алтай" я прочёл поздно - где-то около 1992 года. И очень загорелся ими.

Своё грандиозное хождение через Алтайские горы до Монголии, оттуда до Тувы и Хакасии и через эти, тогда ещё не очень-то слушавшиеся Белого царя страны (Тува вообще была агрессивно настроена по отношению к России и официально вошла в её состав только в 1944 году) в Красноярск, откуда в Кузнецк и, поколесивши по Кузнецкому уезду, вновь, через Бийск и Барнаул, в Москву этот учёный-универсал совершил, начиная с весны 1842 года, в течение полугодия, потом пару лет писал двухтомный отчёт (на французском языке, между прочим, принятом в ту пору языке геолого-географической науки), потом издавал, чтобы к 1895 году в печати и научном обиходе появилось, наконец, понятие "Кузнецкий каменноугольный бассейн".

И я заторопился: надо было успеть пройти хоть толику пути Чихачёва. Ведь юбилей же скоро - 150-летие Кузбасса как географического понятия. Пусть не буквально по его следам (пограничная зона тогда была закрыта - разрешение надо добывать в Москве, а где именно, в хаосе победившей "капиталистической революции" никак не сообразить), хотя бы параллельными курсами. Тем более, что у нас в распоряжении максимум месяц, ну полтора (две недели - командировка, четыре недели - отпуск), а надворный советник Чихачёв полгода верхом проездил по Восточному Алтаю, который был тогда изумительно большой страной: от Барнаула и Томска на севере до монгольских солончаков на юге, от Катунских белков на западе, считай, почти от казахской нынче Бухтармы, до Тувы, Хакасии и Красноярска включительно.

Вот он какой Восточный Алтай, а в сердцевину его врезана Кузнецкая котловина - наша, родная…

Кстати сказать, Чихачёву приказом "шефа", генерала от инфантерии Канкрина вменялось в обязанность отправиться в Бийск и далее к Телецкому озеру, потом выйти через Телецкие белки в верховья Абакана, где никто из европейцев ещё доселе не бывал, и исследовать эту реку, считавшуюся одной из великих.

Самоуправец Чихачёв, пошёл, однако, иным путём - вдоль по Чуе, верховья Абакана узрел только в бинокль, а вживую его увидел лишь в районе казачьих застав выше Минусинска.

Но зато междуречье Чулышмана и Башкауса, Чуйскую степь и Кузнецкую котловину дотошно исследовал.

Забегая вперёд, скажу: никто не озаботился славным юбилеем, кроме нас и милейших женщин из краеведческого музея - мы три года осваивали чихачёвские тропы, а они стенд изготовили в музее. И всё на том. До сих пор обидно, не рядовое ж событие - полтораста лет целому индустриальному краю.

Тогда, впрочем, возможные празднества нас не заботили. Главное - пройти. Всё ж не рядовой поход, где-то около четвёртой категории, на первый спортивный разряд тянет, если не выше…

Но ещё главней - найти денег на поход. И мы нашли. Не столько, сколько хотели, но всё ж тушёнки загодя купили и у Лёхи Шитикова в мастерской, на антресолях, заначили. Круп тоже в запас набрали, но зря - через два месяца гречка стала пахнуть затхлым и Егорыч уволок мешок на корм курям. Макаронам, однако, ничего не доспелось - выжили до июня. А на проезд уже собирали из своих, не спонсорских средств.

Дальше команду сбить, но это - самое лёгкое дело, у меня друзья, только весна подступит, готовы идти и плыть куда угодно и чем дальше, тем им лучше.

Решили разбиться на две группы. Одна пускай идёт с юга Кузбасса, от посёлка Мрассу, ещё дальше на юг - через перевал Консинский разлом, вдоль (а потом и по ней) речки Консу, впадающей в Абакан, а дальше, куда вода вынесет, тем более, что вынесет она непременно на берег близ посёлка Абаза, откуда в Новокузнецк ходит поезд.

А другая группа сначала заедет в Алтайские горы, к Телецкому озеру, торя директивный маршрут Чихачёва, которым тот не захотел воспользоваться. То есть через Алтайский заповедник до встречи с Абаканом. И, как первая, сплавом до Абазы. Глядишь, может, где-то и встретимся и обменяемся впечатлениями…

Разрешение на транзит через заповедник добыли на удивление легко: отослали письмо в дирекцию за подписью тогдашнего главы областного природоохранного ведомства Владислава Баловнева, а через неделю оно аукнулось телеграммой директора заповедника Паничева: не возражаем, дескать. (В скобках замечу: спустя год тогдашний губернатор Кислюк уволил деятельного природоохранника Баловнева по двум, как я понимаю, мотивам: во-первых, Баловнев, будучи депутатом Верховного Совета России, оборонял от ельцинистов Белый дом в октябре 1993 года, а во-вторых - много денег отпустили из Центра на охрану кузбасской природы стараниями Баловнева, чего Кислюк стерпеть по-видимому и вовсе никак не смог).

Выезжали ночным поездом в прицепном бийском вагоне. Вчетвером вместо пятерых - Искандер потерялся. На полчаса отлучусь, сказал, и с концами. Туго упакованный рюкзак тут, а человека нету. Ладно, сказали мы, если не догонит, оставим рюкзак в Бийске у знакомых, а Искандеру по приезде надерём уши.

Искандер нагнал нас уже в Топках. Там, где бийский вагон дожидается поезда "Томск-Ташкент" (сейчас такой, по-моему, уж и не ходит, потому что Ташкент стал заграницей). Пьяненький Саня заявился в вагон с парой бутылок, кругом колбасы и буханкой черняшки в полиэтиленовом пакете. Вышли втроём на волю (опоздавший Искандер, Володя Соколов и я - непьющие супруги Кузнецовы залегли спать), уселись на дощатые ящики близ перронного магазина и принялись выпивать по грамульке из кружки и трепать языками. А сверху на нас моросил мелкий и тёплый дождик.

Говорят, дождь в дорогу - хорошая примета.

2. ДОРОГА

Когда говорят, что дождь в дорогу - хорошо, надо верить. Мы поверили. И не ошиблись.

Не знаю, кто уж там нам помогал, Бог или сам батюшка Алтай, но до посёлка Яйлю, столицы Алтайского заповедника мы добрались довольно быстро и просто. Причём почти без попутчиков и, значит, соперников. Это ж был 1993 год - страна входила в пик реформ и шока от них, какой тут туризм: одни стремились выжить, другие быстрей разбогатеть, и тем, и другим некогда.

В ранешние годы на Бийском железнодорожном вокзале и на автовокзале близ него, а также на всём привокзальном пространстве вплоть до трамвайной линии "тусовались" ребята и девчата с рюкзаками, туго свитыми в колбаски катамаранными баллонами и притороченными к поклаже лопастями вёсел. Одни возвращались, усталые и опустошённые долгим и обычно опасным водным или горным беспутьем, другие только пускались в дорогу, полные надежд.

А в этот раз - пусто, даже очереди в кассу, считай, нет. Правду прощальный кемеровский дождь нам нагадал - автобусы и попутки, а на заключительном этапе, когда надо было плыть по самому по Телецкому озеру, целый речной катер, являлись пред нами, словно по заказу - в самое нужное время.

Трудно было только ехать автобусом до Турачака: к нам присоединился целый выпускной класс из Осинников - будущие абитуриенты перед началом взрослой жизни решили повидаться с Телецким озером. Теснотища была необычайная, но до Турачака добрались без проблем.

Вот мутнющая река Лебедь - в её верховьях, соседствующих с Горной Шорией, моют золото. А когда-то по ней в поисках "Чистой земли" брели кержаки и населяли наши места. Тут они и по сей день живут - в самостоятельности, независимости от власти и чистоте душ и тел. За Лебедью, притоком Бии, Турачак, он вклинился полуостровом между двумя реками.

В Турачаке тоже, говорят, большая староверская община. И вообще село большое и основательное. Некоторые из местных навещают сестру Агафью - пешим путём через село Бийку, дальше до Абакана и вдоль него.

В переводе с тюркского Турачак означает "Городок". Одно время тут жил наш общий с Соколовым приятель, кемеровский поэт Виталий Крёков. Тогда, где-то около 1970-х годов, несколько кузбасских литераторов и художников, главным образом молодёжь, решили уйти от индустриального мира в природу. Была даже мысль основать где-нибудь на нетронутой цивилизацией земле общину и жить, наподобие толстовцев, в гармонии с естественным окружением и мире с самими собой.

Саша Ибрагимов, поэт, стал насельником Нижнего Уймона, алтайского села в самой сердцевине "Золотых гор", на берегу Катуни. (Это село посетил однажды Николай Рерих, делавший в 1920-е годы большую экспедицию через Гималаи, Тибет и западные китайские пустыни в Казахстан и Сибирь, откуда через Монголию снова в Китай; в Уймоне стоит его мемориальный домик и это священное место для всех почитателей Рериха, как, впрочем, и Алтай в целом - его Рерих считал святой землёй, мостом между Индией и Россией). Коля Колмогоров, больше других побродивший по свету, уединился в деревне Бирюли близ Барзаса. Сам Соколов уезжал в Хакасию, работал в гидрологической экспедиции на Енисее.

Ну, а Крёков, повторяю, выбрал Турачак.

Мы выкарабкались из автобуса, огляделись: увидели чистенькие улочки, дощатые тротуары и добротные дома за глухими заборами, ответили на приветствие пробежавшей мимо девчонки (в староверских сёлах принято здороваться даже с незнакомыми), полюбовались на сосновый лес, вставший прямо за огородами, и одобрили выбор друга.

А потом от почты, она же автостанция, мы убежали к реке. Тут Бия, чистая, все камушки видать, заворачивает себя в сложный вираж наподобие греческой буквы "сигма" и вскипает бурунами между подводных и береговых скал. На выходе из того виража, в прибрежном сосняке мы поставили палатки и на старом кострище (дрова кто-то запасливый поставил сушиться под матёрой сосной) завели теплинку для чая…

Встали раным-рано, чтобы успеть к вахтовке, которая возит рабочих из Горно-Алтайска на строительство дороги в Артыбаш (перевод забыл: кажется, "баш" означает "голову", то есть "начало", а "арты" то ли "брод", то ли "речной порог" и второе, видимо, точнее - Бия ниже Артыбаша довольно буйная).

Для встречи с вахтовкой надо было пройти село и выйти на тракт. Навьючились и брели по ровной дороге километра два. Тяжело, а каково будет по горам тащиться?

Только остановились у обочины перекусить - вот она, "вахтовка". Ходит она уже не совсем в Артыбаш, а километров пятнадцать его не доезжая, столько новой дороги уже пробито было к июню 1993-го от Телецкого озера и истока Бии, где стоит Артыбаш, в сторону Турачака и Горно-Алтайска.

В вахтовке я сильно болел с похмелья - не утоливший праздничного настроения Искандер соблазнил вечером на очередную выпивку и как-то не получилось граммов по пятьдесят, выпили много. Но ещё сильней меня болел работяга из бригады дорожных строителей: он оказался эпилептиком и припадок прихватил беднягу прямо на ходу.

Однако в нашей команде оказалось сразу два доктора - Искандер и Виталя Кузнецов. Они быстренько обратали припадочного, сунули ему в рот носовой платок (пожертвовали моим, не скрою, довольно грязным), чтоб язык не прикусил, придержали голову, прижали ноги. Пока народ стучал в кабину, требуя остановки, всё и кончилось. Больного вынесли на воздух, там он полежал маленько и, как ни в чём не бывало, поднялся и уселся на своё место - эпилептики ни черта не помнят про свои припадки, ну, было и сплыло.

Платок пришлось выбросить в дождевую промоину. Мужики воспользовались случаем и закурили и бригадир стал рассказывать о припадочном, что он хороший сварщик, но пьёт, сволочь, надо увольнять, от пьянки и припадки - вот прихватит, когда мостовые конструкции будет варить, рухнет в воду, а я отвечай.

Бригадир всё это говорил нам, а не виновнику. Тот равнодушно дремал, привалившись к запасному колесу - явно привык к таким речам.

Большой туристский город - турбаза "Золотое озеро" встретил нас кладбищенской тишиной. Там, где в былые годы пела, плясала, мельтешила отдыхающая толпа, в июне 1993 года не было практически никого. Фельдшерица с нянечкой вязали носки на крыльце медпункта и у берега ворковала парочка, сидя на приткнутом к камню прогулочном педальном катамаране. Вот и всё народонаселение.

Но зато у пристани дремал речной катер. На него мы и взяли курс. Взошли на борт и стали тарабанить в каюту. Хозяева долго не могли проснуться, а проснувшись, запросили тридцать тысяч деньгами и сколько-нибудь водкой. Сошлись на тринадцати тысячах (больше не было - остался лишь неприкосновенный запас на обратный путь), трёх бутылках жидкой валюты и фляжке спирта.

Спирт пришлось тут же открыть и выпить с командой - те забоялись, что метиловый, так что ежели помирать, то вместе.

Выпили и поплыли по неописуемому Телецкому озеру: непроглядно глубокая вода и лесистые берега, высокие, до небушка, да нет, не до небушка, потому что за скалами, закрашенными, замазанными, заляпанными, художник колеру не жалел, густой зеленью, вставали снежные горы и уж за ними-то, выше некуда, и синело небо.

До Яйлю (по-тюркски "пастбище") тарахтели несколько часов.

Но вот и дотарахтели. Катер плеснул взбитой волной на крупногалечный берег. Моторист, он же матрос, он же рулевой спустил крутые сходни. "Прими рюкзаки!" - крикнули мы встречавшему катер парню и осеклись, увидев его настороженные глаза: это был начальник охраны Николай Горохов. И он сразу потребовал пропуск.

Пришлось первому и налегке спуститься мне. Я выдрал из внутреннего кармана замотанный в полиэтилен пакетик с документами, развернул, вытащил паспорт в клеёнчатой обложке, из-под обложки вынул телеграмму директора заповедника: мол, транзит разрешён.

И Горохов сразу подобрел.

3. ВЫБОР ТРОПЫ

Добрый Горохов, оттаявший по прочтении телеграммы директора Паничева, оказался родом из Кузбасса. Некоторое время, впрочем, пожил на Ставрополье. И вот решил удалиться от цивилизации в Яйлю, а Яйлю - это цепочка домиков вдоль озера, перерезаемая грохочущими ручьями. Один ручей побольше и над ним стоит мост. Остальные - мелочь. А откуда они текут, неведомо - за ними стена из скал и леса.

В посёлке уникальный микроклимат - это от озера, всегда тёплого, долго не замерзающего зимой. Тут растут фруктовые деревья - целый сад вишен, яблонь и даже груш.

А ещё в заповедник ходят разные зверюшки и живут птицы. Меньше, конечно, чем в былые времена, в былые-то соболи в прямо в посёлок прибегали кур да уток воровать, но всё ещё есть - вон на старой кедрушке бурундук суетится.

Яйлю плотно закрыт горами. Горы как бы нависают над ним с востока и севера. Весь более или менее просматриваемый пейзаж - это противоположный берег озера, вырастающий из клокочущего тумана. В ясную погоду ещё виден и левый берег (левым я считаю берег восточный, но вообще-то, ежели принять во внимание, что всё озеро в сущности утолщённое продолжение реки Чулышмана, тогда правый) - за ближним Камгинским заливом, там торчат пики снежноглавого хребта Корбу (название звучит хорошо, а перевод неинтересный, всего лишь "кустарник" это значит).

Камга ("кам" переводится "шаман", "га" пришла от самодийцев, это "река") - у алтайцев очень уважаемая. В залив она впадает двенадцатиметровым водопадом. Говорят, роскошное зрелище. Возможно, мы пойдём к Абаканскому хребту именно вдоль Камги - решим на вечернем совете.

Горохов селит Кузнецовых у себя в комнате, почуял родственные души - чуть не с первых минут знакомства они стали тараторить о Рерихе, о Костанеде, о Блаватской, мы только глаза пучили, слушая трудные речи про тонкие материи.

Нам достался чердак. Здесь что-то вроде гостиницы: раскладушки с постелями и даже есть простыни.

За ужином обсуждаем маршрут. Зимой мы предполагали заходить на Абакан с южной оконечности озера. Там идёт тропа вдоль речки по имени Кыга. Тропой можно выйти на приток Абакана Еринат и эдак попасть прямо в гости к Агафье Лыковой. Искандер со товарищи годом раньше пытался уйти той тропой в горы. Егеря, стерегущие заповедник, догнали на лошадях и вернули.

Вторую попытку уйти, невзирая на запрет, туристы предприняли ночью. Опять недремлющие егеря догнали и вернули, сопроводив до пристани: извините, мужики, но порядок есть порядок. А над попыткой подкупить посмеялись. Егеря тут строгие и порядочные. За работу держатся - другой нет, только идти в браконьеры бить кабаргу, говорят, струя кабарги очень ценится, за доллары идёт, и местные нарушители ею активно промышляют. Некоторые до того зажиточными стали - на егерские карабины отвечают очередями из автоматического оружия.

Искандер только и запомнил с того похода, что вот таких (от кончика мизинца до локтя) чебаков на Чулашмане.

Нынче мы легальные и цель у нас такая, что устраивает персонал заповедника. Директор Александр Паничев сформулировал её следующими словами: "Пропаганда экологических знаний".

Принимаем вид записных пропагандистов и склоняемся над картой-километровкой. Три варианта пути перед нами. Первоначальный, по Кыге, отвергаем с порога - не на что ехать, денег осталось в обрез. Да и не на чем, только на моторке, катер ушёл. Возникший спонтанно Камгинский вариант отсоветовал Сергей Ерофеев, ещё один наш знакомец в заповеднике - когда-то он работал на биофаке Кемеровского университета. Сказал, что много воды и камни. Хотя вообще-то тропа меченная. Но недаром же река зовётся "Шаманской", значит способна на всякую чертовщину.

Лучше всего, стало быть, идти хребтом Торот вдоль границы заповедника. Здесь прочищенная от бурелома егерская тропа, есть избы.

Этот же путь нам советовал моторист с катера. Когда-то (когда живот не был таким, как арбузик, тугим и круглым) он ходил охотиться и тут, и по Кыге. На Кыге сторожек нет, а тут есть. Рассказал, что расстояния между избами рассчитаны на дневной пеший переход - между ними километров по девять-двенадцать. Вроде немного, но надо принять во внимание, что тут очень сложный рельеф. К примеру, от озера до хребта придётся подниматься ровно день, чертя зигзаги по крутому склону.

Надо сказать, что это довольно давно известный туристский маршрут. От Яйлю, как нам сообщил ещё зимой Миша Колчевников, когда-то на Абакан пробирались молодые братья Абалаковы, впоследствии знаменитые советские альпинисты. Есть ещё вариант - от села Бийки, обходя заповедник восточней. Оба маршрута сходятся в один неподалеку от Абаканского хребта - от перевала Минор, которым нам скоро тоже придётся идти.

В туристской классификации этот пеше-водный маршрут котируется четвёртой категорией сложности. Не "вышак", как говорит Искандер, но и никак не рядовой "поход выходного дня".

И вот кончается побывка на Телецком. Обо всём переговорено - три ночи мы тут провели, дожидаясь директора (Паничев ездил с какоми-то столичными инспекторами на Чулышман). Только Виталий Кузнецов с Николаем Гороховым не могут оторваться друг от друга: один "рериховец", другой последователь Дао-Цзы, оба из одного восточного, ныне модного философского гнезда. Наконец, и эти прощаются и Виталя скорым шагом догоняет нас.

Теперь - всё. Тропа под ногами. Идём!

…Рюкзаки мы облегчили, как могли. Всё лишнее отослали посылками прямо из Яйлю. И всё равно килограммов по тридцать за спиной - ведь мы несём с собою плавсредства. И путь наш вверх по крутой тропе. По самой крутой, какой ещё не случалось в моей жизни.

Первый пот пролит. Второй пот. Третий, пятый, десятый. И нету сил. Самый трудный день - начальный: не приспособилась к нагрузкам "дыхалка", болит спина, в недоумении ноги, туман застит голову.

Идём десять минут, пять минут отдыхаем. Потом, когда малость втянемся, делаем пятнадцатиминутные "замесы". Счастье - когда теряется тропа. Правда, счастье тревожное - надо искать затёску. Нашли - снова вьючимся и вперёд.

Труднее Витале Кузнецову, он впереди. Идущему в голове группы выбирать правильный путь, следить за метками на деревьям, первому штурмовать буреломы, а они через каждые пять-десять метров. Тропа, как нам сказали, чищенная (чистят её, делая пропилы в поваленных деревьях и оттаскивая выпиленные чурбаки в сторону), но чистили её давно, несколько лет тому назад, много нового бурелома наваляло.

Первым Виталя и ошибается и сбивается с пути и тогда получает в спину чертыхания спутников и подначки, мол, а ну, рериховец, где твое Провидение, где Боги, ведущие тебя? Учение, которое исповедует Виталий, предполагает, однако незлобивость и наш передовик кроток, как Махатма Ганди.

К середине дня он всё же выдохся и перешёл в хвост колонны. Возглавил группу Володя Соколов. К этому времени стали часто попадаться медвежьи следы, а июнь у этих ребят пора свадеб и беда попасться им в интимные часы. Соколов достал из хозяйственного мешка, притороченного к рюкзаку, котелок с кружкой и шёл, постукивая металлом об металл…

4. ТОРОТ

Володя, как барабанщик военной колонны, задавал шаг. К этому времени тропа обозначилась явственнее и подъём стал менее крутым. Вдруг стали появляться метёлочки лесного щавеля, мы обрывали его прямо на ходу и жевали и эта пища, да не пища, сущая мелочь, вдруг придала сил.

Виталий, отдохнув, вновь вернулся в голову группы, но домик увидел первым всё же не он, а Вовка: "Пришли!" - заорал он.

Дежурство взял на себя Искандер, Виталий сел заполнять дневник, Вера просто прилегла на нары в избушке, а мы пошли помыться и оглядеться.

Среди леса большой прогал. Болотина. Родники бьют где-то выше по хребту и стекаются, проходя через чахлый лиственничник, в ручейки. Ниже ручей уже как ручей, есть промоины и бочажки глубиной по пояс. Вода ледяная, течёт, видимо, из ледовых линз, подтаивающих летом, но ничего, холодной водой туриста-водника не запугать, мыться можно. Только вода очень мягкая, мыло никак не смывается.

Ниже нас - густой лес, ещё ниже угадывается речное русло, это, наверное, Камга. А направо синеется Телецкое озеро - целый день шли от него, но так и не ушли.

После похода я заглянул в Виталин дневничок. Ну-ка сравним мои впечатления от первого дня и его:

"Самым сложным по качеству для меня была середина первого дня, но заработал закон: если устало тело, дай ему потрудиться ещё. И всё пришло "на круги своя". В этой жизни мне впервые пришлось идти по такой трудноразличимой тропе, и, наверное, не меньше трети всей тропы я прошёл чисто интуитивно, потому что её, как таковой, не было. Но шёл уверенно. Эта уверенность была внутри меня. И ещё было ощущение, как будто меня ведут, что придавало ещё больше уверенности. Эта тропа была для меня своеобразным Новым путём, а весь груз в восхождении чётко проецировался на нами пережитое. Ибо Дух, обременённый останками вчерашнего дня, нагружен гранатами. С таким грузом не взобраться на гору, не пройти через Врата Света. Пробуждение сознания, очищение учений и зов в Будущее дадут великое перерождение мышления".

Как видим, моего твёрдого телом и духом коллегу путь настроил на высокий философский лад. Это, впрочем, не мешало нам видеть окружающее не только мысленным взором, но и обыкновенными глазами. Что же мы увидели?

Во-первых, конечно, что к этой тайге (пихта и кедр, кое-где лиственница, в понижениях немного берёзы и подлесок из смородины, черёмухи, жимолости, изредка рябины, а под ногами то травы, то мхи, а то и нескончаемые ковры цветущей черники) никогда не прикасался топор дровосека.

Деревья тут живут, как им хочется или можется, и умирают своей собственной смертью. Мы проходили иногда целые массивы поваленных внезапными бурями гигантов. На стыке хребта Торот и Абаканского нам пришлось пробираться через двухкилометровый сплошной завал. В прогале между стыками хребтов проглядывал плотный ковёр из поваленных деревьев - на сколько хватало взгляда…

Кстати, Торот - родовые горы сеока челканцев, живущих на реке Лебеди. И близ неё. Эта народность, родственная нашим шорцам. А слово пришло из монгольского языка, так считает автор "Топонимическоего словаря Горного Алтая" О.Т.Молчанова, и обозначает "нижний" или "низовой", что в общем соответствует истине - Торот как бы ступенька перед более мощным, с торчащими из лесных массивов гольцами Абаканским хребтом.

С Торота, с кромки живого леса нам в последний раз открылся снежный Корбу на юге и мощный распадок, где угадывалась Камга, а на север - зелёные гряды бесконечных гор, уходящих домой - в Горную Шорию и Кузбасс…

Весь следующий переход мы пересекали распадки: вверх-вниз, вверх-вниз. Тропа была, слава Богу, натоптанная в камнях, деревья стояли свечами (изредка попадалась золотоствольная сосна - это признак, что место тёплое, горные холода терпит лишь кедр, но становится тут малорослым, шишки растут на уровне глаз), только вот ноги, привыкшие вчера карабкаться наверх, стали сильно болеть в бёдрах, когда начались непривычно резкие броски вниз.

Заночевали опять в избе у ручья. Ручей вытекал из озерка, спрятавшегося в лесу - завтрашней тропой мы обогнули его и опять занырнули в чащобу.

На привале мы нашли естественную плантацию папоротника-орляка. Надо сказать, что наш рацион - из экономии веса - был крайне скуден: каша с постным маслом, горсточка сухариков, четыре конфетки типа "раковая шейка", однако с китайскими иероглифами. Только чай пей от пуза. Так что орляк, мгновенно сваренный и зажаренный с малой толикой масла, оказался очень кстати.

Для справки: по вкусу жареный орляк напоминает грибы.

Следующий день у меня вообще выпал из памяти. Помню только, что на ночёвке в очередной избе (последней, как оказалось, на нашем пешем пути) сластолюбивый Искандер предложил открыть фляжечку со спиртом и налить пьющим по пробочке перед ужином. Тяпнули и мгновенно опьянели - сведя головы над костром от гнуса, много и убедительно говорили о чём-то, а о чём - тут же и забыли. Что-то вроде про цивилизацию и американизацию - с большим, ясное дело, осуждением…

Дальше началась очень мокрая тайга. Мы продирались долгими затравяневшими спусками - огоньки и лесные пионы по грудь самому рослому из нас (Искандер исчезал в цветах, как эльф, с головой), и таким полям, казалось, нет конца. Даже в самые солнечные часы и дни одежда была хоть выжимай, в обуви хлюпало и похрюкивало и это воспринималось в качестве нормы - пешеходу в тайге надо привыкнуть к мокрым ногам: старорусская таёжная одежда - бродни (по-шорски - "сагары"), сшитые из коровьих шкур, прочные, но весьма промокаемые.

Кстати сказать, такая влага в кедах или кроссовках оказалась очень полезной для омозолевших пяток - к концу пути кожа на моих ступнях стала, как у младенца, свежая и розовая.

Однажды мы пришли на берег какой-то реки, видать притока Камги, тут её бассейн, и потерялись в болоте. Высокая осока и кочкарник закрыли путь. Мы бродили, перекликаясь, по кругу, вышли на коренной берег, заросший чахлой лиственницей, вернулись обратно, но так и не нашли затёсок.

"Давайте-ка чаю попьём", - предложил Искандер.

Мы сгрузили рюкзаки на самые высокие кочки и, стоя по колено в мокрой рыжей жиже, соорудили костерок. Потом стоя попили, один я присел на рюкзак - не тот комфорт, когда пьёшь стоя. И тут Искандер блеснул очками и ткнул пальцем в сторону речки: а вон затеска, на черёмушине.

И стало как-то веселей.

Потом мы опять лазили болотами, спускались кручами, прямо на задницах по жирным от трав склонам, пропрыгивали через наросшие на пути скалы, перебирались через буреломные деревья (с утра я их перешагивал, а к вечеру, как Вера, переваливал на пузе), бродили через ручьи и речки и наконец встретились с конной тропой, которая ведёт на Абакан из Бийки.

Пройдя берегом неведомого озера (от берега с полкилометра трясины и только где-то в серёдке открытая вода), мы попали под грозовой дождь. Был он краток, но неимоверно силён, после чего на нас вообще не осталось ни одного сухого места. Представьте себе, как холодная струйка протекает сквозь мокрый ворот и течёт по хребту и спереди, по животу, без стеснения затекая в пуп и иные, самые интимные места…

Под дождём мы вышли в верховья Камги: река порогами (не меньше "четвёрки", оценил опытный водник Искандер) падала вниз по распадку. Ещё пара-тройка километров и мы, перебродив реку, по всей видимости, камгинский приток, а может и её, родимую, мокрые и упавшие духом остановились прямо под перевалом Минор. (К музыке это слово никакого отношения не имеет, это точно, но значения не даёт даже дотошный В.Я.Бутанаев в своём "Топоническом словаре Хакасско-Минусинского края", могу только сказать, что слово созвучно слову "мёнг", то есть "живой").

Назавтра штурм перевала…

5. САМАЯ КРАСИВАЯ РЕЧКА НА СВЕТЕ

Очередной кошмар похода - это, конечно, Минор, восьмисотметровая лестница в небо.

Однако вечный кошмар - гнус. На ходу комар и мошка ещё не так донимают. Видно не успевают сориентироваться и спикировать на незащищённое место. Но чуть остановка ("замес" - четверть часа и пятиминутный "перекур") и тебя окружает ровное гудение. Я вытягиваю из-за спины капюшон капроновой курточки и затягиваю его верёвочкой - комары плотной тучей мельтешат у отдушины, но влететь не решаются - слишком сильна воздушная струя, которой я их выдуваю обратно.

Ночами мы с Володей ставим лёгкую, практически невесомую капроновую палатку, купленную мною по случаю в Новосибирске за сто двадцать "старых", советских рублей, - низенькую, влазить только ползком, фактически одноместную, но ежели "валетом", то и вдвоём можно. Вовка ложится головой в палаточные недра, а я к выходу - тут противомоскитная сетка и к утру она забивается плотной массой из комаров и мошки.

Кузнецовы и Искандер палатку вообще не взяли. Они растягивают на верёвке тент из полиэтилена, с открытых боков забирая его рюкзаками. В принципе тепло и от дождя защищает. Но не от мошки - эта возникает прямо из почвы и ребятам, когда ночёвка не в избе, а в открытом поле, здорово достаётся, они завидуют нашей палатке и мужественному храпу - сами-то спят вполглаза.

Много клеща. Кто-то считает, что больше его водится в районах, где много скотины - клещ, значит, избирает своими мишенями овец, коз, коров и пастушьих собак. Вот, мол, пройдут пастбищами и лесными полянами стада и клещ уйдёт, насытившись.

Но в этой тайге коров нет. Лоси и другие копытные, помельче, судя по следам, есть, но нам не встречаются. Зато в поваленных деревьях полно мелких грызунов - настоящей поживы для клеща. А для разнообразия мы им служим пищей. Сунешь руку в куст - нарвать для чая листьев чёрной смородины, и тут же вытаскиваешь руку с двумя-тремя ползущими оранжевыми друзьями.

Мы с Володей не привиты, поэтому пользуемся для защиты самым варварским способом - опрыскиваем одежду и рюкзаки (хорошо, что вещи и жратва спрятаны внутри вкладышей, склеенных из отслуживших своё катамаранных дутиков) дихлофосом. Вечером снимаешь рюкзак, а на спине несколько негодяев с мёртво поджатыми лапками.

Худо было другое: переувлажнённая одежда переправляла отраву на кожу, а дальше, как говорится, "прямо в кровь". Признаюсь, вечерами меня иногда поташнивало. Нет, по-видимому лучше прививка.

Зато медведи обходили нас, запашистых, далеко стороной - только их следы мы видели на пути, а вживую не встретился ни один. И хорошо. Чем бы мы от них оборонялись? На пятерых у нас три ножичка и топор.

…Как ни тяни резину разговорами и перекурами, а всё равно надо лезть на перевал. Лезем.

Перевал вообще-то некатегорийный. И высота его всего-то около полутора тысяч метров. Но начинается он из распадка, считай, с уровня Телецкого озера (ну, малость повыше, Камга до озера пилит камни километров семьдесят) и кажется, что всё тут очень высоко.

Лезешь как из шахты на-гора старым ходком или уклоном - все ступени побиты, а какие вообще выломаны, скользко и мокро. Плюс завалы по дороге и тридцать кило за плечами.

Час проходит. Ещё час. И ещё два. Впереди мелькает чья-то задница - ишь ты, сволочь, какой упорный, ползёт и ползёт, железная у него дыхалка, что ли. Ах, это Вера, извини, Верочка… И вот уже совсем нету сил, уже не помогают короткие передышки, сейчас упаду мордой в грязь и буду лизать сочащуюся мокротой траву, а потом усну и не проснусь…

Спереди хриплый стон: "Кажись, пришли".

Из недалёкого снежника течёт ручеёк. Слева торчит вбитый в камни столб с аншлагом: тут, мол, начинается Алтайский заповедник. Ниже надписи, сделанные проходящим людом. Самая запомнившаяся гласит: "Главный лесничий - козёл". Неужели это про милейшего директора Паничева?

У ручья обрубки брёвен, а поверху ещё бревно - сучья стёсаны, чтоб удобно было сидеть.

Нам хорошо. Хотя и неимоверно устали. Делаем обед. Есть не хочется, но - надо. После неспешного чая, кружки по три на брата, долго отдыхаем, не меньше часа. Наконец, одеваемся в рюкзаки и бредём дальше.

Альпийским лугом проходим мимо снежника. Он работает на обе стороны водораздела - на алтайскую и хакасскую, в разные страны света сочится из него влага и собирается в ручьи. Тот, у которого мы обедали, течёт в Камгу, а этот, наверное, в Сыктызыл, к которому мы уже выходим другими альпийскими лужками, ровными, как столешница, с пробивающейся травкой. А в тени притаились ещё снежники.

Ниже лужки уже цветут. Тут весенние первоцветы, не смотри, что на дворе уже первые числа июля: старый знакомый кандык, алтайская фиалка и красивый темно-фиолетовый цветок, который мы, поколебавшись, определили как горец.

"Сыктызыл" значит буквально: "пусть он меня подождёт". Снимая маршрут на кальку, и потом, строя планы, как будем проходить Минор и входить в Хакасию, мы ломали языки этим названием. Мы обзывали речку, как бог на душу положит: от "жилдабыл" до полных неприличий. А увидели речку и обалдели. И сразу запомнили её имя.

Сыктызыл начинается в безлесной зоне и течёт посреди широкой долины между двух гольцов. И это самая красивая речка на свете, другой такой, веселой и чистой, я не видал: поначалу она течёт в глубокой чёрной щели, не видно, что в ней есть вода. Потом начинает прыгать по каменным ступенькам, собираться в озерца, подныривать под скалы, бурлить водоворотами после водопадов - всё, как у больших и страшных, только в миниатюре. И вода такая чистая и прозрачная, что её просто не видно, эта вода обозначается лишь у обливных булыганов, в водопадных прыжках и быстринах, а в спокойных чашах её как и нет вовсе.

Так хорошо нам стало у Сыктызыла после мрачной Камги и заросших ведьминой осокой алтайских озёр и болот… И думаю понятно, почему Виталя Кузнецов заговорил на Сыктызыле высочайшим штилем, на какой был способен, цитирую его дневник:

"Сыктызыл - это царственный подарок природы, это гармония духа и материи. Вода и воздух были напоены снегами гор и были едины в сути своей. Много непостижимых уму тайн открывается при обращении к божественному духу Огня. Но тайны эти дух хранит в сердце, ибо помнит он завет Христов: "Не давайте святыню псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами и обратившись, не растерзали вас". Так не будем кощунствовать в неведении, но преклоним главу в смирении перед тайной Великого Божественного Начала, проявляющегося для нас, смертных, в великолепии всего созданного, видимого и не видимого нами…".

Потом мы искупались в Сыктызыле. Хотя так и подстёгивает написать: мол, омыли лица свои и телеса свои и так далее. И вода показалась нам тёплой и приветливой, хотя текла прямо из снежных сугробов.

Если когда-нибудь нужно будет представить себе воочию живую воду, воскрешающую усопших, я буду вспоминать Сыктызыл…

7. ХАКАСИЯ

Да, тут мы уже в Хакасии. Много примет нового.

Идя вдоль Сыктызыла, мы впервые встречаем узорчатые листья маральего корня. А чуть позже - колбу, уже цветущую, но от того не менее вкусную и желанную. А выручавший нас на алтайской стороне щавель как-то незаметно исчез.

И людьми стало пахнуть больше. Вот явно рыбацкая или туристская стоянка: кострище, таганок и примятая после палаток трава. Рядом большой поваленный кедр ощетинился сухими кореньями - лучшее на свете топливо для костра. Место хорошо продувается, комара почти нет.

Опять купаемся, нежимся под солнышком, гоняем чаи, обсуждаем маршрут.

Наша стоянка вблизи распадка, это явный приток - Малый Сыктызыл, стрелка с ним угадывается в километре пути от нашей стоянки. Потом, после стрелки будет несколько бродов - тропа, как шальная, прыгает через реку и обратно. Дальше Сыктызыл сливается с Коныем, речкой побольше. Тропа пересекает Коный (производное от слова "кёёно", то есть "прямой, верный, праведный или справедливый" - вот какая это речка) и уходит сушей на Абакан. А мы намереваемся посмотреть, какова речка после слияния с Сыктызылом, может, уже сплавная…

Если сплавная, то уведёт ниже по течению Абакана и мы вряд попадём на Горячий ключ - природный курорт, куда валом валит народ из Бийки и других мест, тропа тут уже изрядно натоптанная, никаких затёсок не надо. Горячий ключ, говорят, лечит от всех болезней, на него приходят даже из Тувы, горными тропами, тут лечилась и сама Агафья Лыкова.

Которую, мы, впрочем, тогда, в 1993 году, ещё не видали и не знали, мы познакомились только годом спустя - залетев на Еринат из Таштагола вертолётом.

…На Коные ночуем. Речка, по общей оценке, вполне справная, будем строиться, но впереди возможны заломы из упавших деревьев, придётся обносить.

Наутро вяжем плоты. Перед отходом пьём чай на виду у снежной горы. И вдруг перед нами возникает вертолёт "МИ-восьмой". Отдалённый шум его винтов мы поначалу приняли за шум реки.

Вертак зависает перед нами, разбивая речное течение в пыль, - народ в кабине внимательно изучает чудаков-чаехлёбов (мы вежливо делаем "дядям" пригласительные жесты, мол, садитесь с нами) и яркие катамаранные "сигары", связанные рамами, неужто на этом они поплывут? Потом машина включает скорость и уползает вверх по горе в неведомую даль.

…Кто сказал, что плыть легче, чем идти? Через двести метров сплава - первый залом. Потом второй и третий. И ещё. Наконец чистая вода и приток слева. Едва успеваем поприветствовать рыбачков на берегу, как влетаем в ущелье и скачем по длинному и извилистому порогу из одного слива с крутым заворотом в другой (потом, переведя дух, Искандер оценивает порог на "пятёрку"), а едва выйдя из щели, натыкаемся на высоченный завал, наглухо перегораживающий реку. Только слева дырка - обнос по зыбкой песчаной косе.

И тут все замечают, что из одного нашего баллона торчат "кишки". Где-то в пороге мы пропороли кордовую обшивку о скалу.

Авария - хороший предлог для ночёвки. Где-то близко Абакан, наша промежуточная цель, и мы палим костёр костров, изводя на него столько дерева, сколько хватило бы на три добротных деревенских дома со всеми хозяйственными постройками. А чего жалеть-то? Ведь всё это будет гнить по берегам. И странно, что вода, несмотря на обилие древесины, такая чистая и рыбы, говорят, много - а у нас на Томи, Кии и Мрассу запретили молевой сплав, дескать, рыбе мешает, фенол прёт из корья, ну и где ж теперь та томская рыба, избавленная от фенола?

Песок быстро остывает, костёр, уложенный напоследок в "нодью", будет гореть всю ночь, в желудке сытость - нынче мы заварили похлёбку с тушёнкой. Говорят, что тушёнка - мёртвое мясо, организм больше тратит сил на её переваривание, никакой от неё пользы, надо крупы есть и это, наверное, правильно, но зато - как вкусно!

6. ВНИЗ ПО АБАКАНУ

Стал чаще вспоминаться дом. Правду говорят: первую половину дороги думаешь о предстоящем пути, а вторую уже о доме, о возвращении. Мы, стало быть, перевалили не только Минор, но и через половину путешествия.

К тому же сменился и способ передвижения.

Выйдя в Абакан, встретили людей и поговорили. "Ну, чего там в мире происходит?" - поинтересовались. "А воюют, - был ответ, - эти, как их. Танки куда-то ввели. Или вывели".

Ладно, это те ещё международники. Спросим чего попроще: "Как рыбалка!" Оба в один голос: "Нету рыбалки, вода большая. Половодье. Рыба сытая, вот вода спадёт, тогда другое дело". "А вы тут зачем?" "Баню на Коные будем рубить для начальства".

Ну, коли начальство появилось, значит девственной природе и тут скоро конец.

Потом стали встречаться моторки и подруливать к нам. Все спрашивали, много ли народу на Горячем ключе, а мы и не знали. Потому что мы, мол, с Коныя, а к нему шли от Телецкого.

Нас попугивали каким-то страшным порогом: "Вы его сразу увидите и почувствуете: Абакан резко пойдёт вниз и его как будто нету, потом высокий вал, течение на скалу прёт, а справа улово, мотор вышибает, если въедешь, в общем, осторожней, ребята…".

Порог оказался довольно свирепым перекатом с полутораметровым валом (ещё раз напомню - мы попали в пик половодоья) и последующим поворотом направо, тут косой вал и улово. При известной небрежности может и положить. Но вообще-то ничего опасного для спортивного катамарана.

Искандер громогласно провозгласил:

- Поздравляю с прохождением порога!

- Рады стараться, ваше благородие! - проорали мы в ответ.

Как потом выяснилось, на Абакане похожих препятствий много. Но в общем речка ничего особенного, похожая на знакомые кузбасские реки. Например, на Усу. И вообще на родные места похоже - Абакан течёт вдоль хребта, подпирающего Кузбасс с юга, значит, считай, свой.

Потом мы не раз бывали на Абакане. Всякий раз начинали с заимки Агафьи Лыковой. Большими группами плавали. И малыми. Однажды вдвоём с Искандером - самое тихое было путешествие и звери к нам выходили за каждой излучиной.

Понемногу рыбача, мы почти доплыли до Абазы. Дня полтора осталось. И вдруг вблизи очередного шумного переката я вижу укреплённую в камнях жердь, а на ней расправленный пустой пакет из фольги из-под тушёной с фрикадельками картошки.

- Наши?

- Наши.

Подогнали судно к берегу, и я побежал по пыльным камням. А почему пыльным - потому что в своём среднем течении Абакан уже не дистиллят, это просто хорошая вода, но в ней уже появляется планктон и ил - приносят притоки. А ещё они выносят камни с вкраплениями слюды и она блестит на солнце. И вот я бегу по пыльным камням со слюдяными блёстками, подбегаю и получаю награду: "Вася, привет!" - написано на фольге большими буквами.

Послание от шорской группы.

Потом мы узнали, что они вышли в Абакан дней на десять раньше нас, пройдя от посёлка Мрассу Консинским перевалом и продравшись на пятнадцати километрах Консу через двадцать крутейших заломов. Они шли по сожранной непарным шелкопрядом тайге, кормили, как и мы, комаров, мошку и клещей и жалели, что вышли в этом году в тайгу слишком рано, надо бы в августе, когда и ягода, и грибы, и рыбалка, и шишка, а не одна только экология…

Про возвращение домой, про нищую Абазу, про новокузнецкую привокзальную площадь с её тошнотным общепитом, "коммерсантами" и попрошайками - не буду. Праздник кончился.

И захотелось снова на Абакан. Что мы и осуществили буквально на следующий год. А потом ещё через год. И пару раз попозже. Сейчас я знаю эту реку не хуже иного лодочника, возящего на Горячий ключ больных из Таштыпа или Абазы.

Многое на реке изменилось. Порог, которым нам пугали, стал вовсе нестрашным - река теперь не прёт в него буром, она нашла себе протоку левей и спокойно обтекает береговую скалу вскользь. Народу стало больше. Многочисленные избы по берегам, в которых мы ночевали, горят, как свечки, после пьяных пикников.

На одном из притоков, чуть ниже по течению бывшего поселка Ада, возобновили добычу золота и приток мутит Абакан понизу - до самой Абазы.

Зато выше он по-прежнему чист. Сияет быстрая вода, стоят облака над хребтом и дышится легко. Как в детстве.

1993-2003 гг.

ВЕРХНЯЯ МРАССУ. ИЮНЬ

ЗАМЕТКИ И РАССУЖДЕНИЯ НА ФОНЕ ГОРНОШОРСКИХ ПЕЙЗАЖЕЙ

Мы выезжаем вчетвером. Автор этого текста, он же организатор и как бы главный начальник. Второй начальник - старый приятель автора, один из опытнейших водников Кузбасса и крайний "пофигист" во всём, что касается комфорта. И когда вдруг выясняется, что палатка, которая только что из магазина и на которой "муха не сидела", есть неудачный гибрид двухместного (тент и дуга) и трёхместного (другая дуга и всё остальное) походных домиков, "опытный" спокойно залезает под полиэтилен, на гнус и комаров с клещами ему наплевать, а моё нежное тело плачет и страдает.

К сожалению, несомненные достоинства соплавателя продолжаются столь же несомненными недостатками - у "опытного" проблемы со спиртным. Я бы сказал, не с отсутствием его, а с несоразмерными живому весу "опытного" запасами плюс его активная жизненная позиция. Она заключается в том, что мой спутник не может успокоиться, пока всё не уничтожено и это заметно отравляет атмосферу похода этиловым перегаром.

Не говоря о дурном примере двум остальным членам команды. Особенно самому молодому, начинающему "журналюге" Артёму, с которым "опытный" оказывается на одном катамаране в качестве капитана плавсредства. Потому что плохие примеры всегда заразительнее хороших - не дай бог, в молодом разуме закрепится стереотип вечно пьяного водника, которому всё "по фигу": дождь и мокрец, это, впрочем, ничего, а также водка и опасности плавания, что плохо - водник должен трезво и значит адекватно оценивать происходящее и уметь быть осторожным. Я бы даже сказал - боязливым. За боязнь, так принято у туристов "белой воды", тебя никто не осудит, смелость-трусость это твоя личная проблема, а вот лихость, кончающаяся иногда трагически, это проблема, которая раскладывается на всех поровну, становится общей. Помню, "опытный" подшофе решил покорить Чуйский порог "Бегемот" вплавь, даже без спасжилета - да я, блин, везде бывал, я с водопадов прыгал.

Ему не дали утонуть, выловили, начистили "репу" и самый опытный из всех опытных по прозвищу "Боцман" сказал: "Вася, увози его отсюда, а то вечером ещё добавим, чтоб не подавал примера дуракам". Вот такой, значит, эксцесс с нами случился несколько лет тому…

Одно, впрочем, извиняет пьяницу - он в отпуске, а мы - в командировке. Ему малость можно, а нам - нельзя, на работе не пьют. Ну, разве что вечерком, "с устатка" и чтоб принять анестезию от мошки.

Начинающий столь же неопытен в туризме, как и его отец Владимир, сидящий на правом баллоне моего катамарана (не командировочный, но всё равно трезвый человек). Неопытность обоих, однако, скрашивается старанием и послушанием. Оба усердствуют в познании тайн (не столь недоступных, как может показаться на первый взгляд) водного туризма и смотрят на мир по-пионерски широко открытыми глазами - они впервые в настоящей тайге, в которой не редкость настоящие звери (вот становимся на ночлег, а по песочку вдоль берега ещё не остывшие следы "мишки", гулял косолапый тут не более, чем за полчаса до нашего приезда - комочки, вывороченные когтями, не успели рассыпаться), а гор, туманов и леса просто в избытке.

Они первый раз на настоящей горношорской реке, с настоящим (дюралевая лопасть прикручена к тальниковому древку) веслом в руках и впереди настоящие (камни и шиверы) препятствия, о которые вполне можно порвать плот (ветеранское судно - всё в заплатках от кормы до носа) или так наехать сослепу или сдуру, что быстрая река перевернёт и утопит.

Кстати, о вёслах. Старший из новичков придумал лопасть крепить не по старинке - гвоздями, загибая и заколачивая их вовнутрь древка, а шурупами-саморезами, что оказалось быстрее. Особенно когда надо размонтировать весло, в котором главная часть, то есть лопасть, многократного пользования. И эта "новелла" свидетельствует в пользу природного ума и перспектив карьерного роста в водной иерархии. Тем не менее, оба новичка всего лишь "салаги" и нам, старослужащим, ими положено помыкать - "дедовщина" в водном туризме всячески поощряется и культивируется, только морально закалённый сможет противостоять неизбежно жестоким стихиям и эти слова воспримите с минимумом иронии.

Да, мы в самом деле "противостояли стихиям" и вышли из этой схватки без урона. Но прежде мы ехали колёсами, ехали и, наконец, доехали до точки старта, которая затерялась в гуще "золотарских" полигонов в самых верховьях Мрассу. А пока небольшое отступление от сюжета.

РАССУЖДЕНИЕ О РЕЧНОМ ИМЕНИ. Если кто-нибудь скажет (а говорят постоянно и упорно), что имя реки Мрассу переводится с "древнешорского" как "Жёлтая река", не верьте. Это было придумано братьями-литераторами и один из них (помнится, это был Олег Павловский) даже книжку написал "Мрассу - жёлтая река".

Название по-видимому родилось во время задумчивого созерцания бурых соплей, сочащихся из бортов прудовых отстойников после прошедшей берегом драги. Или на виду глинистых потоков, выносимых дождями вдоль ручьёв, бывших когда-то колеями трелёвочных тракторов.

Однако Мрассу жёлтая, только когда её мутят. Натуральный цвет реки - отсутствие цвета. Она чиста, как дождинка, таково её исконное свойство. Только сволочь-человек изнахратил эти берега в поисках ценных металлов и в лесопорубочном азарте. И "Жёлтая река" суть имя людского греха перед природой.

Однако прежде чем подняться к высокой теме "зелёной" борьбы с загрязнениями любимой всем прогрессивным человечеством окружающей среды (пусть это будет предметом одного из следующих рассуждений), всё ж окончательно разберёмся с топонимикой Горношорского края. Конкретно с Мрассу.

Шорцы произносят имя Мрассу, как Прас или Пырас. Это характерно для их языка: "м" равнозначно "п", вот, к примеру, гора Мустаг на некоторых географических картах вслед за шорской народной фонетикой маркировалась как Пустаг. Посёлок Мундыбаш вполне узнаваем, когда звучит Пундыбашем, а гора Патын по-видимому запросто отзовётся на Матын.

Далее я обращусь к авторитету Владимира Шабалина - учителя школы посёлка Каменный Ключ Прокопьевского района, земского интеллигента (в чеховско-толстовском разумении этого слова) и блестящего филолога, хотя и без присущих такому статусу учёных степеней.

Безвременно ушедший от нас Шабалин - автор труда по топонимике Кузбасса "Тайны имён земли Кузнецкой" (и нескольких ненапечатанных по ономастике, то есть науке о человеческих именах, причём это имена жителей Кузнецкой котловины, конкретных родов и семей - ономастика здесь соединена с историческим краеведением), самого полного, а если без "самого", то просто единственного нормального топонимического словаря Кемеровской области, из которого можно узнать практически всё о географии Кузнецкого края.

Может быть, с полдесятка географических имён выпало из словаря (вернее, не вошло в брезжащее новое издание, это, к примеру, место в Крапивинском районе, называемое "Елбаки", от тюркского "елбак", что значит - "плоский"). Ближний конкурент у него - труд "Язык земли" томского доктора наук Иды Воробьёвой (и нашей уроженки - она из села Красного Ленинск-Кузнецкого района), однако этот словарь географических названий всей Западной Сибири (ах, не всей, едва тысячной её части) и Кузбасс там едва-едва "засвечен" краешком.

Так вот топоним "Пырас" Шабалин возводит к словесному корню "пы" языка ранешних насельников Горной Шории кетов - от них, а ещё от самодийцев ("самодийцы" - это синоним грубого слова "самоеды") идёт большинство исконных кузнецких географических названий. В языке кетов "пы" значит "кедр". Далее следует слог "рас". Шабалин не нашёл значения этого слова ни в кетском, ни в самодийском (самоеды, как и кеты, ушли под натиском тюрков из Кузнецкой котловины на север), ни в тюркских языках. Однако, проведя аналогию с названиями недальних рек Кимрас (это приток Усы, его чаще, впрочем, называют Кибрас), Ольжерас (другой усинский приток, впадает в реку прямо в Междуреченске) и Растай (приток Кии, очень рыбное раньше было место), филолог предположил, что "рас" в неведомом наречии означает собственно "река". Плюс "су", что в тюркских языках, включая шорский, вновь "река".

Итого, стало быть, "кедр" плюс "река" и ещё раз "река". Соединяем и получаем гидроним "Кедровая река". А никакая не "Жёлтая". Потому что цвет осенней листвы и лепестков стародубки (адонис по-научному) обозначается по-татарски "сар", название реки, значит, будет либо "Сар-су", либо "Сары-суг". Кстати сказать, географических пунктов с "жёлтыми" названиями полно в Кузбассе и Сибири: от местечка Сарбала под Осинниками до Сарзаса под Юргой.

Добавлю, что в нашу "Кедровую реку" впадают другие "Кедровые реки". Например Пызас, что добавляет своей воды в Мрассу ниже Усть-Кабырзы. Или Айзас, где "ай" тоже "кедр" и тоже пришёл из кетского (языки лесных народов имеют много синонимов дерева-кормильца), а окончание "зас" (вариант - "сес") переводится как "река" или "болото".

На этом топонимический мастер-класс завершим и вернёмся в начало путешествия.

На крайний юг Кемеровской области, в её самую что ни на есть экзотику не обязательно добираться на всепроходимых геологических "танкетках". Или "крутых" "джипах". Или на трёхосных "вахтовках". И не надо лететь вертолётом. Тем более, что они своё в Горной Шории отлетали. Сел в обыкновенный "жигуль" и жми на газ - до Таштагола тебя доведёт комфортабельное шоссе.

Дальше будет вполне приемлемая грунтовая дорога. Нас малость постращали, мол, в Шории небывалые дожди идут, наводнениями целые улицы смывает, куда прётесь, погодите - вот реки войдут в берега и дороги просохнут. Прежний опыт, однако, подсказывал, что дожди в наших горах три раза на дню, что водообильней Шории разве что субтропическая Амазония и ну вас всех к чёрту - прорвёмся.

Под Новокузнецком небо помрачнело. Вдоль по всей объездной дороге поливало дождиком. Только под Кузедеевом попали в солнечную прогалину - как раз хватило времени расспросить, где дорога на Таштагол (на развилке указывающего знака почему-то нет, а почему - безответный вопрос дорожной службе). Потом опять захмарило и замокрело. Развиднялось где-то около Темир-Тау. Тут близ дороги смотровая площадка для проезжающих - в ясную погоду вся Шория видна аж до Абаканского хребта, все горки, как на ладони, и матерь шорских гольцов Патын довлеет над роднёй помельче большой круглой головой.

Нынешний горизонт закрыт густой тёмно-синей облачностью. Подробно её рассмотрев и, после некоторых колебаний, засвидетельствовав, что Шория на месте, грозы и ливни её не смыли в тартарары, едем дальше. И вот когда спидометр высовывает из своих арифметических недр 430-й километр пути, если считать от Кемерова, машина осаживает близ здания Таштагольской администрации.

Гостеприимный хозяин района Владимир Николаевич Макута поит чаем и отвечает на расспросы.

Горная Шория - естественный рекреационный (не нравится мне это ломающее язык слово, но другого нет) угол Кузбасса и в изрядной степени - ближних областей, начиная с Томска. Статус зимнего курорта за Горной Шорией уже закрепился основательно: гора Зелёная - место паломничества множества сибирских (и уже не только сибирских) лыжников. Про проведённую сюда новую дорогу уже сказано не раз - в былые, не такие уж давние времена пробирались на правому берегу Кондомы, через гору, что вздымается над Малиновкой, а дорога по той горе всякий дождь и всякую сезонную распутицу расходилась в грязь и плывуны, чуть не селевые потоки.

Нынче близ Зеленой возникла целая инфраструктура отдыха. Зелёная даёт работу таштагольцам в сфере обслуживания. Это изрядное подспорье для депрессионного (в целом) района.

Однако Зелёная "работает" почти исключительно зимой. Летние виды отдыха в Таштаголе пока только развиваются. Хотя довольно очевидно, что у них тут просто-таки завидные перспективы. Почти что как у Телецкого озера. Которое, кстати сказать, вовсе недалеко от Таштагола - несколько десятков километров отсюда до Республики Алтай, как раз вдоль реки Лебеди на Турочак и выйдешь, а там рукой подать. И дорога понемногу строится (глава района, ещё будучи ещё просто предпринимателем, очень старался насчёт её строительства).

Юг Горной Шории это территория Национального парка. Это гольцы, высящиеся над тайгой. Это разнообразие карстовых явлений - вытекающие из ниоткуда реки, это скалы - поднимешь голову, кепка падает с головы. Это масса пещер, многие из которых не исследованы. Это буйно цветущая тайга (мы часами плыли вдоль горящих цветами-огоньками мрасских берегов). Это гектары ягодников - от черники до клюквы.

Это, естественно, рыбалка. Не говорю о притоках Мрассу, где живут благородные бояре таймени и царственные ленки, а также чуть менее благородные дворяне харюза. Близ посёлка Мрассу, речного тёзки, масса бочагов и как бы стариц, образованных золотодобытчиками, есть даже озеро и в нём полно всякой рыбы, от пескарей до щук. И в саму Мрассу зашли (может, из далёкой Томи, может, из местных озёр, прорванных наводнениями) непривычные для горной реки лещи и караси.

А налимов местные шорцы ловят по старинке - бродя по перекатам и накалывая острогой: налим летом любит нежиться на прозрачном мелководье, грея печень под солнышком, и становится лёгкой добычей рыбаков. Ну, а простяга-чебак, за которым надо очень-очень поохотиться на Томи в створе Кемерова, тут считается за сорную рыбу, этот пролетарий кидается на что угодно, вот просто сплюнь в воду табачной крошкой и он тут как тут…

Пока что к летнему отдыху "отцы района и города" приучают своих школьников - с них надо начинать, а то будут считать экзотикой какую-нибудь Амазонию, а не свой край. Открыт постоянный маршрут водного путешествия по Мрассу от Усть-Кабырзы до Усть-Анзаса. Это полсотни километров (и несколько дней) таёжных диковин: известняковые и базальтовые скалы, водопады, ручьи с минеральной водой, вкуснее "спрайта", деревянная архитектура шорских прибрежных деревень, миссионерская церковь в Усть-Анзасе (я так понимаю - в память первокрестителя шорцев отца Василия Вербицкого) и тут же музей под открытым небом, который рассказывает об истории аборигенного населения, о его обычаях и ремёслах, вплоть до самого знаменитого ремесла - плавки железа из местных руд, отчего шорцев прозвали кузнецами, а всю нашу родину - Кузнецким краем.

…За черту города нас провожает замглавы района Георгий Георгиевич Челбогашев. Мы с ним знакомы несколько лет. И по Ассоциации шорского народа, где Челбогашев не последний человек, и по одной совместной поездке только-только проброшенной дорогой в Усть-Анзас. Тогда был такой же дождливый июнь, последние перевалы челбогашевский "бобик" брал по ступицу в жидкой глине.

Взобравшись на хребет Айган, он как бы нависает над Мрассу высокими скалами, мы выпили прощальную чарку и сказали челбогашевскому водителю: ни шагу дальше, по этой расплывающейся глине мы пойдём пешком, иначе вы на Айган обратно не подниметесь. А сегодня, говорят, там вполне приличная дорога: таштагольских ребятишек после недолгого их путешествия по реке вывозят домой на автобусах.

На Мрассу тоже ничего дорога. Нас пугали, что иногда размывает переходы через ручьи и речки, что оползни перекрывают дорогу. Однако всё обходится нормально: "бобик" таштагольской администрации, специально приспособленный для таёжных дорог (особо широкие шины, улучшенный мотор, специальная подвеска) исправно поднимается на перевалы и водоразделы, спокойно пожирая немалое расстояние от, скажем так, "метрополии", до "провинции". А последние восемь километров от посёлка до реки мы едем по бывшим дражным отвалам, вверх-вниз. И такие тут бывают дороги. А то и вовсе бездорожье - до Камзаса отсюда, к примеру, километров двадцать пять речной поймы - болота, перемежающегося каменистыми грядами…

И тут, мне кажется, уместной будет передышка в виде общего рассуждения о наших дорогах.

РАССУЖДЕНИЕ О ДОРОГАХ КУЗНЕЦКОЙ ЗЕМЛИ. Несколько лет тому назад мне подарили в Дорожном фонде карту-схему "Дороги Кемеровской области". Знакомые таёжники просто-таки млели от удовольствия, рассматривая ту карту, - помимо перенаселённых машинами автомагистралей, туда попали дороги старые и забытые. То есть те, что обозначаются не в цвете и тремя-двумя упитанными линеечками, а тонюсенькими и извилистыми чёрными линиями, а то и вовсе пунктиром, как "дороги без покрытия" или "улучшенные грунтовые", либо просто "грунтовые просёлочные", или так: "полевые и лесные".

Нашими "полевыми и лесными" люди ездят охотиться, рыбалить, собирать дары леса. Едут докуда можно - обычно "грунтовые, просёлочные" кончаются у отжившего свой век и не подновлённого моста, перед промоиной, расползающейся в овраг и пересекающей былую нить сообщения. А то шальная речка себе новое русло промоет поперёк стёжки - с неё взятки гладки…

Иногда "полевые и лесные" элементарно теряются в таёжной чаще. Я ж говорю, у нас местность водообильная, в предгорьях около тысячи миллиметров в год осадков выпадает, снега стоят пятиметровые. А как всё это обилие растает, на порушенном колеёю грунте моментом поселяются разные травяные и древесные семена - и вот вроде подобие былой дороги ещё угадывается, но на месте её стоит ровная щёточка осинового или берёзового подроста. Или уже молодой и полнокровный хвойный лес, сменивший отслужившие свой срок осины и берёзы - такая в нашей тайге очерёдность видов.

По области проложено великое множество старых путей-дорог. Они вели к бесчисленному множеству поселений. Это были селения аборигенов - "кузнецких татар". И других аборигенов - пришедших за казаками-первооткрывателями кержаков. Приходила сюда своими дорогами и "золотая лихорадка", её пик пришёлся на середину позапрошлого века.

В советские годы область стали осваивать разведчики-геологи. Это нынче на места разведки геологов возят по воздуху, а когда вертолётов не было, ставили в передовики трактор помощнее, запрягали его санями да так и шли, сшибая бульдозерным ножом лес, к месту назначения, просто точке на карте.

Понятно, много было посёлков, где жили лагерники и ссыльные. Они служили основной рабочей силой геологоразведочных партий - а разведывать в наших местах посейчас много чего можно: тут тебе, знамо дело, уголь, а к нему золото с платиной, тут полиметаллические месторождения, железные и медные руды, бокситы и нефелины, даже уран есть.

Невольники и добровольцы советской власти ещё и лес рубили и сплавляли его по весенней полой воде - шахтам уже освоенного Кузбасса нужна была рудстойка. Они же добывали рудное и россыпное золото, обогащали его на золотоизвлекательных заводах. Занимались охотой и иным таёжных промыслом, обеспечивая сами себя и иногда даже балуя - на мясокомбинате прииска Центральный, к примеру, в копчёные колбасы добавляли к обычной свинине экзотическую лосятину.

Старый кемеровчанин Эдуард Гоберник вспоминает, как жили в таких поселениях в довоенное время. Не только, представьте себе, голодом и холодом, подобно персонажам Шаламова и Солженицына, да под оком конвойника, но и вполне нормальной жизнью: дети в школу ходили, были, кстати, и школы музыкальные, взрослые в клубах Островского и Погодина ставили, на профсоюзных и партийных собраниях разные актуальные разговоры вели насчёт очередных задач советской власти.

В том числе, по-видимому, о строительстве дорог. Причём дорог довольно хороших. Вот сейчас былых посёлков нет: люди ушли и дома раздавило снегом, съело влагой и расплодившимся грибком, только о фундаменты спотыкаешься, - но пути сообщения остались. Иногда такая дорога возникнет лиственничной, не гниющей гатью через болото. Иногда мощённой крупными валунами чуть ли не трассой - такая даже лесом не зарастает, плотно уложен бутовый камень. А некоторые дороги (есть такая дорога от Центрального в самый глухой посёлок области Кундат) отсыпаны золотоносной породой, два грамма металла на тонну, говорят, в Австралии такие породы уже научились разрабатывать…

Конечно, тряско на эдакой булыжной мостовой, зато в вязкой и прилипчивой, как битум, глине не утонешь.

Бывает, что "полевые и лесные" совпадают с очень древними путями. Как в Горной Шории, которая, между прочим, всегда тесно сообщалась с хакасскими степями, это ж рядом, только перевали через Поднебесные зубья - и каждый зуб того Поднебесья культовая гора какого-нибудь хакасского или шорского рода. И такие ж культовые, родные кумандинцам и алтайцам горы Алтая близко - рукой подать вдоль Абаканского хребта.

Через нашу Горную Шорию массы народов прошли и наследили. Вот, к примеру, встретился нам на пути мрасский приток Кубансу. Вам ничего не напоминает это имя?

Да это ж люди племени "куман" тут жили. А потом откочевали дальше, на Алтай, где речку, из которой поили своих лошадей, назвали Кубанак. И в конце концов возникли в южнорусских степях - Кубань была их рекою, а русские называли куманов половцами - "Слово о полку Игореве", надеюсь, читали?

Древними караванными путями хаживали торговцы и завоеватели. В Горной Шории археологи постоянно раскапывают остатки караван-сараев для отдыха путников, охранные посты, поселения мастеровых, тут хоть на каждом речном мысу открывай археологический практикум.

Целые народы переселялись древними путями. Не только половцы-куманы, но, к примеру, киргизы, которые нынче живут в горах Тянь-Шаня, были когда-то нашими земляками. Народ, который историки называют "енисейские кыргызы", убежал-откочевал из современной Хакасии (не поладил с агрессивными южными соседями) в дальние страны. Бежала эта масса людей югом Кузнецкой котловины, форсируя Мрассу близ того места, где сегодня стоит посёлок Усть-Кабырза, А потом через алтайские и казахские степи ушли "кыргызы" в дальние края, в нынешнюю заграницу...

Нынче вполне можно проехать, причём не верхом, как в баснословные времена, и таща за собою груз на волокушах, но и на колёсах в Хакасию и на Горный Алтай. Теми же древними путями, вместо которых сегодня на карте-схеме "грунтовые" и "лесные" чёрные ниточки.

Официального сообщения между тем тут никакого нет. И потребность дороги, соединяющей эти места, в официальных кругах только на уровне ощущений, но даже ещё и не проектов. Но проехать, говорю вам, в принципе можно - рисковые новосибирские автотуристы пару-тройку лет тому совершили такой путь, замкнув большой круг: от Новосибирска на юг до монгольской границы Чуйским трактом, оттуда на восток вдоль монгольской границы в Туву, дальше повернув на север федеральным шоссе Абакан-Кызыл в Хакасию и уж из Хакасии таёжными дорогами в Кузбасс - к Междуреченску, где все официальные трассы, кроме рельсовой, идущей вдоль нашей общей речки Томи, кончаются.

По железной той дороге всё ж иногда ездят автомобилями. Где рядом, вдоль Томи, где прямо по рельсам и шпалам, по-браконьерски проскакивая обочь противолавинных стенок и сквозь туннели, пока нет поезда. Это кратчайший автомобильный путь из Кузбасса в Хакасию. Ну, можно ещё через Сензас, что в Таштагольском районе, убродной черневой тайгой, по старым лесовозным колеям. Или через наш Майзас на хакасский Таштып (этим путём, только в обратном направлении пробирались своим автокараваном новосибирские туристы) - ещё более убродно, по шейку в глиняных плывунах.

Кузбасс находится как бы в средостении обжитой Западной Сибири. Беда, однако, что соединяет его с западными, восточными и южными соседями только одна федеральная трасса М-53. Она проходит по северу области, ответвляясь на Томск (томичи дополнительный выход на эту трассу построили - восточнее) и спускаясь транскузбасским шоссе от Кемерова в Новокузнецк.

Нынче благоустроены два автомобильных выхода в сторону Алтайского края. Напрашивается ещё один выход в сторону Красноярья - в дополнение к Транссибирскому шоссе. И требует своих развязок "белое пятно" на юге Кузбасса - Горная Шория, издревле бывшая связующим узлом между Саянами, Алтаем и Средней Азией…

Дорожный фонд своей картой-схемой напомнил о том, что было. Сказав одновременно между строк, что это "было" вновь когда-нибудь будет. Кузнецкий бассейн начинён полезными минералами, как колбасная кишка фаршем. Значит, в разведанные нашими отцами и дедами места придут добытчики. За золотом и углём (между прочим на реке Абакане, близ притока Каирсу, в паре часов хода от заимки Агафьи Лыковой хакасскими гелогами разведано богатое железорудное месторождение - Волковское, но добывать здесь руду удел будущих поколений, нет никакой дороги к руде, кроме как по воздуху).

Придут за платиной и ураном. За бокситами и каолинами. За мрамором и гранитом - для отделки новых городов.

Значит, всё равно понадобятся дороги.

Говорят, что мудрые коммунальные службы дорожки на бульварах не вдруг мостят: сначала посмотрят, где народ их натопчет, пересекая газоны. А потом по самым торным кладут асфальт или плитку.

Повторяю, Кемеровская область такими самостийными стёжками истоптана вдоль и поперек. И по одной из них, возрождённой из праха человеческим трудом, мы тихонько пробираемся на казённом "УАЗе": вдоль рек и ручьёв, мостами и насыпями, взбираясь на перевалы (тутошние кержаки назвают их "разломы") и спускаясь в распадки, - к посёлку Мрассу, где нас ждёт душа-хозяин, глава территориальной администрации Валерий Алексеевич Леонов.

Про сибирские территории принято говорить, сравнивая наши комариные просторы с густо населёнными, обжитыми и вылизанными до квадратного метра западноевропейскими странами. Мол, территория Таштагольского района вместит, ну, скажем, полБельгии. Или сколько-то Люксембургов. В крайнем случае полтора-два суверенного княжества Монако под руку Валерия Алексеевича уместятся. Глава Мрасской администрации принимает это как должное, границы подвластной ему территории суть границы сразу с двумя субъектами Федерации - на юге и востоке с Хакассией, на западе - с Республикой Алтай.

Местные рыбаки и охотники стреляют белку, ловят норку на Абаканском хребте и вываживают на воздух злых тайменей в притоках Абакана, за которым - западный Саян, в сущности другая горная страна, там горы молодые, остроглавые, а наши стёрты временем и круглы - на некоторые можно самолётами садиться.

Мрасские кержаки - кровная родня Агафье Лыковой, двоюродная и троюродная, вместе жили на берегах абаканского плёса Тиши (до нижней оконечности плёса из Мрассу идёт набитая тропа) и она, говорят, не столь давно гостила в Килинске, местном староверском поселении, а к ней ходили пожить молодухи с заимки Заячьей - испытать себя перед принятием монашьего сана.

Валерий Алексеевич доволен кержаками. С ними, не пьющими водку, не курящими табак, не падкими на цивилизационные соблазны типа видеоужастиков и компьютерной игры "Крутой Сэм", у него хлопот нет. И с теми шорцами, что устояли в старых обычаях, тоже нет. Кто трезв, того берут работать в лес, на драги - это серьёзный и добропорядочный народ.

Со всеми остальными - масса хлопот. Пьют самогонку или привозной технический спирт и бездельничают. Хотя в деревне, даже таёжной, любая безработица - нонсенс: вокруг тайга с кедрачами, горы с ягодниками, клюквенные болота, полно пастбищ и пашенной земли на месте оставленных деревень. (Это беда территории: вслед за уходом "каторжанцев"-лесорубов с их невольничьими поселениями, упали и кормившиеся при них вольные сёла: Адыяксы обезлюдела, Ивановский нежилой, Таймет зияет глазницами окон, а в добром десятке бывших посёлков даже строений не осталось и на старые заимки никто не ходит, гуляет земля и пустует тайга).

Как может, борется глава территории с пьянством. Ведь шорцы (а чем пьющие русские лучше?) как загуляют, так и про всё на свете забудут - сенокос не сенокос, шишкобой не шишкобой, рыбалка и охота побоку. Только едва прижмёт глава территории спиртоносов, как начинают полыхать поставленные им для собственной скотины стога сена. Дескать "молонья" ударила. Но удар-то по главе администрации.

Он удар держит и всё равно любит свою землю, куда занесло его с далёкой Кубани - встречь землякам-половцам кочевал Алексеич, бывший моряк рыболовного флота, пошатавшийся и по югам, и по северам. Кстати, нет-нет да и промелькнёт в его речи характерное для моряцкой речи словцо: то тельняшку, вывешенную "опытным" проветрить от пота, фамильярно обзовёт "рябчиком", то кусок капронового троса, в простонародье называемый "верёвочка", поименует непонятным именем "шкертик".

Перед задержавшимся отъездом (ладно, пускай будет по-морскому - отходом) он ещё раз навестил непутёвый наш лагерь, посидел под навесом из горбыликов (заставил лесников построить - специально для туристов), угостил молоком собственного удоя (сливки четверть банки заняли) и посетовал на туристическую малолюдность: обидно, что такие места пустуют, вы нынче первые…

Невдалеке от точки нашего старта вдоль по пойме Мрассу вытянулось озеро. Вот бы рыбацкий домик там построить, мечтает глава администрации, рыбы там полно да денег у посёлка нет. Вы подскажите каким-нибудь знакомым бизнесменам, просит Валерий Алексеевич, может, заинтересуются?

Вот и подсказываю. Только без особой надежды. Наш бизнес без прицела на скорую прибыль пальцем не шевельнёт. Наш бизнес только ругает власть и в то же время ждёт, когда изруганная та власть создаст ему условия для процветания…

Ах, да будет про них про всех. Вот река. Вот её перекаты и шиверы. Вот обливные камни, заласканные быстрой водой. Вот берега, вставшие до неба. Вот стремительно врывающиеся чистой водой притоки. И вот мы сами: слева я на красном баллоне катамарана, справа Володя на синем, между нами серебряная вода, а всё вместе - вполне патриотично смотрится цветами российского флага.

День проходит в работе. Вода высокая, но речка пока что мелкая, маломощная. То и дело тащим плот по галечным косам. То и дело катамаран занудно ноет, бороздя своими двумя днищами по камням. И вечер приходит избавлением: вон рыбацкая стоянка на высоком берегу с таганком под вековым кедром. Стоим.

Место, кстати сказать, клещевое. Только зашли, я из-за уха одного шустрого снял, а другой - самочка с оранжевой спинкой - заползла по босой ноге в штаны. И тут самое время порассуждать о страшных энцефалитных клещах и экологии здешних мест.

РАССУЖДЕНИЕ ПРО ЭКОЛОГИЮ КУЗБАССА. Клещ - это вовсе не только наша беда. Горная Шория - одна из многих местностей на земле, где буйствует энцефалитная зараза. Представьте, альпийская держава Австрия страдает от заразного клеща не меньше, чем Сибирь. А также Италия и Швейцария. И скандинавские страны. И бывшие союзники по Варшавскому пакту - Германия, Польша, Чехия со Словакией.

В России наиболее неблагополучными местностями считаются Предуралье (Удмуртия) и Зауралье. Много заразы в Томской области. Мы находимся где-то за Свердловской, Тюменской областями, Красноярским краем, рядом с республиками Алтай и Хакасия, у нас процент заболевших клещевым энцефалитом меньше, но почти такой же, как в Новосибирской области.

Вообще-то клещ человеку не враг, просто случайная пожива. Равно, я бы сказал, и по отношению к другому зверю, начиная с зайца. Клещ главный хищник по отношению к мелким грызунам - всяким там мышкам-полёвкам, бурозубкам, сеноставкам. Коли была зима благополучной для них и расплодилось этого незаметного в лесу зверья видимо-невидимо, то клещевая опасность быстро уходит - все аппетиты бывают утолены сразу с наступлением тепла. А коли нет, то кидается "клещюган" на кого попало, включая домашних животных и человека.

Нынче по-видимому трудные времена для всяческого таёжного населения настали и потому активен клещ до осени: рассказывают, что случаи заболеваний клещевым энцефалитом бывали и в сентябре. Признаться, меня тоже однажды укусил клещ на исходе августа. Это было на Абакане, невдалеке от заимки Агафьи Лыковой, где, вроде бы, клещи безопасны.

Наша компания спасалась от клеща по-всякому. "Опытный" загодя сделал прививки. Володя принимал йодантипирин. Мы с Артёмом держали про запас имунноглобулин. Ему, впрочем, вкололи содержимое ампулы уже на второй день сплава. А я свою дозу использовал уже дома, когда, моясь под душем, обнаружил на бедре только-только всосавшегося недруга.

Клещ не боится никаких противомоскитных препаратов (так же, впрочем, как и мошка). Разве что безумно вонючего дихлофоса, отшибающего напрочь памороки даже у человека. Уберечься от клеща почти невозможно - только "заковаться" в непроницаемый капрон с ног до головы. Вон фотограф Николай Фёдорович Карев за одну лесную съёмку (сам говорил) снимает с себя до полусотни клещей - ему, чтоб выбрать эффектный ракурс, надо то в траву залечь, то в чащобу залезть. Ну, говорит, только и делаю, что раздеваюсь и осматриваюсь и пока Бог миловал от заразы.

Говорят, что энцефалитом человек расплачивается за агрессию в природу. Возможно, это так. Но давайте посмотрим на наши "злодеяния" и с другой стороны. Ведь человек тоже часть природы. Притом самая активная её часть, так сказать, венец творения. Человек создаёт свою собственную среду обитания. И он в естественном антагонизме с природой. Даже распаханный под жито участок степи - это, в сущности, жёсткий, чреватый последствиями (эрозия почвы, изгнание степных обитателей прочь и т.д.) конфликт с естественной средой.

Но кушать-то хочется…

И дальше. Мы, вооружённые всяческими машинами и механизмами, просвещённые Интернетом, совсем забыли, что взаимодействовать с природой нелегко. Что она отнюдь не ласкова к пришельцу, что наша тайга, где девять месяцев под елями снег, не субтропический банановый остров, где почивал в тепле и неге смельчак Робинзон Крузо.

В Горной Шории надо много работать, чтобы выжить, да чтоб просто жить. Надо построить дом. Надо запастись дровами - в морозные дни дрова вылетают в трубу целыми кубометрами. Плюс баня - хотя бы разок в неделю. А всё вместе это добрая деляна спелого хвойного леса, кто ж дрова готовит из осины, а сколько такого леса надо на целую деревню? Или такой посёлок, как Мрассу.

А ведь ещё надо поставить околицу вокруг деревни - чтоб скотина не уходила в тайгу. Огородить пашню и сенокос - иначе зверь потравит все припасы, особенно если они находятся близко от троп его естественной сезонной миграции. Ну, эдак вплоть до сбора ягод и грибов. Да вы почитайте позапрошловековую книжку "Уолдо или Жизнь в лесу" старины Генри Торо и многое поймёте "за жизнь", которая вроде бы должна проистекать в единении с природой…

А потом надо построить дорогу, пересекая мостами и насыпями естественный ход ручьёв и рек. Надо в конце концов её заасфальтировать, чтоб было комфортно ехать в быстром автомобиле. И приезжать в город, где тебя ждут всяческие коммунальные блага, например, тёплая вода в кране.

А чтоб та вода была, надо копать уголь в глубоких забоях разреза "Кедровского", оставляя после добычи "лунный пейзаж" на месте былой дремучей тайги. И это есть поддержание человеческого существования. Кстати, вы видели борцов за экологическое благополучие, которые жили бы на лесной заимке в изоляции от себе подобных двуногих? Я - не видел. "Зелёные", как правило, насельники больших городов, где можно рассчитывать на зарубежный "грант" для прожитья, где разношёрстная публика, готовая на всё, в том числе и готовая посочувствовать самым "крутым" идеям, и где легко развернуться с агитацией и пропагандой, давно ставшей, в сущности, прикладной партийно-политической, где в прицеле власть и ещё раз власть.

Теперь появляется уже и контрагитация - вон Новосибирск родил "антиэкологическое движение", ехидно задумавшееся: а чего это "зелёные" всегда ратуют за то, что выгодно нашим глобальным экономическим конкурентам. К примеру, спор о дороге через заповедное плато Укок в Китай. Дескать, не надо транснациональное шоссе строить - загадим последнее ненаселённое место в России.

Может и загадим. Если не будем за собой грязь и пластиковые бутылки убирать и вообще вести себя прилично, образно говоря, "не чавкая за столом". Но для чего дорога? Хотя бы для того, что традиционно бедный восточный Китай примет наши промышленные товары, которые не выдерживают сравнения с европейскими, потому что у них только одно несомненное достоинство - дешевизна. И если не мы, то Казахстан ту дорогу проведёт.

…Журналюга Артём чуть не вошёл в транс при виде плавающей в грязной луже, заглатывающей живую землю и потом изливающей из непонятных недр своих мутную жижу драге - самом жутком (это моё впечатление) агрегате, какой только может быть рождён человеком, "Терминатор" рядом с ней сущий ребёнок.

Артём вдохновился. Мол, надо писать как уничтожается природа, сказал он. А я потрогал цепочку "жёлтого металла" на его шее. Из чего этот красивый "жёлтый металл"?

Ещё раз скажу: хватит жалеть природу, надо просто научиться жить рядом с ней, не губя то, что можно не губить. Умерять аппетиты. На сей счёт есть немало добрых идей у разработчиков концепции "устойчивого развития", сознающих, что человеческие конфронтации с естественной средой - это норма. Надо, однако, планку той нормы держать ниже границы сомовосстановления природы.

А сама-то природа, если ей не мешать и помогать чуть-чуть, умеет восстанавливаться, как хороший спортсмен после изнурительного матча. В местах, вдоль которых мы тихо (не всегда, впрочем, тихо, иногда только берега мелькают) плывём, когда-то интенсивно велась рубка леса. Я помню эти времена - горные склоны были лысыми, как колено, отдельные деревья, оставленные для осеменения вырубок, только подчёркивали унылость пейзажа.

Сегодня мрасская тайга - живая и весёлая. Вырубки затягивает подрост. Кое-где уже хвойный, пришедший на смену осине и берёзе. Лес поёт птицами и дышит туманами и каждый речной поворот таит в себе нечто, с одной стороны, хорошо знакомое и родное, но в то же время - загадочное и неведомое…

…Вот мы уже почти дома. И напоследок хочу повторить уже не однажды сказанное: надо время от времени оторваться от дневных забот и заглянуть за горизонт. Надо это делать хотя бы раз в год. Жаль тех людей, которые жизнь проживут в необъятном загазованном машинными выхлопами городе (или даже в селе, не выходя за пределы очерченного земными заботами круга), не ведая? что где-то подпирают небеса горы, украшенные снежниками ясной белизны, что где-то журчат ручьи с живой водой и заполошные птицы дают бесплатные полунощные концерты.

Нынче в моде всяческие экстремальные путешествия. Если сплав, то по рекам заоблачного Непала. Или хотя бы по крутейшим "шестёркам" Алтая. Если отдых, то чтоб экзотика светила в окна. Ну, не Канары, это только богатому меньшинству по карману, хотя бы Сочи или приобретающая "пятизвёздочный" лоск Белокуриха. Федеральное телевидение всячески нас настраивает на это, показывая то "Путешествия натуралиста" (люблю, впрочем, эту передачу за, скажем так, "хорошее отношение к лошадям"), то "Непутёвые заметки" (а эту не люблю за чрезмерное сладкозвучие), и всё вместе - не про нас.

А мне хочется, чтобы про нас, про Кузбасс, про Сибирь - родную и заповедную. Про Сибирь неисчерпаемую для познания. Вот уж целую жизнь плыву по ней, по её синим водам и не наплаваюсь никак.

…Мы заканчиваем своё путешествие близ посёлка Усть-Кабырза. Надо бы дальше. Но решаем оставить остальную часть реки до лучших времён (как всегда, поджимает фактор времени и занятости - а всё потому, что долго сидели на старте, раскачиваясь и примериваясь). Ну, впрочем, я Мрассу несколько раз проходил. И "опытный" тут бывал, за шишками на кедры лазил и рыбачил. А "салаги" (уже, правду сказать, и не "салаги", научились весло в руках держать и костёр в дождь ставить) ещё побывают.

В Усть-Кабырзе ловлю попутку до Таштагола. Дальше - поезд. И вот мы дома. И странно слышать из-за открытого окна не ночной соловьиный посвист, а гудки машин и разухабистое пение разгулявшихся соотечественников.

2003 год.

ВНИЗ ПО РЕЧКЕ ПО НАЗВАНИЮ "РЕКА"

1. ЛЮДИ НА ДОРОГАХ

На Кемеровском вокзале мне, непонятливому, объяснили, что на поезд в сторону Красноярска есть всего один билет, что кругом лето и надо было беспокоиться раньше. "Один - это мало", - сказал я кассирше и позвонил доктору Петрову: "Может, отложим отъезд до следующего четного числа?". Но доктор Петров был против. И мы выехали немедленно. И это было в понедельник, жарким днем 20 июня.

СПРАВКА. Доктор Петров - в миру рентгенолог железнодорожной больницы Александр Яковлевич Петров. По туризму прозвищем "Искандер". Если не "турист в законе", то, по крайней мере, "авторитет" - на его счету десятки пеше-водных путешествий, от маршрута Кемерово-Крапивино по шоссе за 20 часов до водных "шестерок", самая знаменитая из которых, пожалуй, сплав по грозной реке Чулышман, который в Горном Алтае. Благосклонно согласился прокатиться со мной на реку Усу. Чтоб в дальнейшем обошлось без недоразумений, скажу: слово доктора Петрова - закон, обсуждению и обжалованию не подлежит.

Мы выехали электричкой из Кемерова в Тайгу и сразу же начали встречать хороших людей. Начала эти встречи прекрасная блондинка с золотыми зубами. Она читала книжку про любовь и никак не хотела знакомиться.

Но мы сломили ее сопротивление и узнали все: профессию, возраст, количество замужеств. Мы обещали ей писать письма и слать телеграммы. Если, разумеется, вернемся живыми со страшных порогов бешеной реки Усы (вторая категория сложности из возможных шести - это замечание для тех, кто понимает).

А когда мы распрощались с золотозубой златовлаской на перроне станции Тайга, к нам подошли двое крепких ребят, заинтересованно посмотрели на рюкзаки и попросили кружку. При наполнении кружки упала и разбилась бутылка с красивой наклейкой. Вокруг приятно запахло, но ребята огорчились. "Эх, - сказали они, - хотели угостить". Тогда угостили мы их, потому что алюминиевые фляжки нипочем не разбиваются.

В поезде, на коротком перегоне до Анжерки мы познакомились с беженцами из Таджикистана. С целым семейством Глава семейства Лидия (просила по отчеству не называть) рассказала много всяких ужасов про гражданскую войну. Чтоб успокоиться, нам вновь пришлось прибегнуть к помощи фляги. Потом мы помогли Лидии и ее семейству, обретшему сибирскую родину, выгрузиться. Выгрузившись, залегли на полки, порадововшись, что у Лидии в Анжеро-Судженске будет работа, что обещают жилье и что хотя вообще-то жить в Сибири холоднее, чем в Душанбе, но зато стреляют несравненно меньше.

В Ачинске, куда добрались с рассветом, предполагалось сидеть весь день, дожидаясь поезда до станции Шира. Потом еще ночь ехать, а следующим утром ловить транспорт на прииск Коммунар (по-ранешнему, дореволюционному - Богом подаренному прииску), а уж от Коммунара путь лежал в верховья реки Усы.

Лично я был готов ждать. Но доктор Петров ознакомился с Ачинским вокзалом и нашел, что противнее места не встречал. Особенно ему не понравилась милиция, ведшая, по его разумению, себя некорректно, а именно попросившая для проверки документы. И через полчаса мы сидели в вагоне пригородного поезда, катившего в город Ужур. Весь состав был из трех вагонов - два пассажирских, а один то ли почтовый, то ли "столыпин", который, как известно, служит для перевозки заключенных.

В нашем и близлежащих купе сетовали, что туристов стало совсем мало и тщательно расписывали весь последующий маршрут.

"С Ужура вам надо до Копьевой", - говорил бородатый дедок, присевший на боковой лавочке и твердо отвергший приглашение к фляжке. "Как раз половина до Шира будет", - поддерживал его здоровяк Саша, выложивший на столик свежий, чемпионского размера огурец. Мы оценили подарок - в Ачинск тепличную зелень завозят аж из Красноярска, а в Ужур, где у Саши двое "короедов", вообще не завозят - вклад в меню был просто царский.

СПРАВКА. Шира - знаменитый курорт в Хакасии, где масса горько-соленых озер и целебных грязей. Слово "Шира" на территории Красноярского края по падежам не спрягается. Аномалию отечественной грамматики прояснить не удалось, потому на сем справку завершу.

Удобно расположившись вокруг огурца и фляжки, мы добрались до Ужура. Оттуда, не менее удачно устроившись на рюкзаках близ задней двери "Икаруса" (ни мест, ни билетов не было, но шофер оказался хорошим человеком - посадил и лишнего не взял), домчали до свертка на Копьево (село это, к сожалению, так и осталось для нас неизведанной землей). Отдохнули несколько минут рядом с сельским кладбищем, подняли на спину рюкзаки и побрели к мосту через реку Чулым - тихую, вовсе, кажется, без течения и с абсолютно безлесными берегами.

У въезда на мост рядом с нами осадил желтенький "Москвич". Пообщались с водителем. "До Коммунара, пожалуй, не доброшу, меня люди в Шира ждут. А до Шира - пожалуйста", - сказал водитель и открыл багажник.

Не предполагал, что старый, еще 412-й "Москвич" может мчаться с такой скоростью. Не менее 100 км в час выжимал наш отважный "драйвер". Если, конечно, не соврал спидометр, 75 километров мы преодолели минут за сорок. Это была гонка! Правда, дорога тут отличная и почти без встречных машин. А вокруг нашего "Москвича" стремительно раскручивалась хакасская степь с неправдоподобно красивыми холмами и там и сям вздымающимися в поле родовыми погребальными курганами...

"Вот дорога на Коммунар", - сказал водитель. Не жеманясь и не торгуясь, взял деньги за проезд и тут же исчез за верстовым столбом с надписью "Шира. 5 км".

С тракта на Коммунар уже стали синеться предгорья. И даже деревья тут уже росли - измученные зноем чернокожие лиственницы. По карте отсюда до прииска еще километров 70. Мы попили водички из пластиковой бутылки, доели Сашин огурец. Я было расположился подремать в жидкой лиственничной тени. Но доктор Петров был против. "Не уходи далеко", - сказал он.

И только он это сказал - к нам подтарахтел мотоцикл. Плотный мужик, закованный, несмотря на жару, в прорезиненную "химзащитовскую" куртку, спросил, не проезжал ли в сторону прииска грузовик с вещами. "Урал", - уточнил он.

Никто не проезжал. Ни туда, ни обратно. Это мы могли засвидетельствовать с точностью. Стали ждать втроем. Мужик рассказал, что сам живет в Коммунаре и перевозит тестя из Ширы (пардон, из Шира) - бабка у него умерла и старику стало невмочь одному, попросился к внукам.

Через несколько минут приревел трехосный "Урал". Рюкзаки полетели на кучу скарба в кузове, а мы уселись в просторной кабине. Так и поехали кильватерной колонной - впереди быстрый мотоциклист, за ним тяжелый всепроходимый "Урал"...

Дорога все приближала и приближала горы. Из далеких и синих они стали желтыми и коричневыми, там и сям поросшими лесом. Постепенно горы становились выше и выше, уже не достать взглядом из кабины до вершин. Появились ручьи с ослепительно прозрачной водой. У одного мы остановились, попили горсткой, набрали свеженькой в бутылку.

Дальше дорога пронырнула сквозь горы к реке. Это был Белый Июс. Вместе со своим братом Черным Июсом они текут с Кузнецкого Алатау, с его Канымского хребта и образуют Чулым. Река была уже вполне горной - блестела рябью течения, белела бурунами у валунов, торчащих в потоке. Заволновалось сердце и я толкнул локтем Петрова. Но он не отреагировал. Доктор Петров спал.

Потом мы стали забираться куда-то вверх. И там нас облило внезапным, сверкающим дождем. Затем как-то вдруг начали появляться огороженные покосы, дорога пошла вниз по склону и в конце концов мы тихо въехали в Богом подаренный приисковый поселок Коммунар. В большую-большую скалистую чашу с зазубренными краями. По внутренности той чаши лепились улицы, улочки и просто дома, как ласточкины гнезда, а по верху бродили едва различимые отсюда крохотки овец. Внизу тихонько дымила котельная. А еще ниже пошумливала речка.

Нас высадили около магазина, в котором продавали хлеб, "сайру натуральную", водку из Канска и лопаты-штыковки. Я купил четыре буханки прекрасного хлеба, узнал у продавщицы Раи, что магазин государственный, но в поселке есть и много частников, и вернулся к доктору Петрову, комфортно разлегшемуся у дыроватого забора.

На часах было семь вечера. За 24 часа, мы, нигде не останавливаясь более, чем на два часа, преодолели что-то около тысячи километров. Мы намного опередили график своего движения и доктор Петров был доволен и благодушен. Мы пожевали хлеба с салом и луком. Не пренебрегли еще разок содержимым фляги. После всего перебрались на веранду полуразрушенного деревянного строения (таких, даже на первый беглый взгляд, в Коммунаре много, причем некоторые из них непривычного архитектурного вида - приисковому поселку уже больше сотни лет), занавесили палаткой дверной проем от сквозняка и решили сегодня уже никуда не рыпаться. Спим...

2. СОБАКА - ЭТО СОВСЕМ НЕ ТО, О ЧЕМ ВЫ ПОДУМАЛИ

Пробуждение было ранним. Что-то около пяти утра где-то близко загомонили, засморкали, заматерились мужики. Приехала машина - оранжевая "вахтовка". Проплыла над забором и остановилась. Захлопали дверцы, застучали сапоги. Мотор поворковал на малых оборотах, потом заревел медведем и степенно удалился, отзываясь эхом в дальних распадках.

Стали слышны птички. Парочка трясогузок-плисточек прилетела к нам и забегала по куче мусора, оглядывая чужеземцев и что-то вопрошая.

А небо над развалинами, в которых мы ночевали, распахнулось далеко-далеко, и редкие облачка на нем были белые-белые. Совсем не такие, как в родной Кузнецкой котловине, продымленной вширь, ввысь и вглубь. И мы обрадовались жизни. Не смотри, что ночевали на грязной веранде.

Тут некто зашебаршился у забора. В дыру просунулась измученная жестоким похмельем физиономия. "Спичечку, мужички", - униженно попросил зазаборный человек. Доктор Петров подошел с коробком. "Зажги, будь другом", - опять попросил зазаборный и спрятал за спину трясущиеся руки. Доктор Петров помог прикурить.

"Отошьем?" - грубо спросил я. Но доктор Петров был против. "Заходи, похмелю", - благожелательно предложил он аборигену. "Счас, счас", - заторопился тот.

"Ладно, пойду осмотрюсь", - сказал я с неодобрением.

Я спустился к шумливой речке. "Это какая речка?", - спросил я у прохожей дамы. "Собака, конечно", - был ответ. "А куда она течет?" - был новый вопрос. "В Белый Июс, конечно", - надменно ответила дама. А я разинул рот от всей этой географии, а почему, узнаете из справки.

СПРАВКА. Собака (калька с тюркского Адайсу, что значит "Собачья река") - правый приток реки Усы, длина 14 километров.

"Это как же так, - без предисловий обратился я к хозяину поселка, председателю его поселковго Совета Сергею Батурину, - не должно же тут быть реки Собаки. Собака на той стороне!"

"И на этой тоже, - успокоил меня Батурин. - Тут Собак много. Эта падает в Июс. А за перевалом есть Малая Собака и Большая Собака, Полудневая и Северная Собаки - так вот те сливаются и падают уже в Усу".

И я восхитился простотой и элегантностью родной топонимики. Реками Кузнецкий Алатау многообилен. Для каждой подыскивать индивидуальное имя - словаря не хватит. Вот и называют речушку со всеми ее притоками одним словом, прибавляя к каждому всего лишь адрес. Близ Коммунара и горной вершины Пустасхыл развелась целая псарня. У горы Большой Таскыл, что у другого алатаусского прииска - Центрального, примостилось стадо Кожухов. И Малый и Большой, и Мутный, и с древними добавками - Алла-Кожух, Тага-Кожух...

А ежели текут реки с одного водораздельного хребта, даже, бывает, из одного, близвершинного, карового, то есть образованного в результате вымерзания горных пород озера, то и им, случается, присваивают одинаковые имена. Как Усе и Июсам. Это ведь, собственно говоря, одно и то же. Просто произносится и пишется по-разному.

СПРАВКА. Белая Уса - правый приток реки Усы. Белый Июс - правый приток Чулыма. Берут начало в Кузнецком Алатау. Черная Уса - приток - Усы. Черный Июс - приток Чулыма. Обе реки берут начало в Кузнецком Алатау.

Между прочим, и Уса, и Июс, если перевести с тюркского, означают не что иное, как "река". И все вообще-то очень просто. Жил-был человек на реке, далеко от нее, родной, не бегал, уютно ему было тут. Хоть на Усе, хоть на Июсе.

Каждая мало-мальски уважаемая река называется всего лишь рекой и ничем больше. (Давайте на этот счет поумствуем маленько). К примеру, все реки, в названиям которых слышится "д" и "н", суть тезки (Дон, Днепр, Дунай, Днестр и, возможно, даже наш Тайдон...) и имя им - "река". А если вернуться в Кузбасс, то и Мрассу (Прас) - река, Кондома (Молдум) - река. И многие другие - тоже. До самой матушки-Томи, имеющей, между прочим, одноименцев в более высоких широтах Западно-Сибирской низменности, только тезки чуть разнятся произношением. Я о реках-братьях Тыме и Сыме, которые текут по сибирским болотам строго параллельно, но в разных направлениях - одна на запад (Тым), а другая на восток (Сым). Ну и, понятно, то же самое можно сказать о речках, где звучат слоги "чу" (Чулым, Чумыш, Чуя, Чулышман...) или "кан" (Абакан, Канасу или просто Кан), либо "хем" (Кахем, Бийхем, Карахем) и, естественно, "су" с вариантами "сук" или "суг" (Карасук, Коксу, Бельсу) и, наконец, "ки" (Кия, Китат). Можно еще добавить сюда слоги "ю" или "юл", "я" или "га"... Все эти реки, только вот называли их разные люди на разных языках. А уж языков и народов через Южную Сибирь прошло со времен Ноя и его сыновей столько, что...

Ладно. Вернемся на прииск. "Первый ваш коммунарец, какого с утра встретили, еле живой от пьянства. Что? Злоупотребляют?" - завел я разговор с поселковым головой. "Как везде, - слегка обиделся Батурин. - Но вообще-то у нас на 3600 жителей 52 торговых точки, где можно купить спиртное". "Да это ж мировой рекорд!" - восхитился я. "Ага, - грустно согласился голова. - Старатели как приедут из лесу, как дорвутся..." Потом поразмыслил и сказал: "Понимаю, зачем вы ко мне. Довезу я вас до Усы. Чего вам переться по тайге на своих двоих. Заодно артель посмотрю. Давно я там не был. А люди все равно мои, хоть и наезжие".

...На месте ночевки доктор Петров участливо интересовался бедолажной жизнью пьяницы Шурика. Шурик утверждал, что его отравили некачественной водкой из частного ларька. "Подделывают, падлы, под канскую", - шумел Шурик. Вот уже несколько дней он не может отойти, хотя принимает противоядие в основном канского розлива. "А у вас она какая?" - как раз спрашивал Шурик доктора Петрова, подозревая непоправимое. "А у нас спиртик", - успокоил Шурика доктор Петров.

"Пакуемся. Едем", - коротко проинформировал я. Мы собрались в полминуты и через некоторое время уже осторожно пробирались на "уазике" таежной дорогой.

Что такое дорога в тайге - необъяснимо. Но попробую. Вот прошел бульдозер и посшибал с насиженного места деревья, сдвинул их в бугры повдоль обочин, а мох и дерн содрал, обнажив где камень, а где просто глину, вязкую, словно битум. Понятно, что бульдозер шел не там, где прямее или ближе, а там, где лично ему удобнее. А удобнее, как правило, по руслу речки или ручья. Мы, к примеру, сначала ехали по верхам июсской Собаки, а потом, после перевальной горы, спустились в одну из мелких Собачонок бассейна Усы.

По таежным дорогам "мерседесы" не ходят. Эти пути по силам лишь геологической танкетке или всепроходимым "Уралам" воинского образца. Да и то шибко не разгонишься. Колея в нашей, алатаусской, очень влажной тайге напоминает туннель в зеленой стене - деревья беспросветно смыкаются кронами, а по обочинам растут влажные джунгли из зонтичных и иных великанов, которые к осени поднимаются на высоту метров эдак, как бы соврать, пяток...

На перевальной точке - столб, а на нем треугольник с надписью, извещающей путника, что тут начинается "буферная зона" заповедника "Кузнецкий Алатау" и что сюда без разрешения нельзя. "Новости, - удивляется представитель власти. - Первый раз вижу". И мы спокойно следуем дальше.

Потихоньку сползаем вниз по горе, условно говоря - дорогой, состоящей из глиняной, пополам с гравийной крошкой каши. Потом еще несколько раз форсируем речку. А то просто едем по воде вдоль берегов. Муть сплывает вниз.

А вот и люди. Здесь работает старательская артель. "Это их новый полигон, - объясняет Батурин. - Старый дальше. И старый поселок дальше, у впадения в Усу речки Базан. Раньше там не только старатели жили, а вообще люди. Я в Базане родился".

"Исковеркали тайгу", - по очереди вздыхаем мы с доктором Петровым, поглядывая на серые породные отвалы, тянущиеся вдоль дорожной колеи. "Лунный ландшафт", - газетным штампом отзывается Батурин. Доктор Петров, однако, разговор исчерпанным не считает и спрашивает: "А в вашем Базане раньше люди чем занимались?" И Батурин сокрушенно отвечает: "Да тоже золотом".

На пути встречается очередной ручеек. Только этот подпружен снизу и раскис в глубокую болотину. "Дальше сядем", - с облегчением говорит хозяин приискового поселка. Оставляем машину и несколько минут ковыляем по отвалам. Подходим к речке, неожиданно чистой и прозрачной. "Ну, вот она, Большая Собака. - объясняет глава администрации. - До Усы отсюда минут пять ходу. Вишь, старый отвал с новым соединили и отстойный прудок сделали. Не проехать дальше. Только на вездеходе. А на Базан километров, однако, около десяти". - "А всего от Коммунара сколько?" - "А кто их считал... Ну, не меньше сорока".

Мы рассчитывали, меряя по карте, что до Базана километров двадцать пять. Повезло!

Првоводили доброго начальника, почти насильно всучив ему денежку "на бензин" и спустились к речке. "Сплавная", - приговорил доктор Петров, опытным оком прикинув расход воды. Значит, будем строить плот и дальше - водой...

Варим обед. Ставим палатку. Обживаемся. Готовим жерди на раму для катамарана. Пьем чай. Угощаем прохожего рыбака из бездонной фляжки, а он нам презентует пару харюзков петушиной расцветки и мы их съедаем, слегка присолив, тут же. Купаемся в холоднющей, но приятной воде. Загораем. Гнуса на наше счастье мало. Впрочем, мы на обдуваемом ветрами пригорке - "морене" старого старательского отвала. Пускай под боками камни, но комару или мошке тут не климат.

Короче, живем до завтра. А завтра - весла в руки и вперед...

3. ВДОЛЬ ЗОЛОТОГО БЕРЕГА

Наш катамаран красив. Верх красный, бока черные, а брюхо по-рыбьи белое. Он еще не привык к воде. Его водит туда-сюда, он поскрипывает рамой и капроновыми вязками и уросит - побаивается слишком резких движений веслами.

А доктор Петров поправляет очки. У доктора Петрова прорезается хриплый капитанский голос. (Кстати, по правилам, принятым в водном туризме, мы, как и прочие судоводители, делимся на капитана и команду - вот я, к примеру, матрос).

"По струе полулагом. Кормой к берегу. Работаем вправо. Еще работаем. Хорош. Табань. Дай лопатой вперед. Камень обходим справа", - и так далее. Рутинная работа, когда сплавляешься по небольшой и без крутого падения речке: валуны, мелководье, небольшие порожки и шиверы.

Но спокойная работа продолжается недолго. С правого берега на реку наступает высокая песчано-гравийная стенка. Слева - завалы из спрессованных половодьем в монолит древесных стволов, корней и веток. Над завалами подмытые и наклоненные деревья - так называемые "расчески". Попадешь под такую - обдерет как вилами.

А это уже не завал, а залом - настоящая баррикада, наваленная поперед реки. Только узенький участок чистой воды остался справа. Основной поток шумливо устремляется под изодранные пихтовые стволы, ощетинившиеся острыми пиками сучьев.

СПРАВКА. В верховьях реки Усы работают три старательские артели. Самая большая и продуктивная - артель "Восток". Ежегодная добыча золота на Усе - от 150 до 200 килограммов металла.

Обводим завал. Один катамаранный баллон в воде, другой на руках. Пыхтение и пот. Еще проводка, на этот раз воды чуть больше. Кстати, она заметно потеплела - наверное, мы уже в Усе, не заметили, занятые тяжелой работой, слияния ее с Собакой.

За полдня проходим не больше пяти километров. Наконец, упираемся в штабель буреломного леса, запружающий реку на добрую сотню метров вперед. Река мчится где-то внутри штабеля напропалую. Близ завала, под рукотворным берегом, песчаная коса. Здесь, вымотанные до слабости в ногах, решаем ночевать.

Доктор Петров утром подниматься не спешит. А я его не бужу, уважая капитанский сон. Варю супчик, гуляю вдоль речки. Вот взобрался на "золотой берег" и увидел, что натворили старатели-"золотари". Вот, значит, что такое настоящий полигон...

Представьте себе бывшую речную долину шириной метров четыреста. Здесь протекала, вилась между скальными коренными берегами веселая речки. В пойме рос лес и разные ягодные кусты - жимолость, смородина, черемуха... Пришли люди. Пришла тяжелая техника. Лес выдрали. Стволы торчат из-под глины и гравия. Галечное дно реки вскрыли и сдвинули к скалам, чтоб добраться до самого интимного, до внутренностей, до потрохов - до золотоносного песка.

Посредине долины, в глубокой и широкой траншее, стоит так называемый "промприбор" - водяная пушка-монитор и железный кузов,, в котором подтаскиваемая бюульдозерами порода разбивается мощной струей в прах, разделяется на фракции. Легкий щебень смывается, муть улетает в отстойники, а золотая крупка попадает куда надо.

Забой, где грязными насекомыми ползают бульдозеры, на добрый десяток метров ниже настоящего уровня реки и она дренирует, просачивается сквозь борта забоя чистыми, черными на фоне серо-желтой породы родничками. А там, ниже, куда течет светлокоричневый поток из "промприбора", долгий, до горизонта, искусственный водоем.

Справа в Усу когда-то впадала речушка по прозванию Каменушка. Впрочем, она и сейчас впадает. Только уже не своим природным руслом. Она заключена в две большие трубы, которые пересекают полигон наискосок. Трубы изливаются в Усу небольшим каналом. Вода в Каменушке чистая. (Или уже и не в Каменушке вовсе?). Контраст: Каменушка (или то, что ею сейчас называется) проведена над сливом пульпы. На верхнем этаже - вода, на первом - мутная дрянь.

Интерес для артели не только, так сказать, поэтический - чтоб, значит, потрафить природе, но и чисто практический - лишнюю воду девать некуда, лучше сбросить в реку...

Берегом ходят рыбаки. "Из артели?" - "Из артели. Садись, покури". Не курю, но сажусь.

Артельные работают по 12 часов в смену. Выходных в сезон нет. Работа днем и ночью. Питание из общего котла. Готовка, говорят, отличная, повар раньше был "шефом" в ресторане. Да не где-нибудь - в Москве. Народ разный. Есть люди из Кузбасса, есть из Хакасии. Это самые ближние. Но много народу из так называемого "ближнего зарубежья" - золотое дело живет вне границ и национальностей. И артель, как правило, сбивается не по найму через организованный набор или отдел кадров, а по знакомствам и дружеским связям. Глава артели (с недавних пор, с "приватизации" - хозяин) списывается с мужиками, которых уже знает, с которыми уже работал. Попасть в касту особо доверенных нелегко. Еще труднее - выйти из нее. Интенсивная работа в сезон, а потом добрый куш чохом, полученный на расчет, и длинный отпуск дома или в теплом краю имеют массу приятных сторон. Кстати, если есть у артельного семья, ей ежемесячно высылается определенный собранием прожиточный минимум. Семья для артельщика - святое дело.

Обустраиваются старатели в тайге всегда по первому классу. Это не перелетные птицы, которые сегодня здесь, завтра там. Артель строит основательные дома. Как для жилья, так и для всего прочего - столовую, клуб, круглосуточно топящуюся баню, сушилку для одежды и т.п. Работать, что ни говори, приходится в самых экстремальных условиях. Тайга - не мать родная. Даже если ты едешь по ней на японском тракторе.

Забыл сказать: на время сезона в артели сухой закон. Редко-редко счастливчику выдается возможность сгонять в Коммунар и попользоваться из тамошних 52 лавок, торгующих сутки напролет спиртным. Впрочем, умельцы (а в старательской среде все умельцы высочайшего класса - и с импортной техникой, и с топором обращаются запросто, и в охоте-рыбалке кумекают...), которые прошли огонь и воду, приспособились ставить брагу. Но не в "жилухе". В лесу. В больших муравейниках. Зароют туда флягу и ждут. В муравейник дождь не проникает, температуру внутри братья-муравьи поддерживают всегда постоянную. Глядь, вызрела бражка. Автору и доверенным друзьям тихий праздничек...

Старатели - хорошие люди. Приветливые, доброжелательные, разговорчивые. Но речку они, конечно, погубили. Чуть дождь (а дожди в тайге - на день раз по десять) - и вниз по течению несется рыжина с отвала: моет его, сердешного, дождь, рыхлит, распускает на нити ручьев и потоков.

Целый день мы пробираемся вдоль полигона. Кончается свежий отвал - возникает старый, уже слегка обросший леском, вон даже кедровые младенцы цепляются за корку из гравия... Вот прыгнули с речного порога, в туристской лоции он прозывается "Базанским", оставили по левому берегу фырчащий дизельным движком старательский поселок и вошли в, казалось бы, нетронутый участок реки.

Нетронутый? Нет. Просто на время оставленный. Вон из берега торчат остатки то ли моста, то ли эстакады. А тут похоже на причал - прямоугольник из пихтовых бревен (трухой уже взялись, только сучки крепятся, не гниют). Повеселившись на шивере, получив несколько раз валами через баллоны и выше, въезжаем в тихую воду.

Это было самое грустное место на Усе. Слева - брошенный поселок. Когда-то он назывался Антониновкой. Тут даже две Антониновки. Другая немного ниже по течению. Гора, нависающая над второй Антониновкою, называется по уже известному из прошлых наших рассуждений принципу "топонимической экономии" тоже Антониновской.

Чем жили здешние поселки? Тоже ясно из названий. Вот журчит ручей Старательский.. А между устьем реки Базан и бывшей деревней торчит гора Шахтовая. Золотом здесь занимались, золотом...

СПРАВКА. Согласно существующим правилам, после отработки полигона золотодобытчики обязаны рекультивировать его, в частности, вернуть промытый галечник в русло.

Вблизи обеих Антониновок реки как таковой нет. Она расчленена на череду лужиц (ну, озерков), переливающихся друг в друга бурливыми перекатами. Дно в тех лужах-озерках песчаное. Галечник весь на берегах, в сформированных полой водах прямоугольных буртах. Над донным песком плывут странные для горной реки грязные хлопья. И совершенная мертвечина кругом - не то что хариус, даже гольян не плеснет.

Мы вышли на берег у мертвого поселка. Удивительно, как быстро ветшает жилье без хозяев. Вот потолочная балка обрушилась, висит желтой макарониной внутри избы. Тут крыша просела, раздавила ее снежная зима. Здесь ленивые то ли туристы, то ли рыбаки выдрали пол для костра. Стекла повсюду выбиты, печи раскурочены, электрические провода оборваны. И везде почему-то сварочные электроды - россыпью и в ящиках.

Только в одном домике застланная коечка и висит замок на двери. Наверное, какой-нибудь лесной трудяга коротает сезон.

Постояли на берегу, заваленном бочками из-под соляра и машинными скатами. Тошно стало на душе. "Дуем отсюда, Искандер", - попросился я.

Доктор Петров был не против.

4. ОСТРОВ ИЗ СЫРА

Золота( и не только золота, но и платины, серебра, иных ценных металлов) у нас много. В сущности золото везде. Когда-то даже в районе Кемерова велась промывка песка. А основатель толстовской коммуны в пригороде Кузнецка Борис Мазурин припоминает в своих записках, опубликованных в "Новом мире", картинку 20-х годов: мужички-старатели вывели ручей в деревянный желоб, устроили простой промывочный механизм и возили к нему грунт прямо с берега Томи, с того самого места, где сейчас вырос Ильинский многоэтажный микрорайон.

Про прииски на трех сестрах Терсях, где тоже приходилось бывать, уж и не говорю. На старых-старых картах там поселок на поселке. Богатые были россыпи. Галечные курганы, шурфы и штоленки - свидетельства былых работ еще в прошлом веке. А со Средней Терси "золотари" ушли совсем недавно, когда она попала в зону заповедника "Кузнецкий Алатау" (что, если судить по Усе, вовсе не исключает разработок золотоносных месторождений в "буферной зоне").

Давнюю историю имеют прииски на Кии и ее притоках. По сей день живет Центральный прииск, хотя и тяжко ему стало в последнее время - золото, получаемое за счет погубления природы, оказывается ничего теперь не стоит...

И мрасские драги в Горношорском национальном парке действуют. А про Усу и речи нет.

СПРАВКА. В 1991-93 годах были проведены поисковые работы в бассейне реки Уса. Обследовались ее притоки Белая Уса, Черная Уса, Шатай, Кибрас, Малый и Большой Тумуясы, Березовая, Мурта, Пономаревка, ручьи Крестовый и Федосеевский. Было заложено 320 шурфов. Протяженность участка - 1462,5 погонных метра. Согласно заключению геологов, в грунте имеется золото, полиметаллы, железо, марганец, титан, хром, ртуть, цинк, алюминий, серебро и платина.

Слышал от специалистов, что характер поля залегания золотоносных песков на Усе свидетельствует, что где-то рядом, то есть на западной стороне Алатау, а не только в Хакасии, есть рудное золото.. И почему б ему не быть. Ведь кормят людей шахты и в Коммунаре, бывшем Богом подаренном, и в Орджоникидзевском (не знаю, как раньше назывался) поселках. И в поселке под именем, которое само за себя говорит, - Приисковый.

Однако, "Кузбассзолото" не очень стремится развивать подземную добычу. Новых шахт не строится, а старые закрыты. В Центральном до недавних пор мало-помалу колупались на проходке в одной из шахтенок, остальные давно затоплены. Перестает дышать Берикуль, что на правобережье Кии. Отдышали расположенные напротив, через реку, шахты Большой и Малой Натальевок.

А золото есть. Однажды геологи взяли пробы грунта, которым отсыпана дорога из Центрального на Кундат. Содержание металла - два процента на тонну. В Австралии этого достаточно, чтоб начинать промышленнную добычу. А для энас, это оказывается слишком дорогим удовольствием. Странная какая-то экономика настала...

Вот и берут только "дешевое" золото. То есть россыпное. И ставят на уши новейшей техникой реки, извлекая из-под их дна то, чего недоизвлекли старорежимные старатели с их тачками да воротками на лошадиной тяге.

Экологический комитет области в 1993 году насчитал только артели "Восход" ущерб в 270 миллионов рублей. Раскручиваемые инфляцией ущербы новых лет еще серьезней. Кстати, уплатит артель штраф, а что дальше? Потирать радостно руки? Нет, опасные это деньги. Радоваться им, это все равно что сидеть на островке из сыра среди бушующего моря и день и ночь по-крысиному жрать его, задыхаясь от аппетита.

Мы, обжоры, слопали уж половину Кузнецкой котловины. Окрестности Белова и Киселевска - земля, лишенная всякой жизни. Углеразработки кардинально и навсегда изменили рельеф вблизи Кемерова и Березовского. Уничтожаются лес и реки вокруг Мысков и Междуреченска. И это при том, что угледобыча падает.

Да и на золото спрос падает. И добычу всего, что у нас можно добывать, в Кузбассе изо всех сил удешевляют. Гонка за дешевизной кромсает сырный остров уже не ножичком - лопатой, бульдозерным ковшом, гидромонитором он режется. И интересно при этом вспомнмить "проклятое прошлое" - недавно узнал, что в 40-е годы открытая добыча полезных ископаемых, как опасная для окружающей среды, была в Кузбассе законодательно ограниченна.

...Когда наконец исчезли с берегов золотарские полигоны, мы с доктором Петровым малость приободрились. Стала слышней река. Вот басит одинокий валун-обливник, заласканный быстрой струей. Издали, словно встречный курьерский поезд, вразнобой голосит шиверистый перекат. А это настоящий, уважающий себя порог, его голос на октаву ниже.

На очередную ночевку остановились у Черной Усы. Действительно, черная. И камень в ней темный, и вода прозрачная. На тюркском вообще-то любая чистая вода зовется "кара-су" - черная вода. Да к тому ж опять денек выдался мокрый, и шла муть с верховьев - Уса пожелтела. Вот и контраст с Черной Усой, на которой пока, слава богу, старателей нет.

Только после Черной Усы мы по-настощему почувствовали, что река, которую мы искали все эти дни, нашлась. Получив хорошую дозу чистой воды, Уса приободрилась, из желтой стала зеленоватой да и пошла шнырять туда-сюда по скальным коридорам. Мы вдосталь намахались веслами, маневрируя в забитом камнями русле. А где-то перед впадением реки Шатай зачалились на чаек.

Доктор Петров ушел к ближнему ручью рыбачить (скажу сразу - улова на уху хватило с лихвой - попалось несколько крупных чебаков, пара харюзков зацепилась, а еще взял красавец-ленок). Я побродил по лесистому бережку и нашел в чаще еще годный, не смотри, что июнь на исходе, папоротник-орляк. Назавтра мы его поджарили в постном масле.

Возле котелка с чаем, возле костра, на берегу, замощенном крупным булыжником (мрамор, кварц, лавовые бомбы, мергели), меня наконец-то посетило чувство, которым очень дорожу и которое приходит в таких вот диковатых местах. Это, впрочем, даже не столько чувство, сколько предчувствие, предощущение. Предощущение мира в себе и вокруг. Такое вот душевное успокоение. Ничего не надо. Пусть будет это солнце, эта вода, этот скальный массив в полнеба - и хватит...

Пришел доктор Петров, бросил рыбу в дождевую лужицу. А на штанах его, мокрых до колен, нацеплялись бабочки - получились такие шевелящиеся бахилы. (Мы как раз попали под вылет бабочек, их было так много, как будто бы шел снег, а на вечер они устраивались на деревьях, и тогда казалось, что деревья в инее).

Доктор Петров куснул хлеба, не испортился коммунарский хлеб за пять суток, куснул сальца, заел его береговым луком. Потом выпил кружку чаю. Следом еще одну, без сахара. Поправил очки и произнес свой приговор: "Хорошо!".

И я согласился ним.

СПРАВКА. Уса - правый приток реки Томи. Длина 179 километров, площадь водосбора 3610 квадратных километров. Вплоть до впадения в Томь носит горный характер.

После Шатая и Чексу сзади в створе реки поднялся Большой Каным - господствующая вершина округи. Правей и ближе еще одна мощная вершинка - гора Старушкина, мимо нее нас несло Усою. Так, оглядываясь на удаляющийся Каным, мы доскреблись до дачного пригорода Междуреченска. А потом...

А потом было уже неинтересно - прокаленный жарою, пыльный и дымный город. И ожидание новых поездок. Новых разочарований. Но и неизбежных радостей.

Кемерово - поселок Коммунар - река Уса - Междуреченск

1994 год

ЧУЙСКИЙ ТРАКТ

1. В ДОРОГУ!

Это одна из самых красивых трасс, какие я знаю. Тут есть всё, что должно быть в горах - крутые подъёмы и спуски, неожиданные повороты, глубокие пропасти, в которых пенятся мутные от гнева речные валы, внезапно открывающиеся просторы со снежными кружевами дальних хребтов и узкие серпантины, две встречные машины разъезжаются впритирку, вырубленные прямо в скалах.

Несколько лет я "осваивал" Чуйский тракт. Обычно он кончался для меня близ посёлка Чибит, что на Чуе - тут, на пороге Буревестник, проходят традиционные весенние Чуйские ралли спортсменов-водников, начинающие очередной сезон походов и соревнований. Иногда приходилось заезжать на Мажой - это чуть в сторону от тракта, за гору, там глухое двадцатикилометровое урочище с зажатой в узком ущелье, рычащей и беснующейся на порогах Чуей. Когда-то это место на реке называли "Дикой Чуй"...

Дальше проехать до недавних пор было нельзя - за рудничным посёлком Акташ (тут добывают киноварь - сырьё для выработки ртути) начиналась пограничная зона и требовалось специальное разрешение для въезда. Конечно, предприимчивые туристы, заручавшиеся разрешениями из самой Москвы, проникали и туда, потому что от самого южного райцентра Горного Алтая, из Кош-Агача, с ровной, как стол, щебнистой степи начинались самые рискованные маршруты, горные и водные, - на плато Укок с заходом на Белуху (или обходом - кому как по квалификации) и в верховья рек Чулышман, Башкаус, Аргут, Карагем, Шавла.

Только в 1993 году мы впервые попали дальше Акташа. К этому времени здесь сняли полосатый пограничный шлагбаум и вывели воинскую часть -танковый полк. А из самых приграничных мест выводили ракетчиков, оставляя военные городки на разруху и мародёрское поругание.

Но сами по себе времена стали вроде как спокойней. И мы тихо проехали штаб погранотряда в Акташе, потом долину средневековых торжищ Курай (и отсюда тоже ушли военные), а от Кош-Агача воровато, по-шпионски, то дорогой, а то прямо степью, перепрыгивая с ходу высохшие до звона русла весенних ручьёв, приняли на восток. Колея вилась вдоль речки Бугузун - одного из истоков Чуи. Мы ехали дальше и дальше, поднимались выше и выше, вот и снег по обочинам не шибко торного пути и не надо задирать голову на горные вершины, они уже практически на уровне глаз.

Мы почти забрались на перевал и нас, в июне, остановили сугробы. Этот путь открывается всего-то на месяц-полтора и августом здесь проходит смена всех времён года, от зимы до зимы: спешат вырасти, отцвести и дать семена травы, высидеть потомство птицы, подкормиться на пышных альпийских лугах маралы.

В июне тут снег. Перед нами, залезшими на самую верхотуру, открылась ровная фелая пустыня с торчащими кое-где скальными останцами. А далеко на востоке поднималась зубчатая ледяная стена - горы, отделяющие безлюдное Чулышманское нагорье от Тувы.

Тогда мы попытались повторить часть пути Петра Александровича Чихачёва - первого русского исследователя, геолога и географа, подробно описавшего -здешние места. Его большой труд, вышедший в 1845 году в Париже на французском языке, общепринятом языке географической науки в середине прошлого века, был озаглавлен "Путешествие в Восточный Алтай". Именно так называлась обширная местность, где сейчас живём мы и наши ближние соседи -Алтайский край и Республика Алтай, Хакасия и Тува, весь Кузбасс, от Мариинска до Абаканского хребта, и добрая толика Красноярского края и Новосибирской области.

С чихачёвской поры, за полтораста лет, здесь мало что изменилось. Даже исторические катаклизмы, та же Октябрьская революция и Гражданская война, перекроившие всю политическую географию, не слишком повлияли на географию физическую. Каким был Восточный Алтай, таким в принципе и остался. Людей заметно не прибавилось. Все поселения, достаточно немногочисленные, выстроились вдоль основного шоссе - Чуйского тракта, прорезавшего Горный Алтай с севера на юг, до Монголии, и его ответвления на запад - в Уймонскую межгорную степь, облюбованную с давних пор русскими староверческими общинами. Вся остальная горная страна как была незаселённой, так и осталась ею в силу недоступности и крайне сурового климата - сухого и резко континентального, с перепадами температур от минус пятидесяти и даже шестидесяти зимой до нередких плюсовых тридцати с лишним летом и даже весной.

Чихачев в своём двухтомном отчёте всем воздал по достоинству и всех поделил. Он установил естественные географические границы Горного Алтая, который от Монголии отрезан горным хребтом Сайлюгем и, как сказал сам исследователь, "небольшим стокилометровым хребтом", который позднее получил его имя.

Туву, что на востоке, Чихачев выделил особо - и географически, и политически, потому что там народ недружественного настроя, светловолосых и светлоглазых пришельцев, мол, не любит. Если алтайцы уже знали силу русских казачьих отрядов (синоним слова "русский" в алтайском языке - "казак" и это же значение слова равноценно сочетанию "вооружённый человек") и прошли через "добровольное присоединение" к России, то тувинцы хранили независимость и под руку "Белого царя" шибко не стремились.

Чихачев покрутился долинами Чулышмана и Башкауса, прошёл дикое нагорье, и вышел на тувинский Алаш (это река уже енисейского бассейна), откуда счёл за благо быстрей убраться на Абакан, где тогда уже были казачьи станицы. А оттуда проследовал в Красноярск и - через Мариинск, Тисуль и село Банново на Томи - в Кузнецк. Именно тут случилось главное - выпускник , Царскосельского лицея, географ и геолог Чихачев "просёк" сущность нашей земли и дал имя Кузнецкому каменноугольному бассейну, навсегда определив его место в экономике страны.

А Горный Алтай по сию пору остаётся промышленно неосвоенным краем. У нас индустриальные дымы, чёрные реки и городской смог, а там прозрачный воздух, как брильянт, и синие вершины, видные за сотни километров. И там проводится уникальный социально-экономический эксперимент - автономия провозгласила себя эколого-экономической зоной и всё здесь официально подчинено сохранению природного комплекса. И больше того - музеефикации исторических памятников, которые стоят здесь в том виде, в каком их поставили, сотни и, может быть, даже тысячи лет назад.

... И вот мы стоим на снежном перевале, на пороге неведомой и заманчивой Срединной Азии, а она не пускает нас к себе. Хотя мы ей отнюдь не чужаки.

2. МОСТ В ПРАРОДИНУ

Потом было ещё несколько вылазок по Чуйскому тракту. Копились впечатления. Копились факты. Набралась целая библиотечка книг. От квазиисторических романов про кряжистых староверов-партизан и раскосых восточных красавиц - романов, где "всё закуржавело" и друг к другу обращаются исключительно "Паря!", до хроник, исторических и географических очерков, мемуаров, научных трудов и даже кулинарных сборников. Были прочитаны записки Николая Ядринцева и Василия Радлова, Николая Рериха и Вячеслава Шишкова, просто-таки обожествивших Алтай, -Рерих, тот считал его наряду с Гималаями становым хребтом Ойкумены.

И пришло понимание, ну, может быть, не абсолютное, не исчерпывающее, но хотя бы приближение к знанию, что такое Горный Алтай для России и, в частности, та толика Алтая, что сегодня называется Чуйским трактом.

В характеристику этой дороги можно сказать, что она была всегда. Где-то в глубинах Азии рождались человеческие сообщества. А самые беспокойные и пассионарные из них - молодые. Это понятно: новорождённый этнос шустр и активен, и ему всегда надо куда-то лезть, как котёнку или ребёнку.

Удобнее всего из глубин Азии было влезать на Горный Алтай. Причем, подозреваю, именно перевалами Дурбэт и Индертийн, которые двумя грандиозными каменными мостами где-то в заоблачных высях соединяют Россию с Монголией. И уж оттуда растекаться по Сибири и Европе вплоть до Средиземноморья и Атлантики. Так поступили гуннские воины и орды Чингизхана. А до них племена ариев и много иных всяких племён и родов. Любой квалифицированный историк сообщит послужной список Алтая, который есть (это моё глубочайшее убеждение) гнездо, в котором родилось Человечество.

В долинах Чуи и Катуни, где пролегал когда-то караванный путь, а сейчас мчит шоссе, люди жили со времён Адама и Евы. Если вы помните Библию, наши изгнанные за телесный блуд из рая прародители стали любить друг друга, а значит множиться и расселяться. Библия, однако, досконально проследила историю только одного племени - во главе с почтенным Ноем и его израильскими наследниками.

Но можно предположить, что племен плодовитые потомки Адама с Евой настрогали немало - порукой тому сексуальное образование, преподанное чёртом, и энтузиазм, с которым адамово семя его использовало и использует. И каждое ответвление рода человеческого имеет личный вариант происхождения Мира и Человека, На Алтае, в Хакасии, в Туве, в Горной Шории любой мало-мальски уважающий собственные корни род, по местному "сеок", сочинил свою легенду о всемирном потопе и соответственно завёл родовую гору, к вершине которой пра-пра (много-много "пра") дедушка причалил когда-то семейный плот, спасаясь от потопа.

Причём интересно, что плоты (много-много плотов) делались зачастую из чистого золота. Ну, в крайнем случае, из чистой меди или железа, и это, пожалуй, вовсе не так уж плохо, если принять во внимание тот факт, что грандиозное наводнение, от которого Человечество ухитрилось не погибнуть ("плавать - необходимо", говорили древние), произошло в каменном веке. А то и раньше.

Всяк "сеок" имеет не только родовую гору. Он - коллективной памятью -знает, где находится самая главная гора. Та, куда переселяются души умерших прведников и где живут Боги. Это нечто вроде греческого Олимпа, доступного только героям. Такая вот напрашивается параллель к истории, общечеловеческой по сути, ибо все мы родня на этой Земле.

Особенность Алтая в том, что до вершин, где поселились души предков, рукой лопать Вот он, Сайлюгем, вот Южно-Чуйские белки, Актру, Белуха и вот - бинокль их приближает на расстояние вытянутой руки - дорогие души, играющие в снежки с северным ветром.

А в долинах древние захоронения. Тут, в вечной мерзлоте, как в мавзолее, лежат земные оболочки предков.

Иногда могила обозначена стелой с изъеденными тысячелетней ржавчиной руническими письменами - исторической справкой, обычно в стихах, о покойнике, если, конечно, удаётся разобрать и перевести эту вязь на современный язык. Иногда холм из мшистых валунов Конечно, не раз и не два раскопанный сотнями кладоискателей - с приходом русских в сибирские степи возник промысел, названный "бугорничеством", успешный промысел, если судить по многочисленным музейным коллекциям сибирской золотой утвари, выкопанной из этих "бугров"-курганов.

Иногда захоронение обозначает вросшая в степь ограда из плитняка и стрелами от неё, длинные, на сотни метров очереди покосившихся в разные стороны каменных "балбалов", каждый из которых указывает либо (точно учёные ещё не договорились) на количество врагов., уничтоженных захороненным, либо на число добрых табунов, которыми тот владел.

Иногда посреди безлюдной степи, где-нибудь на щебнистом пригорке, ничем не отличающемся от тысяч себе подобных, теплится грудой камней "святое место". Спроси здешнего аборигена, почему именно тут, не ответит. Проводник Саша из кош-агачского аила Кок-Оря на такой мой вопрос лаконично буркнул:" Не от нас пошло", - вот и весь сказ.

Возможно, "святое место" вовсе никакое не захоронение, а просто местопребывание некое местного божка, "ээзи" локального влияния., главы провинциальной языческой администрации. И здесь надо непременно остановиться. Подкинуть к груде камней свой собственный, специально припасённый камень. Открыть термос с чаем. Или фляжку со спиртным - "ээзи" ребята простецкие, им скучно коротать одиночество и они не прочь скрасить житьё-бытьё стопариком в хорошей компании В крайнем случае, отщипни от сухарика или оставь дымящийся "бычок" - "ээзи" не обидится, доест и докурит.

То же почтение к родникам. Их чистят, укрепляют срубами, огораживают, ставят близ них скамейки, а напившись одаривают монетами -вон они блестят в прозрачной водице.

В горах Алтая можно найти десятки, если не сотни скал, изрисованных первобытными художниками. "Бичекту бом", "бичекту хая", "пичекту кая" - эти слова, переводящиеся крайне знакомо (приблизительно как "Писаные скалы" - знаете, есть такие на Томи, пониже Кемерова?), дают иногда имена целым селениям.

Да только ли рисунки. Ещё и скульптуры. "Каменными бабами", менгирами, по-учёному, плотно заставлены особо уединенные горные долины, напоминающие музей (а мне - так рощу родного Томского университета, куда тех "баб" натащили братья-археологи, начиная ещё с Григория Потанина, чей бюст стоит тут же, в роще). Это традиция, которую потом степняки, заселившие скотоводческий пояс Северного полушария, привели и на Запад.

Так и стоят менгиры и рисованные скалы - вечной экспозицией. Иногда, впрочем, варварски подновляемой - как же удержаться и не увековечиться рядом с древностью: "Rock about all"...

3. "ЯМСКАЯ ГОНЬБА" В КАРАКОРУМ

Во времена надворного советника Петра Чихачёва Чуйский тракт был всего лишь конной тропой и лишь в начале своём - колёсной. Колёсами ехали до перевала Чике-Таман. А потом - верхами.

Бийск к этому времени, к середине прошлого (или уже позапрошлого?) века стал из оплота приграничной оборонительной линии религиозно-просветительским центром - тут обосновалась Алтайская духовная миссия, несшая учение Христа и грамоту аборигенам Алтая, Шории и Хакасии, конкурируя с алтайскими шаманами и монгольскими ламами. Это был большой по сибирским меркам, но сугубо провинциальный торговый город -отсюда в Монголию и Китай массу всяческого промышленного добра, возвращаясь с кипами чая, кожами, пушниной...

Тракт пересекал спокойные близ Бийска Бию и Катунь (не скажешь по виду, что выше они мчатся, как курьерские поезда и гремят порогами на пути) и уходил левобережьем Катуни через село Алтайское и Комаринский перевал в Семинские белки.

Сейчас Чуйский тракт идёт иначе. Инженер и литератор Вячеслав Шишков исследовал и спроектировал так называемый "правобережный вариант" Чуйского тракта, прошедший близ Улалы, нынешнего Горно-Алтайска по берегу Катуни. Тут, на высоком речном берегу, памятник отцу современного Чуйского тракта. И ещё через несколько километров Аржан-Су или "Шофёрский ключ" - родник с чистой и вкусной водой. Говорят, в ней присутствуют ионы серебра, которые убивают микробов, и эта вода не портится месяцами.

У впадения в Катунь речки Семы тракт уходит в горы - к большим селам Шабалино и Черга. В Черге уникальный микроклимат. Здесь сухой и чистый воздух, благодать для лёгочников. Тут много фруктовых деревьев, растёт вишня и вызревают во-от такие яблоки. И тут Сибирское отделение сельхозакадемии устроило своё экспериментальное хозяйство - разводят яков, верблюдов и маралов, из пантов которых вываривают целебный экстракт: несколько капель в ванну и ты снова молод и могуч.

Из Черги можно уйти старым трактом через Комаринский перевал на Белокуриху и в Бийск. Но нам в другую сторону - на юг. Первый мощный перевал на пути - Семинский. Это около десяти километров плавного "тягуна" вверх, на высоту 2200 метров. А потом такой же плавный и долгий спуск.

На вершине перевала тёмно-зелёный кедровник и памятник в честь "добровольного вхождения" Алтая в состав России. И, как водится, "святое место" - всё в тряпочных ленточках, привязанных к кустам и деревам, - те ленточки вроде как должны обозначать почтительное отношение к населяющим перевал горным духам.

Тяжко гружёным автомобилям-бензовозам (Чуйским трактом гоняют в Монголию дешёвые российские нефтепродукты и одно время, особенно когда у монголов стояли наши войска, попутные бензовозы были тут основным транспортным средством) непросто взобраться длинным "тягуном" в нередкую тут непогоду - бывает, что даже летом на перевале кружат снежинки, а шоссе покрывается льдом. В стародавние времена, по весне и осени шофера неделями ждали благоприятной погоды...

Тяжек Семинский перевал, но всё ж не столь страшен, как следующий за ним Чике-Таман ("подошва горы" - в переводе). От подошвы до верхней точки перевала тут километра два стремительной кручи. Дорога резко взлетает вверх и так же резко падает в долину Катуни. Сейчас тракт идёт по проделанному взрывчаткой прямо в горе коридору. Рядом - остатки старого тракта, который не бурил Теректинский хребет насквозь, а прихотливо вился вокруг него серпантином.

... Заросшей иван-чаем старой дорогой мы взобрались на самую вершину. Внизу, метрах в тридцати, в рукотворной закрытом каменными стенами ущелье шумит новый тракт. А отсюда - вид по обе стороны хребта. Самоощущение -будто ты букашка на острие гигантской каменной иглы, дохни посильнее горный дух и ты, жалкий человечек, кувыркнёшься в бездну, где мачтовый лес выглядит зелёной плесенью пообочь горы, где малозаметными штришками смотрятся линия "высоковольтки", а приток Катуни, мощная в это половодье речка Ильгумень, словно синяя жилка на карте-километровке.

В чихачёвские времена отсюда начинался вьючный путь. Без колёс. К тому же дальше следовали, одна за другой, три сложных переправы через Катунь и "ямская гоньба" тут стоила очень больших денег.

В давнем, прошловековом "приговоре" общины села Купчегень говорилось: "Мы, жители села, заключили с крестьянином Алтайской волости, посёлка Купчегень Кузьмой Куликовым сие условие в том, что он, Куликов, подрядился у нас отбывать ямскую гоньбу от станции Купчегень до Усть-Ини с 20 мая 1897 года до 20 мая 1898 года на пяти парах лошадей с тремя сёдлами, тремя арчимаками (арчимак - кожаная перемётная сума, - В.П.) и двумя проводниками за 480 рублей. При заготовке лошадей должны быть доставлены обществом также пять баранов для закола, а также разрешить пользоваться ему сенокосами в местности Сыкынмюс и по реке Купчегень".

Заводской рабочий зарабатывал в те поры за месяц от трёх рублей и выше и неплохо жил на эти деньги. А тут 480 рублей за год, по два червонца в месяц. Вот и считайте, как ценился ямской труд на Алтае.

За Чике-Таманом дорога вновь возвращается к Катуни. Только реки не видно. Она в глубоком, прорытом в конгломерате наносов каньоне. Вот пасётся стадо (коровы не нашего черно-пёстрого колера - рыжие с высокими, острыми рогами) в сотне метров от тракта. И вон там стада бродят, до них километр или полтора. И они, как вскоре выясняется уже за рекой, спрятавшейся от любопытных глаз.

Едем по прижатой к скалам дороге. Близ Усть-Ини с незапамятных времён существовала переправа. Чихачёв переправлял свой караван (сто лошадей он насчитывал) лодками. Нескольких лошадок и соответственно вьюков он недосчитался - разбойная вода взяла на память и унесла в Кадринскую трубу - ущелье, которым река уходит в горы.

Первый мост в этом ключевом месте, около близкого устья Чуи был построен лишь, через без малого сто лет после чихачёвской экспедиции - в 1934 году. Был он подвесной, проектировал его инженер Цаплин. Потом подвесной мост убрали, перебросили новый. Который тоже вскоре устарел. Впрочем, он и посейчас сохранился - как исторический памятник. А машины ездят по совсем новому мосту - изящному однопролётному бетонному автопереходу. Говорят, его проектировали и строили военные.

За Иней начинается другой Алтай. Впрочем, природные пояса уже несколько раз поменялись после Бийска, не смотри, что проехали всего километров четыреста. В начале тракта был "тёплый" Алтай - в яблоневых и вишнёвых садах, с обилием всяческой съедобной зелени на придорожных рынках (а на родине Василия Шукшина в качестве фирменного торгового знака

- детские коляски, в них тутошние бабы-торговки вывозят для проезжих завёрнутые в одеяла кастрюли с пирожками - капустниками, грибными, с осердием, с рыбой, с черничным вареньем). В июне тут в почёте малосольные огурчики. Потом пойдет всяческая ягода. А ближе к осени - помидоры, арбузы, яблоки.

За Усть-Семой, когда тракт уходит от Катуни и сквозь прозрачный сосновый лес устремляется в горы, природа становится строже. Тут царство субальпийских лугов, безумие разнотравья. Семинский перевал тешит взор кедровниками, нетипичными, кстати сказать, для такой высоты, а внизу за ним -прохладная сушь следующего климатического пояса, это горная степь и гольцы, отороченные скромной зеленью (а ранней весной - буйным цветением лилового и розового "маральника" - рододендрона даурского). Ещё прыжок через перевал - каменная пустыня с древесными оазисами у рек, а выше - поросшие диким барбарисом, крыжовником с волосатыми ягодами и всё тем же "маральником" склоны. И под каменными подножиями увенчанных снежниками хребтов -чёрный песок в пучках верблюжьей колючки.

Но тракт взбирается выше и выше и вот уже за Инею строгая холодная страна, предтундра, где едва ли не единственное способное выжить дерево -лиственница, которой нипочём ни стужа по девять месяцев в году, ни нехватка влаги. И именно тут тракт приходит на реку Чую, давшую ему имя.

Серебристо-желтая Чуя втекает в бело-зелёную Катунь (реки окрашены взвесью от движущихся, перемалывающих грунт ледников) и как бы подныривает под струи старшей сестры, проявляясь только у противоположного берега. Течение Катуни на чуйской стрелке замедляется, и река закручивается в улово, в водоворот стометрового радиуса, чтобы так вот немного понежиться и отдохнуть перед следующим броском - в Кадринскую трубу...

Попрощавшись с Катунью, мы едем узкою лентою тракта: справа, внизу, кипящая река, а слева угрюмые "бомы" Сальджарских альп. Мы углубляемся в средостение Горного Алтая - "Золотых гор" Азии.

4. ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИКА

На Горном Алтае всякая долина, раздвинувшая увенчанные снегами и ледниками хребты, именуется степью. Уймонская степь, Курайская степь. Наконец, Чуйская степь.

А небольшие расширения, прогрызенные в склонах притоками главных водных артерий, Чуи и Катуни, зовутся урочищами. Бывает так: из урочища лишь один узкий выход в степь и длинной околицы, ограждающей пастбище, строить не надо - воткнул десятка два кольев, пробросил между ними жерди, а вовнутрь загнал конский табун. Трава есть, вода есть, что ещё животине надо? Табуны кормятся на вольной траве круглое лето и к осени наливаются силой, буквально дичая и превращаясь из мирных лошадок вечнокрестьянской покорной породы в храпящих мустангов.

Вольна здесь и всякая другая домашняя живность. Нет у них врагов -медведь, в изобилии населяющий субальпийскую тайгу, летнего зноя не любит и уходит далеко-далёко, под вершины, где прохладно и нет гнуса. Мирно бродят козы и овцы по головокружительным обрывистым утёсам -трава, что ниже, сожжена мощной солнечной радиацией и стала жёсткой и несъедобной. Вечерами скотина возвращается к людям и запруживает тракт, никак не реагируя на автомобильные гудки: мы, мол, здесь исконные, настоящие хозяева, а не вы, заезжий, прошуршавший быстрым асфальтом случайный люд.

Населения в Горном Алтае немного - на территории, которая приблизительно равна территории нашей области (чуть больше 90 тысяч квадратных километров), живёт около 200 тысяч человек (а у нас больше трёх миллионов).

Каждый пятый - житель Горно-Алтайска. А остальные, разделённые по национальной принадлежности приблизительно пополам на алтайцев и русских (на самом юге, в Кош-Агачском районе есть несколько казахских селений -когда-то, ещё в Средневековье предки нынешних алтайских казахов переселились сюда, перевалив чрез поднебесье Катунского и Южно-Чуйского хребтов). Обитают в небольших райцентрах и совсем уж маленьких деревнях- аилах.

Промышленности в республике почти никакой, исключая разве что Акташский горно-обогатительный комбинат. Земледелия почти нет - трудные тут почвы для земледелия. К тому же сухо, требуется орошение. Так что в почёте на Алтае древняя профессия скотовода. Травы интенсивным ведением сельхозпроизводства не выбиты. Вода в горных ручьях чище слезы. Скотине рай в предвершинных долинах близ вечных снегов, в луговом поясе, где пастушьими домиками и кошарами оборудованы летние отгонные пастбища. И туда летом переселяется основной работник-алтаец.

Здешние молоко, масло, сыр (в том числе и экзотический копчёный "курут") надо продавать за экологическую чистоту по весу золота. И тот факт, что Алтай объявлен "эколого-экономической зоной", вполне понятен. Хотя аналога такому нет нигде в мире. Власти Алтая намереваются использовать очевидные выгоды своего края, которые заключаются на сегодня в том, что здешняя природа в силу естественной закрытости республики пострадала от индустриального загрязнения чрезвычайно мало.

Правда, досужие языки болтают, что когда-то, в разгар "холодной войны" и апогее "национальной гордости великороссов", выражавшейся в овладении секретом ядерной бомбы, где-то за Кош-Агачем, окрестности которого - солончаки и щебень - напоминают гобийскую пустыню близ китайского ядерного полигона Лобнор, все ж испытали маленький ядерный заряд.

Но, наверное, такой маленький, что никто толком не ведает, где это было. И на Алтай валом-валит брат-турист. А власть поощряет этот вал. Отстраивая на кату неких берегах кемпинги и отели, домики и бунгало, организуя всяческие туры в горы и на реки, давая добро на всевозможные соревнования и фестивали. Вот, к примеру, нынешней осенью на Катуни прошёл спортивный заплыв на плотах-рафтах под эгидой табачной фирмы "Camel" "Кэмел", который может стать прологом к мировому первенству этого экстремального вида спорта - про "Кэмел-Трофи" слышали?

Естественно, для развития туризма нужны средства. Их пока маловато. И всё же сдвиги налицо - полная, абсолютная экономическая "тишина" середины

1990 годов понемногу сменяется активной деятельностью в сфере туризма. Правительство и парламент ("эл курултай") от пустопорожних квазипатриотических акций вроде принятия собственной конституции переходит к работе.

Другая общереспубликанская проблема - энергетическая. Уголь тут привозной, то есть наш, кузнецкий. Электроэнергия тоже соседская - из Новосибирской области. Несмотря на потенциальное богатство энергоресурсами (Алтай - это край бурных рек), своей электроэнергии республика практически не производит.

Было несколько довольно бредовых проектов по строительству гидростанций-гигантов, но от них отказались - водохранилища коренным образом изменили бы климатический режим, превратив сухой и здоровый Алтай в комариное болото. От реализации Чуйской ГЭС за посёлком Акташ остался недорытый обводной канал, куда намеревались запустить Чую^и дамба. Всё брошено, всё заросло травой и только на бетоне дамбы осталась время от времени подновляемая саркастическая надпись "Памятник дуракам".

Не нашла воплощения и другая идея - электростанции на Катуни. Богатое энергетическое ведомство бывшего Союза ССР уже начало было перекрывать реку - водохранилище должно было простираться от нынешнего курорта Чемала до Ини и навсегда бы испортило, переувлажнив, бесценный горный воздух, от которого враз исцеляются самые безнадёжные лёгочники. И тут восстали "зелёные"...

Новая экономическая ситуация в России, когда денег ни на что не хватает или, вернее, не хватает на индустриализацию республики Алтай, сберегло уникальные горы и реки, не превратив Катунь с Чуей в алтайскую "матёру", как это случилось на Ангаре и Енисее.

Определённую роль сыграл и местный романтический сепаратизм первых постсоветских лет - Горный Алтай взял да и провозгласил себя республикой и выделился из Алтайского края. Это позволило новорожденное политико-административной единице не просто отделиться-отгородиться, но самостоятельно, в соответствии с местными условиями ставить и решать собственные проблемы.

Например, ориентироваться на малые гидростанции (такая ещё с довоенных лет действует в Чемале), не изменяющие лик родной земли. И в общем получается, что республиканский флаг (он очень красив - белый, а понизу голубой, что символизирует белоснежность горных вершин и голубизну водоёмов - национальную гордость Алтая и России, Телецкое озеро, "Алтын Коль") вполне кстати рядом с общедержавным триколором, развевающимися рядом на зданиях власти.

Впрочем, сепаратизм - это всегда отчасти маразм. Особенно на бытовом уровне. Моего всегдашнего экспедиционного спутника Сашу Петрова в начале 1990-х упорно раскалывал в Балыкче (это на юге Телецкого озера) один микроскопический уездный начальник: "Воздухом дышишь? Это наш воздух! Воду пьёшь? Это наша вода! Плати!" - и Петров откупился от него поллитрой -на, только отвяжись...

5. ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ - БРАТ

Признаемся, Сибирь не сразу становилась Россией. Меченосец Ермак Тимофеевич не с миром перешёл Урал. И наши казачки с Бийско-Кузнецкой линии были ребята оторви да брось. Сохраняются топонимические

свидетельства былых конфликтов. Особенно много их в Хакасии. Озеро "Канголь" в переводе значит "Кровавое озеро". "Ханныгой" - "Окровавленная долина". "Канныг" - "Окровавленная река".

А сам Алтай иногда называют "Канду-Алтай", что значит "Кровавый Алтай".

Вспомним, кстати, что наша кузнецкая знаменитая гора Большой Каным (исконное её название "Ханым Тасхыл" - "Ханский голец") известна тем, что здесь после боя с казачьим отрядом Кузнецкого острога умер и был похоронен израненный хакасский князь (то есть "хан") Чайзан-Силиг-Оол.

Да и наш экспедиционный герой Пётр Чихачёв, по следам которого мы шли, своё свидетельство оставил - в "Путешествии в Восточный Алтай" он описал, как казачий старшина, приданный ему в качестве охраны, добывал у местных жителей свежих лошадей. Ленивый казачина сам даже не заходил в алтайскую деревню, а посылал подручного, между прочим, алтайца, с вынутой из ножен шашкой на плече. Посланец приносил шашку к околице и клал её поперёк выхода из аила. Этого было достаточно, чтоб население безропотно удовлетворило любые требования русского начальства.

Современный алтаец уже, понятно, не деморализован и цену себе знает. Тут вспомню эпизод из одного британского фильма про сплав "шестёрочным" ("шесть" - высшая категория сложности маршрута) Башкаусом англо-русской команды. Киношники берут интервью у подвыпившего алтайца, сидящего верхом на мотоцикле "Урал". "Мы - аборигены! Мы - дикие люди! - говорит он, красуясь, - Только мы во всём мире сохранились такими, как сто веков назад!"

И он прав - замкнутые внутри гор алтайцы генетически и расово такие, какими были, должно быть, в эпоху Чингизхана.

Впрочем, и русские староверы, сбежавшие когда-то в Уймонскую долину от притеснений официальной церкви, тоже сохранили своё исконное в чистоте и незапятнанности. Кстати, жили они всегда отменно. Процитирую старую книжку "Ойротия" (алтайцев и родственных им кумандинцев, шорцев, хакасов одно время называли ойротами, а город Горно-Алтайск из Улалы, по имени речки, переименовавывали в город Ойрот-Тура) про быт уймонских кержаков: "Замшелые амбары ломятся от избытков духмяного хлеба. Бабы тут мастерицы стряпать жирные пироги, сдобные шанежки, каральки, разные завитушки да выдумки. Умеют изготовлять всякие варева. В погребах у них круглый год хватит солёных и квашеных приправ. Там же стоят матёрые бочки квасов, медовух, травянок. В избах распорядок и строгая домовитость. Воздух пропитан запахами душицы, сосны, герани. Сундуки туго набиты цветистыми сарафанами, кашемировыми юбками, домотканой пестрядью, шалями да полушалками".

Богатели кержаки, да не только кержаки, вообще алтайские люди, через свои продукты, но больше через торговлю. Ежегодно в Курайской долине, близ Красной горы ( с неё, как и сто, и двести лет назад течёт одноимённая речки с тюркским именем "Кызылташ" - "Красная гора") устраивались ярмарки, куда собирались российские, монгольские и китайские купцы. В эпоху Петра Чихачёва, по его свидетельству, тут стояли лабазы торговцев из Томска и Кузнецка.

В прошлом веке было основано несколько русско-алтайских деревень -Верхний и Нижний Уймон, Абай, Усть-Кокса, Катанда, Онгудай, Шебалине. Появились целые купеческие династии - Мокины, Поповы, Асановы, Фирсовы, Морозовы. Не промах были и алтайцы - среди них забогатели семьи Чекураковых, Штанаковых, Себешевых и многих других.

Кстати сказать, идеи алтайской автономии были посеяны в тутошней /среде по-видимому сибирскими "областниками" Ядринцевым и Потаниным, неустанно говорившими об особом месте Сибири в российском государстве. Видимо, не случайно после Октябрьского переворота в Восточном Алтае появилась первое собственное правительство - Каракорумская управа, частью которой был Кузнецкий округ.

Большинство в Каракорумской управе представляли социалисты. Правда, не большевики, а эсеры. Военным предводителем у них был командир "освободительной армии" есаул Кайгородов. Долгое время он успешно отражал все попытки "красных" покорить Алтай. С Кайгородовым пошли бывшие партизанские командиры Тырышкин и Пьянков, бившиеся за Советскую власть, но разочаровавшиеся в её большевистских вождях, в обман местным чаяниям начавших рушить, как и Колчак, устоявшуюся на Алтае жизнь. На Чуйском тракте, близ Белого бома, высоко над клокочущей Чуей стоит памятник участникам Гражданской войны - тут Кайгородов разбил отряд краногвардейцев из Кольчугина и, как было принято по неписанным законам Гражданской войны, жестоко расправился с пленными.

Сам он тоже кончил плохо. Красные командиры Долгих и Воронков прошли бестропьем через ледники Теректинского хребта в верховья речки Катанды, где была считавшаяся неуязвимой база Кайгородова. Расстрелами поддерживали дисциплину в своём отряде красные командиры во время трудного пути. И сделали невозможное - застали противника врасплох.

Раненый Кайгородов спрятался в подполье одной из деревенских изб. Долгих нашёл врага. Лично отрубил ему голову и предал в качестве донесения в штаб...

Когда едешь быстрым трактом, давняя и новейшая история встают перед глазами и перемешиваются так, что не рассудить, кто был прав, а кто виноват. Это была наша общая история и наша общая беда.

... Этим маем мы опять оказались в Чуйской степи. Стояла невообразимая жара. Мы отъехали от тракта и расположились близ какого-то безымянного солоноватого озерца. Грунтовые воды подпёрли зеркало льда на озере и лёд всплыл посередине. Мы рискнули искупаться и погулять по льдине. А вокруг была степь. И выше неё горы.

Кто знает гималайские и алтайские пейзажи Николая Рериха, тот поймёт, что такое Алтай. Краски тут все вперебор, сияют слишком, изо всех сил. Не унылая "средняя полоса". Тут мы очень близко к небу и воздух алмазно чист. Вот ближние горные массивы - ярко-жёлтые, охряные. Там, подальше, - другие склоны, падающие как бы встречь, и там опять переложили цвета, но уже красного и малинового. Ещё дальше - все оттенки медвежьей шкуры. И в самой дальней дали горы, предпочитающие самую тёмную часть спектра - от лилового до фиолетового. А поверху на них полосками моряцкой тельняшки снежники вперемешку с темнотой каменных скал. И уж совсем высоко чёрным-пречёрньш клубятся тучи.

Нам изрядно надоела недельная тряска на колёсах и мелькающие навстречу машины. Мы решили уехать куда-нибудь, где нет никого, кроме нас.

Выбрались к неведомой реке. По карте вроде Узун-Тытты-Гем. В переводе значит "длинная река, где есть лиственницы". "Ну значит, и дрова должны быть", - сообразил Саша Петров.

Наш "бобик" еще часа полтора качало на весенних промоинах, когда мы наконец въехали в тополёвую рощу. Половодьем её изрядно побило. Деревья стояли с ободранной корой и высохли до звона - стволы толщиной в руку ломались от одного прикосновения.

Мы заглушили автомобильный мотор. И удивились тишине. Полной и Ну, не считать же бормотание речки шумом. И возню диких голубей на галечнике - петушок растопырил крылышки, когда мы подошли, и забегал кругами, грозя пришлым и оберегая своих подружек...

А поодаль захлопали крыльями журавли-красавки. Они поднимались без паники. Хозяева. И хлопанье их крыльев тоже было тишиной.

... Я ночевал один в брошенной кошаре. Дышал запахами чабреца, полыни и сушащегося в загородке кизяка. А утром учуял, или даже не учуял -догадался о возне птиц на земляной крыше. И как-то вдруг почувствовал дыханье степи - странную для человека, возросшего близ тайги, ауру простора.

И мне показалось, что я вовсе не я, а какой-то другой, одетый в мою кожу, и сейчас другой век, другой день и другая жизнь. И сейчас войдёт в дверь, обитую козьей шкурой, темнолицый и узкоглазый человек с редкой щёточкой усов над верхней губой и мы будем пить чай и молчать - о чём говорить, когда всё ясно между братьями.

... На обратном пути мы, ни разу не включавшие автомобильного "РМ" с его дёргающейся музыкой, поставили записанную для нас на алтайском радио кассету с народными мелодиями.

В тёмной ночи, под безлунным, прошитым звёздными строчками небом зазвучал комуз-варган - древний музыкальный инструмент степняков. Это такая пластинка-вибратор, с помощью которой можно воспроизвести все звуки на свете. Может быть, и такие звуки, каких уже давно нет, они умерли и похоронены в глубине древности. Но воскресли сейчас, чтобы подсказать: не первые мы люди на этой старой земле.

И дай Бог, не последние.

Республика Алтай.
1995-2000 гг.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЧИСТУЮ ЗЕМЛЮ

1. НА ЕРИНАТ

Я стану, наверное, родником,
Уйдя от сует и трудов.

Тимур НЕВЗОРОВ

Над таштагольским аэродромом висит жара. Тихо. Видавший виды вертолет "Ми-восьмой" обвис лопастями. Дверь в летательный аппарат заперта большим амбарным замком. Под вертолетом - прикрытые полиэтиленовым покрывалом "рямки" биологической экспедиции.

Мы валяемся в раскаленной палатке, поставленной в хвосте взлетного поля - тут, за границей горяченного бетона, травка и кусты. Мы попиваем из пластиковой бутылки квасок, подаренный аэропортовским начальником Владимиром Петровичем. Время от времени лазим через дыру в колючем заборе купаться. На Кондому. В речке плавает темно-зеленая ряска и невидимые пескари прохладно щекочут ноги.

Владимир Петрович полон сочувствия, но отправить экспедиционеров не может - их авиаотряду надоело работать в долг, а у нашего начальника Тимура что-то не сладилось с оплатой рейса. Тимур в Таштаголе - "пробивает" деньги.

Мы уверены, что "пробьет" - и тихо ждем в компании с квасом и время от времени навещающим нас душой-человеком Петровичем.

Мы с моим другом-приятелем Саней - попутчики биологической экспедиции и как бы ее проводники. Биологи имеют задачу исследовать незатронутый "антропогенным воздействием" южный склон Абаканского хребта, подпирающего Кузбасс из Хакасии. Они тут еще не были. Мы же бывали за хребтом уже трижды - один раз заходили с Телецкого озера в среднее течение Абакана, два раза, в 1994-м и 1995-м, залетали на самый верх - к устью речки Еринат, где живет знаменитая (не меньше, чем Алла Пугачева, считает журналист Ляхов) отшельница Агафья Лыкова.

Предполагается, что экспедиция плодотворно там поработает, делая выходы в горы и на притоки основных здешних рек (рядом с заимкой Агафьи рек целых три - Еринат, Абакан и, чуть ниже, Кокяжам). А мы пойдем на катамаране вниз - к горняцкому городу Абазе.

Забегая вперед, скажу, что обдумывалась возможность совместного сплава. Но главный сплавной специалист Саня (его опыт в этом деле выше любых оценок) усомнился в такой возможности - команда экспедиционеров, состоящая из людей, не имеющих навыков прохождения так называемых "категорийным" рек (Абакан в верховьях считается рекою третьей категории сложности - по шестибалльной шкале, а ниже это "двойка"), плюс детишки, которых вывезли из города "на воздух", делает предприятие рискованным. Или, по крайней мере, слишком протяженным во времени (простой обнос завала, к примеру, может продлиться световой день). И наши группы разделились: биологи занялись своей биологией, а мы, передав Агафье Лыковой подарки от губернатора Тулеева (это теплая и красивая оренбургская шаль и две пары отнюдь не модных, но весьма подходящих для тайги сапожек - осенние и зимние), поплыли навстречу приключением...

Но это случилось несколько дней спустя, а пока мы все еще в Таштаголе и терпение наше небезгранично.

Ввечеру из города приезжает взмыленный Тимур - дело, кажется, сладилось. Утром - летим.

И мы действительно летим. Вот "Ми-восьмой" поднимается над аэродромом, и взлетная площадка, неожиданно для нас, оказывается островом - его обтекают две кондомские протоки. Вираж - и река уходит в сторону. Потом исчезает город. Извилистые грунтовые дороги, расползшиеся желтыми истоньчающимися щупальцами от Таштагола в тайгу, мало-помалу превращаются в малозаметные тропы.

Некоторое время летим вдоль зеленой реки (ее "зеленят" выбросы глины золотодобычных карьеров) - это Лебедь, она течет в Горном Алтае, долиной Лебеди пробирались в поисках Чистой земли, так называемого Беловодья, приверженцы "старой веры". Часть их ушла от Бийской крепости по ущельям Катуни в Уймонскую долину, под гору Белуху. А другая часть вышла Лебедью в Горную Шорию и на Абакан.

Кстати, вот и река Абакан. Вот знакомый плес под названием Тиши. В изголовье плеса острова делят русло, а перед излучиной, поворачивающей реку точнехонько на восток, еще островок в виде сердечка. Плес начинается именно отсюда. Двадцать километров тихой воды. Березки по берегам. Вычищенные от бурелома бывшие хлебные поля и покосы. Деревня, в которой хозяйновал Карп Осипович Лыков, позже ушедший на Еринат, была именно тут, в Тишах.

Староверы, пришедшие в Сибирь с российского Севера, умели устраиваться где угодно. Работящие и трезвые (приверженцы старого, "дониконовского" православного обряда употребляют лишь медовую брагу и только по самым большим праздникам, вдобавок к этому не курят табак, не пьют нерусские чай и кофе, а также не сквернословят), они обустроили Тиши и зажили спокойной и размеренной, согласной с Природой жизнью.

Поначалу вдали от мiра (именно так, по старой орфографии, через "i" следует писать это слово, имеющее значение - "род человеческий", чтоб не было оно омонимично слову "мир", означающему просто "покой") община жила своим издревле почитаемым укладом: земледельствовали, скотину обихаживали, охотничали, рыбалили, собирали дары леса. Позднее, с приближением к Беловодью так называемой "цивилизации" работали в золотой добыче, в леспромхозах и лесхозах. Всегда при этом жили насыщенной интелектуальной жизнью - староверы все поголовно грамотеи, историю России знают с древнейших времен, а уж свою собственную или, точнее, историю своих одноверцев, тем более.

Грамоте, и чтению, и письму, эти люди учатся по старым книгам (новосибирский археограф Николай Покровский в 60-х годах, всего-то тридцать лет тому, открыл, что существуют староверческие "скриптории", где книги переписываются в согласии с вековыми канонами и, больше того, он нашел массу доселе не известных письменных свидетельств духовной жизни русских людей - в частности, жизнеописаний). Иногда это очень старые книги - они пришли из 17-го века. Из так называемой "дониконовской" эпохи.

Рубеж тут - реформы православной обрядовости, проведенные московским патриархом Никоном. Мало связанной доныне с историей православия широкой публике известны они по более всего по знаменитой исторической детали - смене двуперстного крестного знамения на троеперстное. Иницировали церковные реформы в России иерархи западной ветви православия. В определенном смысле (так реформы Никона трактует историк прошлого века Николай Костомаров) это было приведение России к западному образцу.

Как водится в России, реформа проводилась жестко и грубо и вылилась в гражданскую войну. Инициаторы реформ фактически объявили еретиками дореформенных русских героев и святых, в течение нескольких столетий христианской Руси крестившихся традиционным двуперствием. Такого поругания патриоты-староверы стерпеть не могли и активно выступили против Никона и - заодно - против государственной машины царя Алексея Михайловича.

Военные действия против староверов начались без малого двухлетней осадой Соловецкого монастыря. Жестоко подавлял староверов первый российский император Петр Алексеевич. В защиту официальной церкви, а значит против "еретиков", выступали и все его наследники. Драматизм и накал страстей всей истории церковного раскола в России крайне бледно отражен в исторических и художественных произведениях.

Продолжались преследования староверов вплоть до 1900-х годов. Позднее эстафету подхватили официальные советские атеисты. От них, кстати, и ушел из Тишей Карп Осипович с семьей - зимою, по льду и полыньям Абакана.

Сообщество вечно гонимых знает своих мучеников и героев, святых и воинов. История раскола, повторю, пока толком не написана. И столь много вашего внимания я занимаю информацией о том, что она существует, только чтоб подчеркнуть - эта, в значительной мере остающаяся под спудом для многих из нас с вами "неизвестная Россия" является неотъемлемой частью духовной жизни значительной группы русских, много лет старавшихся избегать контактов с мiром, где водка и наркота, американские боевики и проституция, где политика и казнокрадство, и как бы законсервироваших в себе генетический фонд настоящей России.

И все это, естественно, неотъемлемая часть жизни Агафьи Лыковой.

Кстати, она сейчас уже не одна - к ней пришли две молодухи из Таштагольского района. Обеим отгшельническая жизнь - послушание перед инициацией в монахини. Сама ж Агафья уже давно носит вокруг головы особую ленточку - знак приобщения к монашескому сану.

Две будущие монашки пришли на Еринат пешком. Прямо по высоким горам (на отметке горизонтали, что в нашей карте-"пятиверстке", на уровне Ерината значится цифра 2000, обозначающая высоту над уровнем моря, - высота гольцов Поднебесных Зубьев, только тут еще не гольцовая зона, потому что эти горы ближе к жарким монгольским степям - рукой подать через Саяны) и бездорожными лесам (есть только признаки троп где-нибудь вдоль рек и ручьев - сточенный с буреломного, перегородившего прямой путь кедра мох, обнажившийся после неловкого шага камень да на редких участках затеси на деревьях). Сколько километров прошли, не считали - тут путь измеряют не расстоянием, а временем. К примеру, до бывшей геологической базы, что на реке Каирсу, пять-шесть часов ходу. От поселка Турочак, что на берегу вытекающей из Телецкого озера Бии (в Турочаке большая староверческая община и оттуда приходил несколько лет тому мой тезка Василий, зимовал, в августе 1995 года мы помогали ему пилить лес на дрова, а уже под осень этого ж года он ушел обратно в мiр - у парня кончалась отсрочка от армии, защиту ж России от супостата староверы, несмотря на вечный конфликт с мiрской властью, почитают делом правильным), ходу недели две - каков ходок. По карте между тем около полутораста километров и в начале пути от Турочака имеется расчищенная тропа.

Так что самоизоляция Агафьи Лыковой весьма относительна. Тем более, последние годы (особенно после широченной рекламы, которую ей сделал, да и продолжает делать, журналист Василий Песков). Гостей у нее немало. Иногда гости откровенно досаждают - залетев отдохнуть на лоне, так сказать, девственной природы, они, подвыпив, толкутся у Агафьиной замки, как у дверей в зоопарк. Охота приобщиться. Для таких на бережку Ерината выжженный на досточке призыв: "Отдыхающих просим просим спуститься вниз по Абакану" и подпись - "Агафья и ее сестры".

Мы стараемся не досаждать - отправляемся на замку только втроем. Мы с Саней как старые знакомые, а Тимур в роли начальника.

Агафьи и остальных сестер дома нет - ушли на голец промышлять дикий лук, подспорье на зиму. Одноногий Ерофей (он бывший буровой мастер, работал в геологических партиях и "открыл" семью Лыковых еще до Пескова) - ногу потерял после неудачной охоты - занимает нас разговорами.

Рассказываетт, что художника Сергея монашки попросили удалиться - не по нраву им слишком мужской и слишком мiрской дух, исходящимй от него. Сергей, построивший тут было избушку для долгого житься, призыв уважил, бросил все и переселился на Каирсу, где бывшая геологическая база. "Может, встретитесь", - сказал Ерофей. И сообщил, что Агафья с компанией вот-вот должны прийти: "Завтра под вечер".

Узнав, что перед ним журналист, Ерофей высказал неудовольствие по поводу информации в телепрограмме НТВ. Сам не видел, но из Таштагола передали, что "энтевешники" рассказали зрителям о его пасеке и вроде как обязательстве Ерофея снабжать губернатора Тулеева здешним медом. "Ну, врать! Ну, врать! - сокрушался Ерофей. - Да у меня и пчел-то всего две семьи. Буду Агафью лечить - у нее шишка подмышкой и вот тут, вверху живота опухоль".

А Тулеева Ерофей одобряет. Не одобряет реформы - "перестройку", уничтожившую геологию и лишившую его профессии. "А как вы к Тулееву относитесь?", - осторожно интересуется у нас. Мы отвечаем, мол, народ Тулеева любит, а мы - за народ, и на этом разговоры на политические темы заканчиваются.

А вот, кстати, приступает черед тулеевских подарков Агафье. Их, по совету Ерофея, мы оставляем под навесом. И, сделав несколько фотографий на память фотокамерами-"мыльницами", ох, какое это благо для непрофессиональных фотографов, отбываем "домой", на стрелку Абакана и Кокяжама. Тут у нас строится катамаран. Еще через полтора суток (с Агафьей все ж успеваем накоротке переговорить - при встрече на бережку, когда она с подругами выбретаем с заплечными мешками, усталая запредельно) нам покидать это место. Может, без надежды на повторное возвращение. Впрочем, так же мы думали и оба первых раза, когда были тут.

Тут, в "Таежном тупике" по-общепризнанному. А по-староверски - в Беловодье. А по нашему с Саней - на Чистой земле.

2. БЕЗ ЛЮДЕЙ

Музыкант, где твоя флейта?
Флейта в котомке, -
Котомка в лодке, -
Лодка плывет по реке.

Тимур НЕВЗОРОВ

Мы в пути. Слева - красный баллон катамарана и на нем я. Справа - синий и на нем Саня. Посреди - белая речная пена.

Баллоны, цвета которых созвучны национальному флагу, связаны четырехугольной рамой из жердей. Замечу - очищенных от коры. "Это - интеллигентно", - сказал Саня.

Спины подпирают рюкзаки. Я тяжелее и у меня за спиною Санин полупустой рюкзак, а у него, легковеса, мой "чарлик", где сосредоточены пищевые запасы дней эдак на пятнадцать (мы рассчитываем пройти реку за десять дней, но, как известно, излишки пищи неприятностей не приносят, а еще замечу, что в рюкзаках ни капли спиртного, чем мы отчасти гордимся, что ж еще остается?) - налицо, таким образом, баланс груза.

В руках у нас весла - привезенные с собой металлические "перья" прибиты к палкам, гвозди загнуты и всажены остриями внутрь, потому что мы бережем плавсредство, которое не боится многого, да почти ничего не боится, кроме случайных проколов. У меня абсолютно замечательное древко весла - оно из сухой лиственницы. У Саньки - веслина ольховая, кроваво-красная от выступившего и не успевшего обсохнуть древесного сока.

У нас уже проверенная дождями и холодами германская палатка на двух разборных дугах (накануне выезда я "усилил" противомоскитную сетку, пришив к ней еще одну - из отслужившей свое "москитницы"), спальные принадлежности, котлы и все что надо к ним. Понятно, ремонтный набор. Спасательные средства не взяли (зря!), счев, что речка все ж знакомая и как-нибудь "это дело" обойдется.

Вроде ничего лишнего, но груженое плавсредство все равно весит килограммов полтораста, или даже больше. А основное препятствие на пути - буреломные завалы или, минимум, перегораживающие реку упавшие деревья. Это означает обносы. Поскольку разгружаться - дело хлопотное, каждый раз в таких случаях берем камаран "на пузо": один впереди, ему полегче, другой сзади, под двумя рюкзаками. Саня подсчитал, что у нас получилось тринадцать обносов, включая сюда и серьезные, в несколько сот метров, и пустяковые.

Впрочем, первую часть нашего трехсоткилометрового пути (это по карте, но стоит, однако, применить коэффициент, увеличивающий это расстояние раза в полтора, ибо река и ее протоки привольно вьются на своем пути), километров пятьдесят-семьдесят, мы планируем пройти не торопясь (это потом будем "гнать", не слезая с "машины" по семь-десять часов в день, под дождем и против встречного ветра) - тут, в верховьях, неплохая рыбалка.

Рыбак у нас - Саня. Моя забота - устройство бивака, костер, изучение окрестностей. Первая стоянка - на знакомом месте, отсюда недалеко до притока, стекающего каскадом водопадов откуда-то с неведомого верха, очевидно, из нередкого в тутошних местах карового озера (видели из из вертолета).

Поток не столько течет, сколько летит - из вырытой в крепком камне чаши переливается в другую, пониже, потом в третью и, наконец, кипя в камнях, достигает устья. С Абакана каскад не виден, закрыт густым лесом, надо идти на шум. Точнее, даже грохот. Впечатление от увиденного "усугубляется" тем, что каскад не "заласкан" взглядами туристов. Никто не орет, пытаясь заглушить падающую воду, в ухо, как, дескать красиво. И так видно. И просто стоишь, прицепившись к скале, и ни о чем не думаешь - смотришь.

А на обратном пути можно набрать жимолости - кисло-горькой на вкус, почти черной на цвет и мгновенно делающей руки как бы обмокнутыми в темно-красные чернила. Здесь, в относительном высокогорье, куда лето приходит позднее, во второй половине июля, она - самая первая ягода. Пониже наш витаминный рацион пополнит красная смородина, еще ниже - черника. Черная смородина, брусника и казырган пока что не "дошли".

Кстати, никому не ведомый казырган это нечто по виду смородинное, листья, впрочем, не пахнут, а ягоды, когда в съедобной кондиции, бывают сначала красные, потом чернеют, - казырган, считается, выводит из организма разные ядовитые "шлаки", вплоть до радиационных. Что, возможно, не лишне, потому что места, по которым мы плывем, забросаны космическим металлом. К примеру, на месте старта из речной гальки мы вырыли здоровенный огрызок обгорелой и оплавленной белой "железяки". Явно прилетевшей "оттуда".

В поисках ягодных радостей я залажу на здоровенную осыпь, сложенную из крупного курумника. Далеко видать. Правда, лишь в одну сторону - туда, откуда приплыли. Нижнее течение уходит в каньон - под господствующий над округой голец Шонхыр (2789 метров). На следующий день после подъема по курумнику на мне обнаруживается клещ - тут они активны до августа. Саня (в мiру врач) равнодушно вытаскивает насекомое пицетом - считается, что тут клещи не заразные.

Рыбалка между тем идет вовсю. С каждой вынутой из воды рыбиной азарт рыбака растет. Саню не оторвать от спиннинга и реки. Он таскает хариусов, как пескарей. И я заражаюсь азартом. Я становлюсь ассистентом главного рыбака. Вот он ведет рыбину - угрюмого "черныша" ростом от мизинца до локтя. Я наготове. Едва рыбина выволакивается на обливаемую потоком галечную косу, где мы стоим в холодной воде по щиколотку, я бросаюсь на добычу, как тигр, я усмиряю ее ударами камня или кулака, что ближе, все происходит рефлекторно - это, что бы вы там ни говорили, инстинкт человека-хищника.

Азарт держит в своих лапах вплоть до темноты. При свете костра мы потрошим и потом жарим выловленного хариуса. Это вкусно. Вкуснее, чем малосольный хариус и тем более, чем вяленый или копченый. Намного вкуснее, чем вареный - хариус в ухе рыба без вкуса и запаха, любой ершик или окунь ему сто очков вперед даст. Но жареный!

Видели бы вы, как мы едим хариуса, зажаренного прямо вместе с чешуей! Мы, впрочем, не едим. Мы жрем, трескам, хаваем, лопаем. Мы разрываем рыбину жирными пальцами. Мы облизываем пальцы и чавкаем или даже (хорошее слово!) сербаем. Видели, как голодные коты жрут мелкую рыбешку, еще полуживую?

Пусть "отдыхают" жадные коты. Они - котята рядом с нами. Мы шумно плюемся несъедобными рыбьими головами, предварительно высосав их дотла. Мы кашляем попавшими в глотку костями. Мы без стеснения сморкаемся (кого стесняться?) подмышку. Мы утираем рукавами сладкий пот наслаждения. Мы стонем от сытости... И жарим еще сковородочку.

Забегая вперед, скажу, что много рыбалить не довелось. Пошли дожди. (Каждый начинался около четырех часов пополудни и продолжался всю ночь - так несколько суток). Вода стала подниматься. По течению понеслись упавшие с подмытых берегов лесины. После "Щек" (это приметно сужение скалистых берегов - Ерофей нам о нем говорил, дескать, за "Щеками" скоро бывшая база геологов) Абакан стал рыть себе новое русло - к свежему бурелому добавился старый - зарытые в берег давнишние, без коры, будто обглоданные, желтые куски (именно "куски" - будто их пропустили через дробилку) лиственниц. Размытые тут берег давно уж заилился, и теперь ударил по чистому Абакану коричневой глиной. Река стала мутной. И рыбачить стало неинтересно - не видно броска рыбины на "муху". Не видно, как она упирается, борясь со снастью. Рыбалка в таких условиях превращается в промысел. А промысел - это скучно.

Впрочем, кое-какими заготовками мы занимались. В пластиковые бутылки, где были крупы, я набрал жимолости (за неделю она дала густой фиолетовый сок). В большой котел (варева "от пуза" хватало на ужин и плотный завтрак) засолили рыбу. Плохо засолили - к концу пути она малость проквасилась. Саня сказал, что именно так должно пахнуть японское (или корейское?) блюдо "тхе".

"Тхе" стало поводом для сочинительства в стиле японских "хокку" (или Тимура Невзорова): Время от времени Саня начинал декламировать: "Туман над водой. Горы над туманом. До обеда еще далеко", - а последнюю строчку, ставшую рефреном, мы произносили вместе: "А запах "тхе" мне голову туманит"...

Надо сказать, что сплав весьма стимулирует творческую активность. К примеру, мы много пели. А поскольку из каждой песни мы знали чутошное количество слов, мы придумывали свои слова. Мы охотно занимались музыкальными импровизациями - марш "Прощание славянки" со свингующим Саней в роли как бы Луи Армстронга, думается украсил бы любой джазовый фестиваль. Иногда мы придумывали мелодии к известным текстам. Например, к стишку "Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу". Через некоторое время, впрочем, канонический текст Агнии Барто, был упразднен - мы украсили стишок истинно русскими вариациями, и знали б вы, куда бедного Мишку роняли и что у него при этом отрывалось...

"Мишка" отомстил сполна,и когда нас занесло в "Щеки". Сужение тут метров до пятнадцати от скалы до скалы. Про левому берегу мощная трещина и вывал камней, образующий что-то вроде равнобедренного треугольника с основанием в несколько метров. Метров за сто я заметил нечто живое, копошащееся у воды. Выдра, что ли? Санька меня осмеял - выдра всего-то с собаку. Поднесло ближе: "Медведь!" - выдохнул Санька.

Мы знали, что медведей тут полно - ночевочные галечно-песчаные косы всегда оказывались утоптанными пятилапыми следами "хозяев тайги". Мы принимали меры - стучали железом об железо, разжигали на ночь костры устрашающей величины, благо недостатка в дровах не было. Но вживую медведей не видели. А тут - на тебе! И сбежать неукуда - пока зачалишься на скорой воде да вскарабкаешься на безопасную высоту. А все наше вооружение - маленький топорик и пара ножей.

Короче, нас подкатывает прямо к "хозяину". И он оказывается "хозяйкой" - медведицей с двумя медвежатами.

"Хозяйка" не враз нас замечает. Она копается в подводных камнях - это рыбалка по-ихнему, тут, в скальных карманах, бывает, прячется таймень. Увидев яркое судно и двух очкастых гребцов, медведица издает густой рык. Не нам - медвежатам. Те, один побольше, другой совсем мальчишка, мигом прячутся в кустах, что растут в вершине треугольно вывала.

Нас подносит ближе. "Не смотри на нее, - шепчу я, - для них прямой взгляд значит вызов". "Сам не смотри!", - хрипит в ответ Санька. И попробуй тут не смотри! Хотя - страшно.

Медведица делает выпад с одновременным рычанием - бросок в три шага до воды и медленное отступление обратно. Мы отгребаемся под перегородившую путь "расческу" - березину, склонившуюся с правого берега. Но до зверя все равно метров семь. К тому же с моего борта.

Мы распластываемся на баллонах, проходя под "расческой", и лесина, слава Богу, нас не тормозит, проходим без зацепа.

Проходим и снова поднимаем головы - медведица делает новый выпад с рычанием. Ни живых, ни мертвых нас проносит мимо и тут река делает крутой вираж - медвежья семейка скрывается за скалою...

Потом мы видели и выдру, и норку. И даже лосиху с телятками, вышедшую попить на речку. Про бурундуков и белок не говорю - их тут полно. Всякой птицы, естественно, тоже. Тайга жива. Потому что безлюдна.

3. ГОРЯЧИЙ КЛЮЧ

Кто выстругал этот сруб над ключом,
Укрыв от ветра с кипящим песком?

Тимур НЕВЗОРОВ

Горячий ключ - это дикий курорт в горах. Известен с незапамятных времен. В прошлом веке этнографу Василию Радлову местные хакасы показали, где это. Но радловская экспедиция до Горячего ключа не дошла. Впрочем, у нее были другие задачи.

Курорт с целебной теплой (градусов около сорока) водой трудно достижим. Вверх по реке, из Абазы, на лодках едут по двое и больше суток, преодолевая мощное течение и опасные для моторок здешние пороги. На мотор "Вихрь" надо полтораста литров бензина. В один конец. Везут с собою сразу большую бочку. И запасной "Вихрь" - на всякий случай.

Одно время доставка больных была доходной профессией. Сейчас из Таштыпа (это ближайший хакасский райцентр) на курорт добираются вертолетом. С весны до осени рейсы на Горячий ключ регулярны - раз в десять дней. Стоимость "путевки" - 825 рублей. Туда и обратно. Малые дети - бесплатно. Но продукты и плиту (примус или газовую плитку) надо вечсти с собой. Как и спальные принадлежности. И фонарик или свечку.

Из Тувы сюда добираются горными тропами. Тувинцы приезжают на лошадях и обычно группами по нескольку десятков человек - одни принимают ванны и пьют воду, другие пасут лошадок на альпийских лугах.

С Горного Алтая тоже тропа, из Турочака. Есть еще тропа от поселка Яйлю, что на Телецком озере (в 1993 году мы шлю ею), она проходит краем Алтайского заповедника. Эти тропы чисто пешеходные - с лашадьми не пройти, ибо для животины крут перевал Минор (1365 метров), а в самом низу несколько неприятных бродов через речку Сыктызыл (самую, кстати, красивую на этом свете - по убеждению Сани и моему).

Естественно, о Горячем ключе неплохо известно Агафье Лыковой. Она тут бывала несколько раз. Источник целебной воды давно знают многие старожилы тайги. В начале тропы от Абакана, наверх, к ключу, могилка одного из почитателей. На памятнике наждпись: "Водянников Петр Семенович. 1915 - 1984. С 1957 г. поклонник ключа".

Надо сказать, не так уж много прожил Водянников Петр Семенович. Знать, не все болезни вылечивает Горячий ключ.

Тем не менее, паломничество сюда растет. В нынешнем июле здесь более двухсот человек. Разделились по землячествам. У каждого свои домики. Под красивой крыше из рифленого металла - Саяногорск, алюминиевый город. Там - старенькие дома бывшей богатой Абазы, где железный рудник. Где-то есть таштагольское поселение. Не знаю, построилась ли на Горячем ключе шахта "Алларда", но свою деревянную доску со стихотворным посвящение целебному источнику они повесили.

Наши шахтеры одно время сделали заезды на Абакан массовыми. Кого забрасывали на приток Коэтру. И потом они потихоньку сплавлялись вниз, до все того ж Горячего ключа, откуда их забирал вертолет. Кто залетал прямо к лыковской заимке и опять же сплавом, как мы, к вертолету. Многие приезжали лечиться и тихо принимали ванны.

Впрочем, шахтерам просто тихо сидеть - тоска зеленая. Тут рассказывают, как впервые прибыли на Горячий ключ шахтеры Кузнецкого каменноугольного бассейна. Это было НЕЧТО! Едва оглядевшись, они принялись уничтожать завезенные запасы спиртного. После шахтеров, говорили курортники, в ванне, куда течет лечебная водица (а ванна представляет из себя дом над квадратным срубом из лиственницы со стороной метра два и такой же глубиной - то есть это закрытое и плохо вентилируемое помещение), несколько часов держался густой аромат перегара.

Однако спиртное, сколько б его ни было, когда-нибудь кончается. В описываемом случае это произошло довольно быстро. Горняки, цвет рабочего класса, авангард колхозного крестьянства и предводители трудовой интеллигенции, проявили русскую смекалку - поставили черничную брагу (это ягоды вокруг - море). Емкости, где должна была вызревать брага, заложили прямо в целебный источником, температура которого (как уже было сказано выше, около сорока градусов выше нуля по Цельсию) постоянна и в дождь, и в зной и будто специально создана для производства напитка.

Короче говоря, специфический аромат в лиственничном срубе держался добрый месяц - столько тут пробыли шахтеры.

Нынче, повторяю, мы застали на Горячем ключе больше двухсот человек. В том числе около шестидесяти тувинцев. Расписание по принятию ванн захватывает круглые сутки. Только два получасовых перерыва дается на уборку. Поскольку ванна сама по себе невелика (она одновременно вмещает четырех человек средней упитанности, а ежели народ тощий) время купания в ней приходится ограничивать.

Естественно, врачебного надзора за процедурами нет никакого. Спустишься в ванну по лесенке, вроде как с сеновала, уляжешься валетом рядом с собратьями-курортниками и плечами чуешь дружелюбные ноги страдающего псориазом (слева) и экземой (справа). А воду пьешь из одной стеклянной баночки с больным не то раком, не то просто гастритом - и он ее глотает, будто это первосортное темное пиво "Туборг".

В один из прошлых заездов сюда мы встречали даму-фельдшерицы, которая поведала, что когда-то какая-то московская экспедиция брала воду на анализы. В источнике нашли радон (слабый, слабее, чем в Белокурихе) и целый набор эффективных солей. Фельдшерица уверяла в универсальности ключа. Естественно, и все лечащиеся уверены в неимоверной силе источника и рассказаывают захватывающие дух истории про счастливые исцеления.

Помню, встретился мне у вертолетной площадки (прямоугольник из досок повыше курортного поселка) парень. На толстой шее - банное плотенце. Плечи - трехстворчатый шифоньер. Руки - сейчас голову тебе оторвет и закинет в речку. (Речка тут называется Бедуй - ох, бедовая речка и очень красивая, со светлой, как брильянт, водою). А глаза тихие и умиротвороенные, словно у ребенка. Бурильщик из Саяногорска. Зовут - Гена.

- Чем болеешь, Гена? - острожно интересуюсь.

- А ничем! - радостно отвечает Гена.

- А раньше болел?

- А как же! Гастрит. Радикулит. Виброболезнь. Все прошло.

И Гена, будто наизусть, рассказывает, от чего помогает ключ. Даже от "этого". "Это" Гена из мужской деликатности не называет, но внимательно смотрит в глаза. И я его понимаю и киваю головой, ясно, мол, что мужиков волнует больше, чем радикулит.

Вхожу в пристройку к "бане". Православная ("никоновская", сплюнула б Агафья) иконка в глубине. И лампадка под нею. Ниже - какой-то языческий божок, вырезанный из древесного корня. По боковым стенам - рушники, деревянные ложки. На скамье - нечто вроде буддийской курительницы (ни разу не видел их въяве, но какое-то представление все ж имею), из нее торчат не то палочки, не то свечки.

В голову приходит, что все религии встретились на Горячем ключе, как лесные звери в засуху у водопоя. Мир-дружба, никто никого не ест.

Надо сказать, что и общественный порядок тут поддерживается неплохой. Все происходит самодеятельно и абсолютно стихийно. Без участия властей и функционеров "рыночной экономики".

Правда, в разгар "перестройки" Горячий ключ попытались как-то обиходить и облагородить, приспособив под стандарт курортного учредения, "как у больших". Некий кооператор завез сюда дизельный движок, поставил столбы с лампочками и натянул электропровода. Параллельно строилась небольшая, зато двухэтажная гостиница. Несколько номеров простых, а два - "люкс".

Однако против кооператора, который еще толком не укоренился, начали войну. По осени, когда сезон лечения заканчивается, у гостиничного здания подпилили стропила. Зимой снег, а снега тут отменные, по четыре метра, раздавил домик, словно скорлупку. У движка пробили кожух и выпустили масло. Весной его включили, а он сгорел.

Поковырялся кооператор еще одно лето и бросил все на съедение снегу и дождю. Это все случилось в начале девяностых годов. А нынче, в году 1998-м, на месте той гостиницы мы обнаружили только труху и несколько ржавых железяк.

Кто злодейски обошелся с частным предпринимателем, никому не интересно. Можно предположить, что это сделали местные охотники - они ловят в этих местах норку и соболя. Или тувинцы, которые не потерпели б на святом месте радио на столбах, танцверанду с музыкой в стиле "рэп" и киоск с фальсифицированной водкой. Или староверы, которым такие кооперативы - серпом по сердцу.

Тут надо вспомнить, что когда-то Горячий ключ попытались атаковать официальные власти. Предполагалась здравница "союзного значения". Но тогда сам ключ справился с нашествием: источник попытались разбурить, чтоб воды стало больше и была б она еще теплее. Заьросили вертолетом станок и принялись за дело. Разбурили. В результате напор уменьшился примерно вчетверо. Температура тоже понизилась. И от Горячего ключа отступились.

Так что сегодняшняя скромность и ничейность глухоманного курорта - его ж благо. И, возможно, благо всех, кто почитает здешние места. Источник дала нам Природа. Пусть она о нем и заботится. Наше дело - не помогать назойливым вниманием.

Как и в прошлые разы, я попробовал воду, зачерпнув ее из колодца, что под православной лампадкой. Во рту появился вкус чего-то несвежего - "запах "тхе". Невкусно. Далеко не "Туборг".

Не уверен, что Горячий ключ всесилен. Может и не лечит он вовсе. Или вовсе не он лечит, а горный воздух и чай из смородинных листьев или "золотого корня" и компот из черники и казыргана да на бедуйской воде. И умиротворенный простор, открывающийся отсюда (Горячий ключ течет из-под самого поднебесья - он у границы леса, сто метров вверх и ты на альпийском разнотравье, а еще выше - камни гольцов): глянешь в сторону Абакана, от которого мы поднялись (час десять минут шустрого шага) и взгляд будто проваливается в пустоту, так далеко видать...

Впрочем, видать в ясную погоду. А сегодня - облака. И мы прямо под ними. И нам надо потарапливаться, ибо мы приходили узнать, не залетал ли сюда вертолет с Ерината, от наших друзей-биологов. Унаем, что не залетал. И идем вниз (тоже больше часа). Облака спускаются за нами, густеют и начинается (как всегда, после четырех пополудни) дождь.

Под дождем мы отходим из курьи, где чалятся моторные лодки, привозящие сюда больных и здоровых. Под дождем нас несет несколько километров вниз. Находим хорошую "ночевочную" косу (ни одного медвежьего следа - тут они распуганы людским присутствием), ставим палатку, ладим костерок, варим чай из трав (крепкий "чифирь" - только утром и днем, впрочем, заварка у нас уже кончается) и под шум переката угреваемся до утра.

4. НА АБАЗУ

Прогуливаясь берегом Кедрового ручья
В тайге далекой, но уже не дикой,
Сигналы бедствия замечу -
И я такая же беда.

Тимур НЕВЗОРОВ

Пять дней мы провели, хоть и в трудах да заботах, но все ж без гонки. Мы проходили верст по десять в среднем за сутки. Таким вот образом преодолели километров полста. Осталось, если считать по карте, около двухсот пятидесяти. С увличивающим коэффициентом - раза в полтора больше.

На все про все - еще пять дней.

После Горячего ключа, около которого Абакан принимает притоки Бедуй и Коный (оба теряются в своих заваленных буреломом устьях, особенно Бедуй - его название переводится как "закрытый, глухой, не имеющий выхода"), кончаются опасные завалы. Но и вода становится медленнее. Редкие, правда, шустрые перекаты и длинные плесы.

Самый длинный - Большие Тиши. Ему километров около двадцати. Конечно, здесь тоже течет, движется абаканская водица. Но чтоб нормально идти, надо помогать веслами. Сидишь, скрюченный, и лопатишь. Час проходит. Другой. Третий. Где-то с середины дня начинается встречный ветер (этот закон приморского бриза действует и в горах - утром тяжелый холодный воздух стекает в долину, днем и вечером, прогревшись, поднимается наверх). Наше судно, представляющее из себя два туго накачанных пузыря, не имеет практически никакой осадки, оно все становится парусом. И мы сами сами становимся парусом. И нас гонит вверх по течению.

Мы всячески хитрим. Если ток воды усиливается, ловим струю. Если струя неэффективна, жмемся к берегам, где ветер потише.

Конечно, лучше выходить в путь пораньше. И время утреннего подъема смещается к рассвету - восемь утра. Семь. Шесть. И даже полшестого.

Правда, возникает другая неприятность - утренние туманы. Они закрывают видимость. И, что совсем плохо, приносят сырость. С палатки роса течет ручейками. Навес над входом, сени, так сказать, обрастает изнутри большими каплями от нашего теплого дыхания (ночью вылезешь "посты проверить" и поглазеть на звезды, ах, какие тут звезды, просто-таки атлас звездного неба, даже в Млечном пути крупиночки различаются, - спину обдает "ледяным потом"). Отсыревают спальные мешки. Влажные носки, брошенные на ствол плавника с вечера для просушки и забытые, к утру становятся мокрее, чем были.

Короче говоря, мы ищем оптимальное время старта и, после ссор и даже драк (Саня, которого будят ранее, чем ему хочется, звереет и брыкается) устанавливаем время выхода - девять часов. До урочного часа успеваем все - подшевелить костер, сделать чай, а то и кашу сварить, не спеша позавтракать (умыванье и чистка зубов, как и редкое, раз в три-четыре дня, бритье, я обычно оставляю на вечер - настроение поднять, а Санька принципиально мохнорылый), пока посушиваются вещи. "Обыгивают", - говорит про такую сушку мой напарник.

На катамаране проводим не меньше шести-восьми часов. Но случается и больше. Конечно, с перерывами. Одним длинным - на обед. И несколькими короткими. Как правило, это осмотр и фотографирование охотничьих избушек.

Самое практичное жилье на белом свете! Ничего лишнего: четырехстенная "стопочка" из сухих, обычно кедровых, бревен, в пазах утепленных мхом. Пол и потолок сложены из грубых самодельных плах - бревна расколоты клином. Печка. Иногда завезенная железная, иногда глинобитная. Крыша тоже из плах или горбыля. Бывает, что поверх горбыля ее кроют еще и корьем. Над входом обязательный навес, защищающий от дождя и снега. Обычно поблизости ставится лабаз на высоких "ногах", чтоб запасы не потревожил зверь. Дровяник, как правило, тоже размещается под навесом, а дрова больше кедровые или лиственничные, самые жаркие и "долгие" - в смысле долго горят. Бывает, что охотник и баню построит рядом, и это почти роскошь. А самое роскошное, что мы видели, - что-то вроде крытой беседки на берегу и врытый под нею в землю стол для разделки добычи.

Избы как правило стоят на устьях абаканских притоков. На бурных тутошных ручьях и речках вода, даже в самые злые зимы, не замерзает сплошняком. И значит тут есть зверь. Особенно выдра и норка.

Те избы, что на виду, никак не защищены от набегов разных "отморозков". Если мы всегда ночуем на косах - они продуваются от гнуса и там полно дров, - то люди, проходящие мимо на лодках, ночуют в избах. И люди эти разные. Запасы дров, оставшиеся с зимы, уничтожаются. Нет ничего в поленнице - разбирают и жгут навес. Потом черед за лабазом или баней. Лень пройти полста шагов в лес и свалить сухостойную лесину либо с поваленной обрубить ветви.

Некоторые избушки стоят ободранные и нищие. Хорошо еще, что целые, а бывает, избы "на прощание" поджигают - видали мы и пепелища на месте прежнего охотницкого жилья. Зато все избы в "скрижалях" - здесь, дескать, были такие-то...

За Тишами, которые мы берем с утра и всего за три часа (а раньше бывало, что плыли по шесть часов), Абакан становится заметно мощнее. Перекат уже не просто быстрина с легкой рябью, а шумное препятствие с высоким, иногда даже пенным валом поверху. Наш общий с Саней приятель - водник по прозвищу "Мудрый Егор", когда-то защитивший в Томском университете диплом с отличием об особенностях воздушных и водных потоков, растолковал нам, какие бывают струи на абаканских и вообще перекатах и порогах. Запомнилось немногое: "ламинарная" волна, то есть пологая, солидно раскачивающая катамаран, и "турбулентная" - беспорядочная, плюющаяся пенными гребешками куда не попадя.

Уроки отличника Егора нам впрок. "Ламинарный" вал катамаран преодолевает, зарываясь в него носом, а "турбулентный" просто давит. В обоих вариантах получаются мокрые ноги и "пятая точка" и Егору, небось, икается за науку.

Первые признаки настоящей, то есть машинной цивилизации появляются за сто километров до Абазы: на пустынном берегу из крупной гальки стоит "бобик" - родной советский "джип" марки "УАЗ". Подходим и, проплывая мимо, даже успеваем поговорить.

Встречные все те же любители ванн, спешащие на Горячий ключ. Они ждут лодочника из Абазы, который подхватит и увезет вверх по реке. А сами добрались сюда, где раньше был поселок Ада с леспромхозом (и то - горы тут покрыты чахлым осиннком, ценные породы, значит, сострижены), из Таштыпа, районного центра, до которого километров сорок.

Через несколько минут мы встречаемся с лодкой - в ней угрюмый мужичина, закованный, как в броню, в непромокаемую куртку (им, мчащимся "с ветерком", прохладно), он кивает в ответ на приветствие и вновь сосредотачивается на преодолении быстротока. Сосредоточенность полезна. Путь по реке в самом деле опасен. На Абакане гибнет много народу. Ближе к Абазе, с длинной, версты две, прямой виден памятник погибшим речникам. За крутым поворотом, над обливаемыми бурлящим потоком скалами, - еще два.

Кстати, где-то тут, у памятников, мы в 1995 году встретились с двумя литовцами, Гинтарасом и Герисом. Оба музыканты. Играют в государственном духовом оркестре. Почти постоянно гастролируют в Европе и Америке. А отдыхать ездят в бывший Советский Союз. Оба яростные литовские патриоты. Оба горою за независимость своей республики. И оба при этом сожалеют, что Сибирь для них теперь заграница.

Литовцы прошли на катамаране Малый Абакан. Вышли в Большой. Ночевали в одной из охотничьих изб (экзотика!). Тут их прихватили абазинские рыбаки. В честь знакомства и за дружбу народов литовцам пришлось выпить по стакану спирта. После чего они "кильнулись" в одной из "турбулентных" струй. Кое как выловили судно и имущество и пришли сушиться к нашему костру.

Встреча продолжилась короткой перепиской. От нее у меня сохранилась открытка с видом Вильнюса с надписью по-английски Vilnius Old Town Panorama и несколько убористых строк, подписанных по-русски "Статинис Герис".

А может, еще и встреттимся. Вот мы с Саней не чаяли снова побывать на Абакане, а гляди - уже Усть-Она, отсюда до Абазы, где железная дорога, день или, ежели упираться, полдня пути...

Берег Абакана в Абазе кажется нам неопрятным, гнусно грязным. Битая посуда, коровьи лепехи, драная бумага. "Здесь были люди!" - резюмирует мизантроп Саня, для которого самый большой "кайф" - никаких двуногих.

Мало-помалу (по мере просушки катамаранных баллонов) собираемся. Вот упакованные рюкзаки за спиной. Бредем в город. Где-то в этих пятиэтажках автобусная остановка.

Шарахаемся от машин. Отвыкли за две недели. Вдруг один "жигуленок" резко тормозит около. Выходят двое парней с раскрытыми красными удостоверениями. Милиция. Больше того, уголовный розыск. Сложно, конечно, увидеть в двоих седоватых мужиках с обожженными солнцем лысинами и надсадными, пятидесятикилограммовыми "чарликами" за спиной скрывающихся от правосудия разбойников. Но милиции виднее. Нас заставляют спешиться и проверяют документы, тщательно сличая фотокарточки с натурой.

"Похож?" - спрашивает у милиционера нетерпеливый Саня. "Оружие есть?" - вопросом на вопрос отвечает сыщик. "Нету!" - в один голос говорим мы. И правоохранительные органы оставляют подозрительных гостией своего города в покое.

Новейшие впечатления от Абазы продолжаются на автобусной остановке. Только присели - рядом резко тормозит ободранная, будто молью траченная машинешка: "Куда, мужики?"

"Сколько до вокзала возьмешь?" - интересуемся мы.

"У нас одна такса - рупь!"

Мы удивляемся дешевизне и прилаживаем рюкзаки в багажник. Багажная крышка не зекрывается. "Да ничего!" - машет рукой "водило".

За несколько минут езды узнаем многое. Абаза живет близ рудного месторождения. Добывает железную руду, обогащает ее и отправляет на Запсиб. Здешнее рудоуправление - часть запсибовского "холдинга". И мы сразу перестаем удивляться дешевизне - сам Запсиб сидит без денег, а уж рудари тем более.

В Абазе не получают "живых денег" третий год. Ни рубля. Тут все по безналичному расчету. В том числе бензин для горняцких машин. Каждая натуральная, с изображением двуглавого мутанта монета стоит вдвое. Когда в пельменной мы заказываем "по полторы с уксусом", а Саня еще и "соточку", мы уже не удивляемся просьбе стоящей в очереди за нами женщины: "Можно я ваш заказ на себя запишу, а "наличку" вы мне отдадите?"

Оплату "соточки" из нашего заказа списывают, а двенадцать "живых" рублей достаются абазинке.

В пельменную ходят семьями. И дети, и взрослые обедают в счет не полученной за три года зарплаты. Так же в магазинах. Когда в книжном мы закупаем всякой литературы (в том числе подробную, крупномасштабную карту Хакасии, академический том истории Хакасии и топонимический словарь Хакасии - попробуйте все это, касающееся Кузбасса, купить в Кемерове) на без малого сто рублей, на нас смотрят, как смотрели бы на инопланетян. Таких трат в книжном магазине Абазы не делают даже "новые русские". И принципиально невозмутимого "пофигиста" Саню это приводит в смущение.

На вокзале ждем до ночи. Пассажирский поезд - локомотив и один-единственный, правда, плацкартный, вагон - ходит рано утром и поздно вечером. Через день, по четным числам, цепляют второй вагон - прямой, без пересадки в Аскизе, он идет до Новокузнецка.

Мы привольно располагаемся на привокзальной лужайке (кстати, здание вокзала тут новое - старое было деревянным и изрядно пожухлым, а это - кирпичное). Попиваяя вкусную минеральную воду ("Хан-Куль" называется), листаю хакасскую историю. И вычитываю там немало интересного про Абазу.

Экзотическое имя Абаза - словосокращение, означающее "Абаканский завод". Или, точнее, Абаканский железоделательный завод. Предприятие, плавившее из местной руды чугун и сталь, основал знаменитый купец Кольчугин (Ленинск-Кузнецкий когда-то назывался станцией Кольчугино) в 1865 году. С Урала сюда были выписаны мастера - доменщики, прокатчики, кузнецы, модельщики, литейщики и многих других профессий, незнакомых в здешних местах - хакасы заниммались отроду скотоводством и железо не плавили, покупали его у наших шорцев, по главному занятию которых даже наш Кузнецкий край был назван.

Абаза начиналась как образцово-показательный капиталистический поселок: каждой семье завод отвел приусадебный участок, помог в строительстве дома и платил вполне приличную зарплату. Можно было содержать и подсобное хозяйство. Хоть и теснят Абазу горы, обсупившиеся вокруг, но найти места для покосов нетрудно. Дрова Абакан приносил, он и сейчас приносит - берега в обсохшем плавнике. Зверя в лесу полно. А уж ягод...

Скоро, однако, благополучие кончилось - большого барыша железоделательный завод не принес. Хозяин разорился и завод продали за долги. В Абазе появился новый владелец - промышленник Пермикин. При Пермикине объем производства стал расширяться. Однако, Пермикин тоже не смог удержать предприятие на плаву и, как написала тогдашняя газета "Восточное обозрение", скоро "завод пошатнулся и впал в неоплатные долги, так что в настоящее время изделия его продаются прежде, чем выходят из горна. Рабочие остаются неудовлетворенными заработною платой по нескольку лет".

Все, как сегодня, когда мы вернулись на сто лет назад - в период "накопления первоначального капитала".

Однако тогдашние работяги не были каким-то там "быдлом". Когда разорился и Пермикин (это произошло в конце 1880-х годов), было создано "конкурсное управление". Оно искало нового владельца, по-нынешнему - "инвестора", чтоб вложил деньги для создания конкурентоспособного производства. Искало и не находило. Тогда рабочие организовали артель и взяли завод в аренду. Цитата из отчета Ачинско-Минусинского горного округа от 25 апреля 1894 года: "Абаканский завод Пермикина в Минусинском округе состоит в ведении конкурса, который эксплуатацию его предоставил артели местных рабочих и мастеровых по ежегодно заключаемым контрактам".

Таким образом Абаканский железоделательный стал кооперативным предприятием, руководство которым осуществлялось на выборных основах - как в типичной для старой России рабочей артели. Кооператив металлургов, едва ли не единственный на планете, просуществовал лет пятнадцать - в 1900 году заводом завладел петербуржец Ратьков-Рожнов. Впрочем, к этому времени уже был проложен Транссибирский железный путь, металл на сибирские нужды стали поставлять с Урала и он оказался дешевле местного. Так что остался завод прозябать.

Сегодня Абаза переживает нечто похожее. Еще помнятся "золотые дни", когда тут все кипело. Когда в Абазу приехали инженеры и рабочие из металлургического Кузбасса. Они привезли новые технологии добычи и обогащения руды. Поселок стал расширяться и благоустраиваться. Сегодня еще приятно пройти по уютным улочкам "частного сектора" - палисадники обихожены, деревянные домики, обросшие всякими пристройками и мансардами, сплошь в резных "финтифлюшках", у каждых ворот - скамеечка. А идя по улице "казенных" домов, видишь в каждом окне и на каждом балконе роскошные цветы. Даже цветовод Саня (он уважемый в определнных кругах "кактусятник") был поражен в самое сердце...

С убеждением, что всякое движение истории вперед, то есть как бы в сторону прогресса - губительно, мы покидаем Абазу.

Чтоб, может быть, если повезет, еще раз когда-нибудь сюда приехать. Вернее, прийти - не по суху, а по воде. И все оттуда ж - где земля чиста, где горы в снежных шапках, где время течет, как вода над речным дном - знаешь, что оно течет, но никакого течения не видишь.

Лыковская заимка - река Абакан - Абаза - Кемерово.
1996 год.

РЫБАЛКА НА ЧУМЫШЕ

Отправил всю семью в деревню к теще. Пусть пересидят грипп. Сам обложился газетами, включил "Ностальжи", потягиваю пивко и разбираю политические сплетни.

Звонок. На пороге старый приятель - вместе учились в университете. Рожа красная. Из расстегнутой замши прет тугое пузо. На толстом пальце - во-о-от такой перстень. Всю нашу любимую филологию он на хрен забросил, стихов уже не пишет и не читает. Стал "прасолом": скупает у себя в Степном Алтае скот, оборудовал бойню и возит в Кузбасс мясо. И везде у него дела. Или делишки. Вот и ко мне заехал по пути в Новосибирск.

Нас, кузнецких жителей, всех чохом презирает и бранит "силикозниками" - за шахты, металлургию с химией и, значит, плохой воздух и грязную воду в реках. А у него хорошо. Озера кругом. Речки. Прямо со двора усадьбы на улице Луговой (название для улицы-то какое, а?) в старицу Чумыша можно заводить бредень и через пять минут чистить карасей на жареху.

- Не кисни! - уговаривает приятель.- Поехали порыбачим. К вечеру будем у меня. Суббота и полвоскресенья - наши. Потом везу тебя на станцию, сажу в бийский вагон и утром ты дома.

Разве отвяжешься... Едем. Хотя, признаюсь, ни рыбалку, ни рыбаков я не люблю. А рыбу у меня даже кошка не ест. Но интересно - рыбалка зимой!

Машина у него хорошая. Джип. И "водило" неплохой - племяш. До Новосибирска долетаем быстро. Там он заезжает в одну контору, в другую. Ныряет в недра Центрального рынка. Весь озабоченный выбегает на волю, на ходу что-то дожевывая, машет прощально колоритным, тоже жующим брюнетам. Снова мотаемся туда-сюда по городу... И вот наконец мы на шоссе, что ведет в сторону Алтая. Синие указатели со знакомым словом "Ташанта".

Кто видел фильм "Особенности национальной охоты", тот поймет, чем мы занимались дорогой. Никто вроде и не принуждает. Но отказываться не положено.

...Утром мне втыкается в ладонь холодный собачий нос. Я его сжимаю и начинаю мотать туда-сюда. Дружеское повизгиванье и стук хвоста по половику.

- Джек, пошел отсюда! Правнук Найды. Помнишь Найду?

Я помню Найду - здоровенную и дружелюбную лайку, хвост кренделем. Приятель вывез ее с Севера, где мы по молодости работали на радио.

- Ну вставай, горожанин! Садись за стол.

Сам хозяин на ногах уже часа два. Помог дочери и жене со скотиной управиться (не с закупной, со своей - у него корова, телка, летошний бычок, овечки, гуси с утками, куры, кролики, нутрии - натуральное, словом, хозяйство).

Хозяин наливает из пластиковой бутыли с иностранной надписью. Я вопросительно поднимаю брови.

- Не боись. Своя.

Что-то настоенное на травах. И легонький самогонный запах...

Хозяин докладывает: мол, "мотыля" (что такое - "мотыль"?) он намыл (его мыть надо?), но если не пойдет на "мотыля", будем пробовать на "клопа" (и клопов, чудак, наловил!), но вообще-то все это мелочи, самое надежное - "фитили" (опять лингвистическая загадка!) и они уже стоят, выдолбим - и с рыбой.

Не подаю виду, что неграмотный. Помалкиваю.

После завтрака облачаюсь в ватные штаны и такую же фуфайку. Сверху - густо пахнущий овчиной тулуп. На ноги - здоровенные, подшитые конвейерной лентой пимы. У кореша на валяной обувке высокие галоши, а поверх тулупа еще и дождевик. Руки в шубных рукавицах чуть не до локтей.

Еле-еле, негнущимися ногами спускаюсь с крыльца. Напарник выдает мне лом, на тупом конце кольцо, к кольцу привязана веревочная петля, ее надо перекинуть через плечо. Это - "пешня". Ею долбят лунки во льду.

У него тоже пешня через плечо. И большой ящик на ремне. А к поясу приторочен кухонный половник - весь в дырках, как дуршлаг. Идем по тропинке за огороды. Пешня звенит сзади.

- Пошли прорубь посмотрим, - приглашает друг.

В пойменном озере пробита прорубь. Это на случай замора - если рыбе не хватает кислорода, она гибнет. Смотрим через тонкий ледок. Стоят золотые и серебряные карасики. Шевелят жабрами. А рядом рыбка неописуемой красоты: расцветка из золота переходит в лилею и в фиолет. Красиво. Это, оказывается, линь. Тоже из семейства карасей. Помню, читал у Аксакова... Приятель дубасит пешней по тонкому льду проруби, давая доступ воздуху, выбирает дырявым половником осколки.

Выходим на реку. Напарник тщательно выбирает место. И все равно остается недовольным. Ворчит. Но что делать - надо долбить лунки. Долбим. Главное, когда долбишь лунки, не упустить пешню под лед.

- Ты уже? - удивляется друг. Я - уже. Поодаль я нашел старую лунку, прочистил ее и готово. Не верю я в зимнюю рыбалку - рыба зимой спит. Ну, конечно, наверное, есть отдельные сумасшедшие экземпляры...

Я отказываюсь насаживать на крючок мотылей - таких маленьких красненьких червячков. Они выскальзывают из пальцев или вообще рвутся на части. А мороз, между прочим, под двадцать - руки из шубных рукавиц вытаскивать неохота. Приятель входит в положение и дает мне удочку с "клопом" - такая вроде как свинцовая капелька, а на конце крючок. Если рыба совсем дура, то, конечно, глядишь да и клюнет.

Время от времени отчерпываю кристаллики льда из лунки - мне тоже выдан дырявый половник, только маленький. Под прозрачным льдом - мутная вода. Чумыш несет много взвесей, потому что течет по лессовой равнине. Скучно. А кореш орудует туда-сюда, шевелится, руки вздымает. Подхожу - ба, да у него уже несколько штук. Ерши и окуньки. Еще шевелятся, заворачиваясь в снежную пыльцу и потихоньку замерзая.

Возвращаюсь. У меня - тихо. Лежу на льду. Мороз через шубу и ватник не пробивает. У меня внутри микроклимат. На тулупный воротник садится иней от дыхания. Смотрю в небо. Зимой плохое небо. Выцветает оно в белизну. Как джинсовые штаны после двух-трех стирок. Малость задремываю. Приятно спится на свежем воздухе "после вчерашнего".

- Тяни, дурень! - командует подошедший приятель. Оказывается, "кивок" моей удочки давно смотрит в лунку, а леска натянулась струной. Тяну. Что-то есть! Еще тяну. На том конце леску отпускают. Вытаскиваю обрывок. А "клопик" достался реке в качестве трофея.

- Ладно, пошли. На первую юшку я наловил.

У нас, однако, намечается какая-то то ли "двойная", то ли "тройная" уха. Сначала выварятся ерши с окунями, а потом черед за налимом. Если, конечно, поймается в "фитиль". Что такое "фитиль", мне и объясняют дорогой: это такая "колбаса", сплетенная из сетевого полотна и распертая проволокой. У нее есть узкий вход и никакого выхода. Ставятся "фитили" у берегов, на налимьих нерестовых путях. У налима - зимний нерест, он холод любит. Странная рыба.

"Фитили" поставлены с неделю назад. Это место у друга семейное. Тут они раньше жили. Прямо под обрывом у родного дома и рыбку ловили. Сейчас в пятистенике на берегу живет престарелый дядя моего друга, младший отцов брат. Приятель зовет старика "дедом". Дед присматривает за поставленными с неделю тому "фитилями", чтоб кто ушлый не опередил хозяина.

Работаем от души. Лед на тихой речке к концу января намерз толстый. Тулупы и рукавицы на льду, из-под шапки пот.

В двух "фитилях" - пусто. В остальных набираем семерых рыбин. Налимы - спокойные ребята, еле шевелятся. Четверо - небольшие, а трое хороших.

У деда безмен. Взвешиваем. Который всех побольше, полтора килограмма тянет. Другие малость не достают до кило. Мелких друг и не взвешивает.

Одного маленького и одного большого оставляем старику, остальных берем себе.

...А дома на всякий случай наделали пельменей. И баньку истопили - суббота!

Пока мы занимаемся самоистязанием в бане, варится уха. Приходим из бани - стол готов. Женская часть семьи отправляется париться, а мы... Да понятно, что за дела у нас. Разговор под уху, под пельмени, а главное - под "свою" что время от времени возникает в пластиковых бутылках с иностранными надписями, затягивается далеко за полночь. А на следующий день с охоты подъезжает зять моего кореша - ездил в Салаирский кряж промышлять рябчиков, подтягиваются двородные братья - я их малость помню по прошлым приездам - и разговор гудит снова.

...Долго прощаемся у попыхивающего белым выхлопом джипа. Потом - в полусне - езда на станцию. Вагон. Следующее утро встречаю в Кемерове. Дома открываю большой синий пакет с гостинцами: кусок обсыпанного солью сала в розовых прожилках, холщовый мешочек с подтаявшими пельменями и отдельно - пара угрюмых, мордатых налимов.

Буду всем говорить, что их я поймал самолично. Вот этой вот рукой.

1998 год.

ГДЕ РАКИ ЗИМИУЮТ

Животные не спят,
Они во тьме ночной стоят
Над миром каменной стеною.

Николай ЗАБОЛОЦКИЙ

Утрами, а тем более ночами уже морозно. Водоёмы окаймлены прибрежными ледяными закраинами. "Шереш" - так по-старому называется эта ломкая прозрачная оторочь.

Раки, которых развелось видимо-невидимо в озёрах и реках Кузбасса (даже в Томи уже попадаются) шастают подо льдом "в рассуждении чего-бы покушать". Посветишь шахтёрским фонариком в озерко - тут они, родимые.

Строго говоря, раки не зимуют. Это всякая другая рыба ложится в ямы дрыхнуть. Не спит и активен зимой разве что налим, у которого всякая жизнедеятельность начинается исключительно в холодной воде.

И раки (кстати, рак - не рыба, по Владимиру Далю, он "скорлупчатое водяное насекомое", по энциклопедии - "членистоногое животное"). Они шустры и зимой и летом. К примеру, если налим летом не охотится, а только греется на мелководье (знаток российской рыбы Сабанеев писал, помнится, что у налима летом происходят некие важные процессы в организме - что-то там с его вкуснющей печёнкой делается), то ракам всё нипочём. Им лишь бы ночь - вот выпадут звёзды млечной росой на небо и рак вылезает из норы.

Мой друг и учитель Виктор Егорыч собирается на раков капитально. Надевает тёплое фланелевое бельё и надёжные шахтёрские штаны. На ноги наматывает байковые портянки. Ясное дело, свитер. Поверх всего - ещё одни штаны, от комплекта войсковой химзащиты, кто в армии служил, знает - эдакие с лямками и высокие, под грудь. Дальше фуфайка, та самая - колхозно-совхозный всепогодный ватник. На голове подшлемник электросварщика, закрывающий уши и шею.

Посмотришь на мужика - сразу холодно становится.

Мы едем на тяжёлом мотоцикле "Урале" за город. Проезжаем пост ГАИ. Потом, когда под утро будем возвращаться, все перемазанные в глине, мужики-милиционеры обязательно остановят: "Откуда такие?", - а как узнают, что с ловли раков, станут клянчить угощенье. Дальше наш путь на горный отвод закрытой шахты. Там когда-то был участок открытой добычи. Правда, участку не повезло - котлован вырыли глубокий, метров семьдесят и попали на родники и плывуны, только уголь вскроют, как всё враз заилится. Целый экскаватор ЭКГ-4,6 засосало безвозвратно.

Теперь тут озеро в глиняных берегах. В подбережье неглубоко, а отойдёшь метров на пять и, считай, утопленник - ухнешь на семидесятиметровое дно, только пузыри и останутся, всё остальное раки съедят. Они, по-научному сказать, некрофаги - лопают всяческую падаль, а утопленник им самый лакомый кусок, человечина, говорят, сладкая.

Наверху, на горе, поселковое кладбище. Егорыч шутит, что самые предприимчивые раки ползают наверх и разрывают могилки - любят, гады, полакомиться свежатинкой.

Нынче им лафа - мы привезли несколько кило деликатесов: Егорыч подрабатывает в пригородном селе - ремонтирует народу телевизоры, вот и прихватил со скотомогильника куски позапашистей. Конечно, повезёт не всем, кто-то, последний раз насытившись, останется в раколовке.

Раколовка - это моя забота, она не требует большой квалификации, только время от времени вытаскивай да проверяй. Что попалось - в мешок. А Егорыч занят тонкой и осторожной работой. Он ходит вдоль берега и светит фонарём. Осветит пучеглазика покрупней и пока тот, очумелый от внезапного света, соображает в чём дело, судьба его решена - в сачок и в мешок.

Раки в Сибири, а конкретно в Кузбассе, появились недавно, в конце 1970-х годов. Вернее, когда-то они водились повсеместно, но в начале прошлого века вдруг взяли да вымерли. Потом понемногу стали появляться - с востока, из Приморья. И с юга - из Казахстана. В наш котлован, говорят, раков завёз какой-то шахтёр с Украины - просто взял и выпустил несколько привезённых с курортного Трускавца штук.

Одновременно они появились близ Юрги. Две разновидности - чёрный рак, он покрупней, и коричневый, этот помельче, но всё равно некоторые особи добирают до 30 сантиметров, это если хвост и клешни расправить.

Дальше возникли раки в Барзасе. В Ине, около деревни Титово. На Беловском море. А сейчас, говорю, водятся повсеместно, даже в Томи есть. И кстати сказать, в Искитимке, между устьем и университетским мостом - это место облюбовали бичи, они продают свежевыловленных раков обычно на крытом рынке и те раки, правду сказать, маленькие, как тараканы, идут нарасхват, особенно почему-то у торгующих тут китайцев и вьетнамцев.

Но искитимских раков я не рекомендую - Искитимка давно уже не река, а сточная канава. Самый крупный, чистый и весёлый рак - с нашего котлована. Это место Егорыч надыбал, ещё работая на шахте механиком по автоматике, больше десяти лет тому. Его коллега с участка монтажа-демонтажа оборудования попросил фонарь для сына (у Егорыча всегдашний блат в ламповой): у них с приятелем, дескать, есть один, а надо два - это повысит производительность, потому что парни раков возят на рынок близ МЖК, что на руднике, и продают по пятёрке штука. За половину лета уже заработали и на джинсы, и на плееры, а тут прицелились на мотоцикл - до 800 рублей "новыми" выручали за суточный улов.

Егорыч вопрос решил по-деловому: фонарь против ведра варёных раков, а также место - где ловили.

Большое эмалированное ведро свежесваренных, в укропчике появилось прямо на следующий день, к концу смены. А пиво - это не проблема, когда раки есть. Кстати, раки идут исключительно под пиво. Это лёгкая закуска. Например, водку пить и закусывать раками я никак не рекомендую - опьянеете мгновенно. Водке нужна могучая мясная "забутовка". А рак, повторяю, требует пива и неспешной, умной беседы. Тем более, что разделывать раков это ж целое искусство, неумелый раздельщик раков только испортит - наворотит гору перед собой, мол, всё, а там рачьего мяса полно, как угля в забое, только вскрывай.

…Поздняя осень - самое время для ловли раков. Вода осветлилась, озёрные отмели стали прозрачными и раков видать, как на ладони. Конечно, холодно октябрьскими ночами, а вы как думали? Но хорошо. Сидишь под звёздным небом и в голову приходят старые хорошие стихи. Один я процитирую и предложу знатокам угадать автора (или, может быть, авторов) и оценить слог:

И рак стоит, как рыцарь на часах,
Играет ветер в лёгких волосах,
Глаза горят, как два огромных мира,
И панцирь светится, как царская порфира…

Окрестности Кемерова.
2002 год.

С АЛТАЯ НА АЛАТАУ

1. ПОД ПОЛОГОМ ИЗ СОЛНЦА

Разлепляю закисшие глаза и не сразу соображаю, где я нахожусь. Болят натруженные за ночь бока. Подо мною что-то вроде булыжной мостовой и я извернулся между её буграми, как тот самый горьковский уж. Впрочем, нет, не уж. Ибо уж - зверь тонкий и изящный, а я тучен и неуклюж. Но всё ж сумел, извернулся…

По-надо мною близкая целлофановая крыша. Вся в туманных пятнах и как бы дождевых подтёках. Это я влагу надышал за ночь. Справа сквозь целлофан темнеет зубчатая стена. "Лес", - с натугой думаю я и, удовлетворившись догадкою, скашиваю, сколько могу, глаза налево. С этой стороны ко мне дружелюбно прижался здоровенный рюкзачина из камуфляжной ткани - старый знакомый. За рюкзаком кто-то вкусно храпит. Храп оркестрован вкрадчивым шумом воды - люблю эту булькоту: то чей-то разговор напомнит, а то песней заиграет, только что без слов, одна невнятно спутанная в клубок мелодия.

Солнце щекочет через целлофан ярким теплом. Должно быть, оно и заставило проснуться. "Э, брат! - вдруг осеняет меня и будит окончательно. - Мы же тут, мы же приехали…"

Мы почти в истоке знатной сибирской реки по имени Абакан. Мы прилетели сюда на вертолёте из Таштагола. В километре от нас заимка Агафьи Лыковой. Вокруг горы, реки, дремучий лес, где никогда не стучал топор дровосека. Нам предстоит спуститься вниз по реке. Сколько километров - сказать трудно. По карте - около трёхсот. Фактически - ежели учесть прихотливость абаканского русла, извивающегося, словно уж (опять этот уж!) по тесной долине плюс неизбежные блуждания по протокам плюс обносы буреломных завалов, то и все пятьсот наберётся.

Мы - это пятнадцать человек туристов. Семеро кемеровских, а остальные новокузнецкие. Или наоборот: восьмеро новокузнечан, остальные из "северной столицы Кузбасса". В начальниках у нас запсибовец Саша Михайленко. Мы подружились прошлым летом, когда делали Транскузбасский переход в честь 35-летия ЗСМК. Из тогдашней компании в нынешнем походе, правда, только трое - у студентов Новокузнецкого "педа", которые бродили с нами прошлым летом, дипломирование, у народа постарше разные неотложные дела - один большую должность получил, у другого очередной ребёнок родился, у третьего…

Ах, да ладно жалеть.

"Прошлогодних" из кемеровчан двое: я и многоопытный водник по прозвищу "Мудрый Егор". Он действительно мудр. Вам и не приснится объём его мудрости. Или, по крайней мере, эрудиции. Он может с одинаково глубоким знанием дела рассуждать о ламинарности и турбулентности применительно к водному потоку, о различиях форелевых и карповых рыб, он с лёгкостью цитирует Монтеня и Хармса, Астафьева и Маркеса, он поёт песни раннего "Аквариума" и позднего Высоцкого. Он умеет сбивать самолеты (служил после университета в ПВО), добывать уголь (был главным механиком шахты), чинить любые телевизоры (одно время подрабатывал этим делом да и сейчас иногда берёт в руки паяльник - неохота, мол, "терять руку"). А ещё: варить брагу из ягод, ловить и солить рыбу, ставить костёр при любом дожде, никогда не мёрзнуть, ходить босым по береговым булыжникам и прочая, и прочая - я вообще не представляю, чего он не умеет на этом свете.

Кроме того, он мой друг и это, согласитесь, характеризует автора с самой положительной стороны.

Другой кемеровчанин (друг моего друга и значит мой друг тоже, что добавляет нижеподписавшемуся самых лучших черт), по авторитетному мнению российских водников (надеюсь, авторитета Михаила Колчевникова, чемпиона России, под чьим руководством в 1970-е годы были осуществлены первопрохождения нескольких сибирских рек шестой, высшей категории сложности, включая грозный алтайский Чулышман, вам будет достаточно), один из самых талантливых людей, когда бы то ни было державших в своих руках катамаранное или байдарочное весло или гребь классического плота. Он чует воду, как натасканный пёс куропатку. Он любил и любит риск - когда впереди ревёт супер-порог и надо зайти ювелирно точно в проход между скалою и камнем (пятнадцать сантиметров вправо - напарнику камнем обрежет ногу, а полметра влево - затянет в подскальный карман и перемелет в фарш), у него повышается температура до 39-ти (специально измеряли на Чулышмане, как "до того", так и "после того" - после градусник показал 36,6), от него пар идёт, он весь кипит и видит только порог - вся жизнь там, на этих двухстах метрах сливов, камней, "бочек", пены и круговерти. Нынешними временами ему нечасто удаётся вырваться на волю - слишком большая и серьёзная на плечах работа, но в подвале его двадцатиоконного директорского коттеджа стоит готовый к бою катамаран, и в этот подвал, на этот катамаран он иногда заявляется посидеть и подумать о чём-то, кроме дела…

Водницкое прозвище этого человека "Данило-мастер". Он скромен, потому что большой человек в кузбасской индустрии и не хочет лишний раз "засвечиваться" - ему, кстати сказать, осточертела публичная жизнь, по крайней мере, он так говорит обо всех этих делегациях, депутациях, экскурсиях и интервью, только меня он ещё терпит - должно быть, потому что не пристаю и предпочитаю видеть его не за столом промышленного бюрократа, а просто за столом или, что лучше, - за костром.

Остальные кемеровчане - молодёжь. Один из них - сын Данилы, другой - его друг. Парни неизбалованные и в высшей степени толковые и надёжные. Особенно Андрей - молчаливый, крепко сбитый и выносливый, как "БелАЗ". В долгом водном походе впервые.

Как и Юлька - студентка спортфака Кемеровского индустриально-педагогического колледжа. У неё вообще всё впервые: настоящая тайга вокруг, чистейшая река, из которой, представьте себе, можно пить, черпая ладошкой, ночи в палатке (зачётные курсовые выходы на природу не в счёт). Она примеривает весло по руке, изумлённо взирает на этот лес, на это неимоверное солнце, на горы, столпившиеся вокруг и, по её словам, малость "тормозит", не в силах переварить комом на голову свалившихся впечатлений. Она опомнится где-то через недельку: загорит, как шоколадка, перестанет ворчать ("Надоело всё, домой хочу"), подмазывать губы, выходя утром из палатки, с аппетитом станет жевать чёрствые хлебные корки (дома и в голову б не пришло, что это так вкусно), у неё напрочь исчезнет страх перед рекою ("А ниже Абакан широкий?" - спрашивает она первые дни с ясно читаемой мыслью, мол, выплыву или нет) и при входе в порог (ну, не чулышманские и не чуйские это пороги, конечно, максимум "тройка" им цена, но для новичка и это очень серьёзное испытание) у неё явственно будет подниматься настроение. Короче, пошла Юлька на Абакан юнгой, а пришла полноправным матросом.

Последний по счёту кемеровчанин - Лёха. Он мой напарник. Напарника надо жалеть и поддерживать в походе. Терпеть его промахи, не раздражаться слабостям, уважать причуды. И всё это я нёс на себе целых две недели. А сейчас склонен высказать ряд претензий.

Во-первых, Лёха, нельзя называть Данилу-мастера так, как его называет Егор, - Доней, даже если в Таштаголе под вяленого харюза ты выпил доброго пивка. Похлопывать по плечу ветерана позволяется отнюдь не каждому, только равному. Барнаулец Женя Кудряшов, ты его помнишь, прямо говорит, кто его может называть "Мыкой", а кто нет. А Данило человек деликатный, только глаза пучит на эдакую наглость.

Впрочем, Лёха, пройдёшь речек сорок - поймёшь и такие тонкости. А пока это только вторая твоя речка. Тем не менее, пора, Лёха, научиться вязать катамаран - это уже твоя вторая речка, соображай быстрее - ты мне так стремена поставил, что воткнуть в них ноги можно лишь когда пятки вперёд. Как капитану судна мне было стыдно перед народом - не ветеранское и не капитанское дело перевязывать раму после матроса, ветеранское дело - умно морщить лоб и цедить советы, а рук чёрной работой не пачкать. И не ссылайся на Егора - у него метода такая, ухмыляться в бороду и поощрять любую дурость, мол, обожжётся человек раз-другой и сам поймёт, что к чему. А углепластиковые дуги на моей палатке ты доломал окончательно, поэтому мы и спим сегодня "на воле", ведь это ты выводишь рулады "храповицкого" с того краю целлофановой крыши, завтра ж придётся воспользоваться гостеприимством Егора - он пока один в своей таёжной "квартире".

Остальные претензии я сообщу при лично встрече. Но вообще-то, Леха, ты мужик нормальный, компанейский, работящий, выносливый и, я бы сказал, вполне самообучаемый, только вот (ещё одна претензия) слишком любишь фотографироваться - и у меня, и у Сашки Михайленко ты через кадр в самом героическом виде. Ну да ладно, со мною ты ещё, может быть, поматросишь.

Про новокузнечан я знаю мало. Вот коллеги - Надя и Лариса. Что тут сказать? Во-первых журналисты, а во-вторых женщины. Или лучше наоборот: сначала женщины, потом журналисты. Обе черты самые положительные. Добавлю: певуньи. Я так старался подпевать романсу "Ой да вечор, да не вечор мне малым-мало спалось…", что охрип навсегда.

Мужа Ларисы зовут Саша. Он сапёр. Шесть командировок в Чечню, контузия, орден Мужества. Здоровенный, без малого двухметровый мужичина весом в центнер с гаком. Привёз с собою запас сигнальных ракет и время от времени выстреливал их, попугивая медведей (эти места самые медвежьи на всём белом свете - следы настоящих здешних хозяев изобильно на каждой речной косе). Душа компании, с готовностью удовлетворявший наш естественный интерес к "горячей точке". Всякие журналистские писания про войну (день где-нибудь в тылу, а "понту" на трёх вояк) после Сашиных рассказов кажутся пресными, как валенок, и правильными, словно жизнь по уставу. Книги бы писать с таких людей, как он.

В матросах у Саши Сергей - сын другого Саши, нашего руководителя. Студент, как и все остальная молодёжь. И если кто-то скажет, что молодёжь хуже, чем мы, я рассмеюсь ему в лицо. Сергей не курит и не пьёт, крепок и гибок, как стальной тросик, почтителен к отцу и внимателен к старшим, а в тайге, как дома.

Абсолютно свой в команде с самой первой секунды знакомства ещё один запсибовец Андрей - громогласный "колбит" (так, по его словам, называют себя старожилы Казахстана, откуда он родом). Мощно сшитый, он ворочает плавниковые брёвна (костёр постоянно требует пищи), как спички.

А это ещё два новокузнецких Александра - Александр Первый и Александр Второй (Михайленко, стало быть, Александр Великий, поскольку всевластный глава нашего похода). Оба с Запсиба. Большой опыт пеших походов. В долгом водном - впервые. Не первой молодости, но крепки и надёжны. Александр Первый родил афоризм про "кемеровский коммунизм": так он назвал мешанину кружек, ложек и чашек первых дней - своя посуда обычно где-то теряется и приходится пользоваться первой попавшейся…

Который "Второй" - фанатик видеосъемки. У него при себе "Sony" и какой-то неисчерпаемый и неперезаряжаемый аккумулятор, хитрым образом присоединенный к видеокамере. Снимает всё, что шевелится - как-то рискнул залезть на сухостойную кедрину, увенчанную орлиным гнездом, - птенцов задумал запечатлеть.

Впрочем, он снимает и всё, что не шевелится: реку, озёра, горы, лес. Здесь есть что снимать, если сказать правду, - пейзажи просто роскошные и всё блестит, сияет, светится. Словом, - живёт.

…Высовываю голову из-под целлофана. Солнце лупит в глаза. А из-за зубчатой лесной гряды тёмно-фиолетовым краем наезжает туча. Крупные капли, будто шестидюймовые калиброванные гвозди, вонзаются шляпками вниз в серебряную струю Абакана. Дождь явно ненадолго. Но надо переждать.

2. ГЕОГРАФИЯ ОКРЕСТНОСТЕЙ

Про "Таёжный тупик", где живёт Агафья Лыкова уже столько написано и напридумано, что боюсь оказаться неоригинальным. Про её отшельничество тоже рассказано немало и с большими преувеличениями. Конечно, девица она мужественная (что девица - настаиваю, она к монашеству склоняется, а замужем быть не довелось). Ведь жила после смерти родных одна в лесу (говорят, родителей и братьев унёс завезённый сюда грипп - не вынесли неведомой заразы таёжники, не оказалось у них иммунитета, как, например, от энцефалитного клеща), а ну-ка попробуйте!

Но и гостей за такую вот отшельническую жизнь у неё перебывало немало. Хоть общество открывай "Личные друзья Агафьи Лыковой".

Кстати, нечто подобное существовало в Таштаголе. Одно время сердобольные парни из треста "Таштаголшахторудстрой" (и с ними газетчик Володя Шелков) летали каждую вёсну копать Агафье огород под картофель, а каждую осень - готовить дрова на зиму. Геологи (их брошенная база ниже по Абакану километрах в пятнадцати, напротив притока Каирсу - тут, кстати сказать, открыто и оконтурено железорудное месторождение "Волковское") построили ей дом вместо убогого родительского, возвышающегося на полтора метра на землей и крытого колотыми повдоль кедровыми брёвнами и корьём.

Вернее, даже два дома построили. Участие в их строительстве принял бывший буровой мастер Ерофей. Заядлый охотник и рыбак, он знал Лыковых и гостевал у них задолго до сенсационного открытия староверской заимки Василием Песковым. (По секрету рассказывают, что чуть было не завязался у них с Агафьей душещипательный роман, как в фильме "Титаник", да, видно, не судьба).

В одном из построенных геологами домиков сейчас Ерофей и живёт, ковыляя на деревяшке - потерял в долгих странствиях по свету ногу.

Третий (вернее, четвёртый, если считать с родительским жилищем) домик, что у самого уреза воды, поставил заезжий художник. Его же рук - новый лабаз на берегу. А самого художника здесь теперь нет - не вынесли табачного мужиковского духу-запаху Агафья и её сёстры во Христе, задумавшие основать вдали от людей монаший скит, - вынудили уйти гостя, чтоб не случилось какого соблазну. Художник отступил на геологическую базу, там перезимовал в тепляке, а потом с оказией убрался на Большую землю - то ли по реке с рыбаками иль туристами, то ли случайным вертолётом.

Сейчас Агафья опять одна. Если, конечно, не считать Ерофея. И новопришедшей товарки, которая, подозреваю, тут ненадолго. Остальным Христовым сестрицам, видно, не пожилось - ушли в мiр. (Это не опечатка, именно так в традиционном российском правописании значится "мiр" в значении "все люди, род человеческий" в отличии от слова "мир" в смысле "спокойствие и согласие", одинаково с ним звучащего и узаконенного для грамматика после Великой Русской революции. А жаль - невозвратно пропало хорошее слово).

Но в покое, повторяю, её никак не оставляют. Сюда едут туристы-сплавщики, охотники и рыбаки, просто любопытствующие люди. (Мудрый Егор, подвыпив вечерком, вдохновенно наврал у костра, что не так давно в "Таёжный тупик" залетали чёрнолицые африканцы, - так Агафья в ужасе убежала в горы. "Да ты что?" - изумились наивные слушатели. И с удовольствием поверили).

Да она и сама, похоже, покоя этого уже не хочет. Охотно приглашает в дом. Показывает старопечатные книги. Демонстрирует утварь. Угощает хлебом из русской печи (он у неё нескольких сортов - в один, к примеру, добавляется картошка). Передаёт приветы знакомым. ("Аман Гумирович хороший человек", - говорит нараспев, поминая визит кемеровского губернатора). Правда, фотографироваться избегает - по староверским понятиям запечатлённое человеческое лицо сущий грех, лик может быть только святым - Божьим. (Попутно сказать, именно из-за этого у нас нет её свежей фотографии - исподтишка снимать посовестились, так что повторим старую карточку - снимок сделан в 1994 году покойным Василием Кафо).

Год или два тому пара междуреченских ребят, исполнивших мечту жизни - Абакан, расспрашивали Агафью о том, о сём, включая международную обстановку, и получили в ответ довольно здравые суждения. "А что такое доллар, знаешь?" - спросили они Агафью, желая всё ж поставить таёжницу втупик. В ответ, рассказали междуреченцы, отшельница хитро улыбнулась и показала парням бумажку характерного светло-зелёного цвета…

В Агафьиных кладовых полно всякого запасу-припасу. Понятно, растительного - крупы, мука, никакой тушёнки, она вегетарианка, из животного употребляет лишь козье молочко да рыбу, которую ловит по осени специальным снаряжением - заездками, браконьерским в сущности способом, но ей - можно, тем более что рыбинспекция сюда не забирается - шерстит народ, начиная с Малого Абакана.

Спускающегося октябрём с верховьев Ерината харюза набивается в её вентеря, буквально как селёдок в бочку. Так что держаться она тут сможет до второго Пришествия.

Собратья по вере навещают Агафью редко. По её поводу у них немало разногласий среди староверов. В частности, предосудительным считается, что Агафья и крестившие её родители принадлежали к "беспоповцам". Канонические староверы - "поповцы", у них всегда община и главный её член - священнослужитель, обычно, впрочем, "нештатник", совмещающий своё "поповство" с мiрскими делами.

Говорят, иногда тут бывает Агафьина родня, какой много в Горной Шории и прилегающих староверских заимках Горного Алтая, - прилетает с оказией, но только та из родни, что не считает за грех лететь по воздуху железной машиной-вертолётом. Впрочем, в "Таёжный тупик" есть старая тропа - из горноалтайского райцентра Турочака сюда километров полтораста. Раньше ходили - пять лет тому мы застали у Агафьи турочакского парня Василия, которому "в послушание" было заказано помочь сестре по вере. Василий пришёл пешком и перезимовал на Еринате, а осенью ушёл в мiр. Ему кончилась отсрочка в армию, староверам же положено стоять за Русь. Надеюсь, наш знакомец не пропал на войне - на той на первой, на чеченской…

Из Кемеровской области сюда намного ближе, чем из административного центра Хакасии - города Абакана. От Таштагола всего час на винтокрылой машине. Именно кузбасские геологи из Южсибгеолкома, кстати сказать, разведывали Волковское рудное месторождение. Возможно, когда-нибудь здесь возникнет посёлок вроде Каза или Мундыбаша, который будет добывать руду для новокузнецких металлургических гигантов. Как сейчас эту руду добывает Абаканский рудник в Абазе, входящий, напомню, в холдинг ЗСМК.

А пока тутошние места практически незаселены. Официально плотность населения - два человека на квадратный километр. Неофициально - никого. Или почти никого. Ну, Агафья с Ерофеем на Еринате. Еще пара мужиков бомжеватого виду на устье речки Коэтру. Говорят, что живут здесь уже три года, а раньше у них была изба на абаканском притоке Аскачаке.

Вид у мужиков, конечно, колоритный: бороды, староверские кресты на грудях. Однако не отказываются от чаю и курева. Разговорившись, просят продать водки - соскучились, дескать. Хоть за деньги, хоть за рыбу - лишь бы бутылочку. А староверы-то не пьют "казённую". Им можно, да и то по большим праздникам, только бражку-медовуху. Ну, кое-кто употребляет "сахарку" - то есть брагу, сваренную на сахаре. И никто не курит и кипяток на "поганой травке" не пьёт. Разве что травяной настой, брусничную воду да отвар целебной чаги.

Оттого, может быть, настоящие староверы крепки и духом, и телом. И зубы у них, как у Агафьи, все целые до глубокой старости. Ну, малость сточенные. Оба мужика с Коэтру, однако, беззубы и выглядят глубокими дедами. Между тем они младше Агафьи Лыковой, которой полста лет с мелочью. И никакие, конечно, они не староверы - осьмиконечные кресты для экзотики: на Коэтру нередко забрасывается денежный народ - погулять, пожрать изобильной рыбы и дичины. Тамошние поселенцы, насколько понимаю, услужают им, снабжают лесными деликатесами и рассказывают страшные истории по дремучую тайгу и таёжные чудеса расчудесные.

Короче, не показались мне эти ребята. Ненастоящие они, самоварное золото. И им от нас ничего не отламывается. Правду сказать, водки-то нет, только "НЗ" на крайний случай, а рыбу Мудрый Егор и его молодая команда пока ловят успешно и мы едим её во всех мыслимых видах: варёную, солёную, жареную и просто сырую.

Но я отвлёкся от географии.

"Таёжный тупик" - это и есть самый настоящий тупик. Выходу отсюда нет ни на юг, ни на запад, ни на восток. Была тропа когда-то по Еринату через южный отрог Шапшальского хребта, там, где он подходит к хребту Абаканскому, на речку Кыгу, впадающую в южный залив Телецкого озера. Да потерялась та тропа в горах, перестали по ней ходить.

С востока и юго-востока "Таёжный тупик" заперт хребтом Карлыган - одноимёнцем горного массива, с которого берёт исток наша Томь. А с Карлыганом стыкуется Западный Саян, отрезающий верховья Абакана от республики Тувы.

Все дороги в эту сторону кончаются невдалеке от посёлка Таштып - районного центра, к которому формально относится территория "Таёжного тупика". Дальше только тропы. Одна довольно торная - из Тувы, вдоль Западного Саяна и Карлыгана на речку Бедуй, приток Абакана, где находится знаменитый Горячий ключ, лечащий, как утверждают, от всех на свете болезней. Несколько троп выходит из Горной Шории - вдоль рек Консу и Иксу, на устья Беже и через перевал Минор - Коныя. От Коныя в принципе можно выйти на Еринат - так ходил к Агафье послушник Василий. Однако эту тропу тоже давно не торили…

Рекою лодочники из городка рударей Абазы забрасывают курортников на Горячий ключ. В большую воду можно проехать дальше - вот и наши знакомцы с Коэтру ухитрились забраться на свою заимку моторной лодкой.

Постоянно, повторяю, в верховьях Абакана не живёт никто. Слишком суровые тут места. Почв, пригодных для земледелия, практически нет - у Агафьи несколько соточек огорода, удобряемого чем придётся - в ход идёт всё, от козьего помёта до перегнившего дерева и листвы.

Лето здесь короткое. Так называемая "зелёная весна" (разгар весны, когда появляются листья на берёзе) начинается во второй половине мая, после двадцатого числа. А желтеет берёза ровно через три месяца…

"Таёжный тупик" - одно из самых мокрых мест на белом свете. Количество осадков - до полутора тысяч миллиметров в год. Дожди в этом "божьем урыльнике", кажется, не прекращаются ни на один день (я пятый раз на Абакане и только нынешним августом тут более или менее сносная погода, зато в реке воды мало - совсем обмелел Абакан). А зимою выпадают многометровые снега - ни пройти, ни проехать.

Контраст со степным Абакано-Минусинским краем, который был заселён тысячи лет назад и утыкан памятниками ушедших культур, словно подушечка для игл. Всем эти места напоминают родной Кузнецкий Алатау - и характером гор, и влагой, и лесной растительностью - ель с лиственницей, кедра да берёза, и даже таёжной живностью: это следы марала, это северного оленя, а тут прошли "мишка" с "машкой", а по-над рекою парит сокол-рыболов скопа, а по отмелям бродит черный аист. Ну, прямо ты где-нибудь на Мрассу или Кии, только никаких следов человеческой жизнедеятельности - ни порубов, ни сенокосов по берегам, ничего.

3. СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ МiР

Сегодня начинается сплав и я, побывавший на Абакане несколько раз, вроде как лоцман.

Однако моё лоцманство - туфта. Лоцман должен вести по фарватеру, а фарватера на верхнем Абакане нет: река ежегодно меняет русло, сметая береговую линию и намывая в былых протоках островки и галечные косы. Я ориентируюсь по ущелью, которым бежит Абакан. Вот слева вверху показалась гольцовая гряда. Вернее, даже не голец ещё, а яркая зелень альпийского луга перед ним. Куда-то сюда, между прочим, Агафья Лыкова ходит за диким луком и готовит его на зиму.

Где-то близко приток - шумливая речушка, падающая из поднебесья сверкающим каскадом водопадов. Ориентир помню: справа и впереди, в створе долины должен появиться Шонхыр - господствующая высота этих мест, более 2800 метров. А близко слева - мощная осыпь. Я на неё пару лет тому залезал, прямо под козырёк горы, которая, собственно говоря, сыпется мало-помалу. Тут местами, где осыпь закрепилась, растёт волшебная ягода "казырган" - что-то вроде красной смородины, только в спелом виде она - чёрная.

На осыпи меня укусил клещ. Было дело в разгаре августа. Одно утешение - все говорят, что тут, в чистых таёжных местах, энцефалитного клеща нет. Он только у нас - там, где человек много и сильно нашалил своей самоубийственной деятельностью.

Вот знакомая скала в реке - остроконечный камень, напоминающий накренившуюся пирамиду. Только раньше скала была в основном потоке, её приходилось старательно объезжать, а теперь стоит посреди намытого рекою острова. Струя ж абаканская мчит мимо…

Верхнее течение богато неприятностями. Если внизу, ниже плёса Тиши, Абакан неопытному воднику опасен порогами (их довольно много: Карбонак, Томский, Гордей, Огнёвка, Курчеп, Кызас и другие), то здесь ухо востро надо держать из-за буреломных завалов.

Вот наш катамаран подносит под торчащую из берега "расчёску" - замытую мелким галечником лиственницу с обломанными пиками ветвей. Мы проскальзываем под ней почти благополучно. И всё же на память остаётся царапина на брюхе и "почиканная" майка.

Жаль майку - это сувенир с прошлогоднего транскузбасского похода…

Таким манером мы пробираемся по завалам несколько дней. Больше пешком, чем на вёслах: то проводка вокруг завала, то обнос, то осторожный проход, больше табанишь, чем вперёд гребёшь, рядом с плотно спресованным штабелем смытого с берегов леса. Судно, где капитанит запсибовец Александр Первый, с маху влетает под завал. Первая травма - повреждено колено, Первый становится пассажиром.

Понятно, постоянно приходится беречь катамаранные баллоны. Но разве убережёшься от ощетинившихся острыми, обглоданными водой ветвями топляков. Обшивка трещит. Рвётся плотная кордовая ткань. Вооружаюсь цыганской иглой с большим ухом и штопаю баллоны капроновой ниткой. Катамаран отныне в шрамах, как старый вояка.

Перед этим здоровенным завалом останавливаемся на ночёвку. Чтоб его обнести, а это метров сто, надо разгружаться. Поскольку солнце уже заполдень, решаем не суетиться лишний раз.

Опять рыбалка. Мелочи нет. На наши мухи прыгают ровные, граммов по триста харюзы-"петушки". Иногда цепляется солидный "черныш" - польстившись на яркую приманку.

Чистим, аккуратно откладывая потрошки, и солим впрок. А потрошки - харюзиную печёнку, отчищенный желудочек (для хрустика), завязки будущегодней икры (это как-то называется, но забыл - как) - кладём на сухарик. Сверху несколько крупинок соли. Рядом ставится кружка с "мариинской" - немного, "граммов семь", исключительно "для запаху". Волшебное блюдо! И ему меня научил, естественно, всезнайка Егор.

Потом мы остановимся близ пойменного озера. Таких озёр рядом с Абаканом (когда он выйдет из своей верхней каменной "трубы") много. Однажды, помню, мы заходили на озеро Старушечье, оно же - Сорожечье, потому что там много этой рыбы. На этот раз стоим на Окунёвом.

Озеро совсем близко. Сто метров вверх от стремительно мчащейся реки, столько же вниз по лесу, как бы через естественную дамбу, и открывается безмятежная озёрная гладь. Зубчатая стена леса и небо отражены в его зеркале. К берегу причалены плавучие моховые островки с малиновыми клюквенными глазками. Из прибрежной тины торчат причудливые коряги. В мелких, прогретых солнцем заливчиках спят метровые щуки.

Вода тут такая же чистая, как в Абакане, ил только у берегов, и дно сложено из камней. Видимо, это абаканская старица. Дно быстро уходит вглубь - вода сразу загадочно темнеет. Тут у нас очередная рыбалка. Можно даже бросить сеть.

Рыба ловится. Хорошая рыба. В самом-то Абакане живёт рыбья элита - всё больше харюзы да ленок с тайменем, стал попадаться последнее время (встречные лодочники говорили) сиг - наверное, спустился из материкового озера Кара-Коль, что в горах, километрах в двадцати от реки, там он жил уникальным эндемическим видом. В Окунёвом поселился рыбий пролетариат: гегемон окунь, простушка сорога, надёжа рыбака - карась и вездесущая нахалка щука. Самая рыба для ухи. Жаль, правда, что ерша нет.

Тут у нас отдых. По-туристки - днёвка. Потом предстоит утомительный бросок через плёс по имени Тиши. А дальше разделимся на две группы: часть народу, в том числе и я, уйдёт вперёд - нам надо спешить, дома ждут, а остальные ещё поживут на воле…

Путь от Тишей не раз пройден. Абакан здесь без сюрпризов. Положено быть порогу - вот он порог. Надо появиться повороту - появляется, когда следует. Однако маловодье. На Озёрной (так называется место, где в Абакан впадает речка, вытекающая из Кара-Коля) сгрудились абазинские моторки - не пускает Абакан их наверх, ломает винты о камни. Проходят лишь маломерные суда с водомётными двигателями.

Ниже по течению мы находим обломки лодки - нос застрял между камнями, а корму унесло километров на пять вниз. В очередной раз не повезло кому-то - время от времени мы проходим мимо скал, на которых стоят памятные пирамидки. Не доходя до абаканского притока Оны, на крутом повороте вправо, где поднялись из струи мощные камни (местные лодочники зовут их "бородавками"), на берегу сразу четыре памятника. Два года тому было три…

Непростая река Абакан, фамильярничать с собою не позволяет. Дружит только с опытными и острожными. И тем удивительней было встретить здесь деревянный плотик. На нём человек семь. Двое вообще "мелочь пузатая", максимум пятиклашки. Двое тоже школьного возраста, а ещё двое вроде повзрослее. Только один бесспорно взрослый человек, который оказывается Еленой Павловной, новокузнецкой учительницей. Двадцать пять дней назад они пустились в путешествие в Горную Шорию. Прошли из посёлка Мрассу через перевал Консинский разлом (наняв лошадку у шорцев - груз перевезти). Потом речкой Консу сплавились в Абакан и плывут потихоньку себе - ни вёсел, ни гребей, только шесты…

Данило-мастер осудил группу за то, что пренебрегли техникой безопасности, мол, хотя бы спасательные жилеты надели б. И тут же восхищённо заметил: "Вот из кого настоящие водники получатся!" - вспомнил юность, когда шли на дальние реки, таща за собой самодельные фанерные байдарки. О пуховых спальниках слыхом не слыхивали, палатки - роскошь. Был бы кусок брезентухи да фуфайка, а выспаться можно и у костра. Даже на еде экономили - зачем тушёнка, если есть кормилец лес и кормилица река…

Встреча с подрастающим поколением настроила нас на, если можно так выразиться, лирико-дидактический лад. Мы задались вопросом: "Почему нас так тянет в неуют промокшей палатки, в комариный звон, в риск (он всегда есть, сколь бы опытен и бывал ты ни был) дальних таёжных походов? Ведь повсеместно в качестве стандарта хорошего отдыха принят комфорт курортного отеля: тёплая постель, кондиционер, бар с пивом и - по новым временам - со стриптизом. Ну и всякое такое прочее.

Одна знакомая дама как-то заявила мне с раздражением: экономный ты, мол, "бабки" жалеешь, вот и поёшь про комариный рай и "малую родину" - помрёшь, а ничего слаще морковки не ел.

Где-то правда - об экономии. За кордон, однако, пару раз выбирался - ещё при советской власти. За путёвку, не считая проезда до Москвы, плачено было полторы месячных зарплаты. И это в простую "демократическую" Болгарию. На Солнечном берегу, один не то серб, не то хорват расспрашивал, сколько, мол, тебе надо работать, чтобы съездить сюда. Получилось два месяца с неделей.

Нынче, думаю, работать для той же Болгарии надо ещё дольше. А выход с рюкзачком за город на полтора дня станет значительно дешевле.

И всё же правда об "экономии" отнюдь не вся правда. Если поход дальний и долгий, нормальное снаряжение - хороший спальный мешок, удобная и лёгкая палатка, с толком подобранная всепогодная одежда и обувь плюс рюкзак и иной походный реквизит - станут в два болгарских или кипрских сезона. Ежели поход горный (про альпинистов и скалолазов вообще молчу), то лишь на фирменных, "буржуйских" верёвках, специальных ботинках-триконях, клиньях да крючьях разоришься. Водник, решивший пересесть с самодельного камерного плота, скажем, на каяк или рафтовую лодку-paddle, весь затылок до крови исчешет, прицениваясь - тут суммы улетают да две тысячи "баксов". Изрядно облегчит семейный бюджет покупка изопренового, теплого и надёжного гидрокостюма (нормальные водники не по Томи плавают, они выбирают горные речки - то есть очень холодные), а такой, даже отечественного производства, стоит без малого десять тысяч рублей.

Ну, конечно, снаряжение копится не один год. Помаленьку - нынче палатка, на тот год спальный мешок с ковриком… Как правило всякое снаряжение коллективного пользования: сегодня ты у меня котлы "скопытил", завтра я у тебя самоклееный и самошитый катамаран с алюмиевыми лопастями - под вёсла.

В былые времена самодеятельный туризм находился под профсоюзной опекой. Всяческие клубы имело каждое мало-мальски приличное предприятие. Славились, к примеру, туристские общества "Азота", "Химпрома". Тренер Дулепов, работавший на "Карболите", вырастил несколько поколений байдарочников. "Данило-мастер", к примеру, из их числа.

Сейчас кемеровские химические предприятия мало того, что частные и, следовательно, экономные, как я, к тому же, все чохом, банкроты. Им не до туристов уже лет десять. Однако зуд дальних странствий и интерес к родному краю в людях живы. Так что походы, дальние и ближние, остались уделом энтузиастов.

Таких, как, например, кемеровчане Леонид Шитиков или Сергей Павлов. Не первый десяток лет они регулярно вывозят малолеток-школьников на Томь и Тайдон: учат товариществу, уважению к природе, выживанию в достаточно сложных условиях, закаляют пацанов физически и морально. Материальную базу для таких походов они создают сами: клеют катамараны, покупая отчасти на школьные, отчасти на свои деньги материал, а умелец Шитиков наладил с помощью ребят производство вёсел - они, отмечу, у него лучше, чем самая фирменная "фирма"…

И всё ж на себе большой воз не вытянуть. Даже хороший топор означает хорошие деньги (полторы тысячи стоит "фирменный" в туристском отделе кемеровского магазина "Олимпиец"). А ещё нужна компактная, но эффективная пила, добрый нож в ножнах, не помешает набор карт, компас и бинокль или монокуляр. Для памяти - фотоаппарат, хотя бы простая "мыльница". Куда без набора удочек и спиннинга. Пригодится уловистая сеть. Полезно иметь нечто стреляющее. Если не карабин или дробовик, то хотя бы набор сигнальных ракет - сибирские леса всё ещё по праву медвежья "отчина".

И, естественно, нужны "бабки", "прайсы", "тугрики". Без них никуда не уедешь, никуда не улетишь и вообще с голоду загинешь. И с "бабками" - главная сложность: скоро по второму и по третьему разу пойду по знакомым - по состоятельным людям, по хозяевам и генеральным директорам выпрашивать спонсорскую помощь и возьму всё, что дадут, - крупы, тушёнку, растительное масло (спасибо кафе "Ноградское"), деньги (благодарность ассоциации "Облкемеровоуголь"), спирт для сугрева (поклон ОАО "Мариинский спирткомбинат")…

Однако времена всё же постепенно меняются в лучшую сторону. Например, устроитель нынешнего похода по Абакану (как и прошлогоднего - через Кузбасс, с юга на север) Западно-Сибирский металлургический комбинат. Генеральный директор его Рафик Сабирович Айзатулов живейшим образом принимает участие в подготовке экспедиций и подведении их итогов и разделяет заботы "турья". Прошлым годом в Новокузнецке была устроена фотовыставка, посвящённая нашему походу, нынче, надеемся, будет ещё одна. На Запсибе накапливается своего рода "банк данных" о маршрутах, пройденных как когда-то, так и сейчас, и создаётся главное - материальная база будущих походов.

Подчеркну - больших походов-экспедиций, а не просто "маршрутов выходного дня" с купаньем-загораньем и непременной пьянкой. Это суррогат активного отдыха и не прикосновение к природе, а насилие над ней. Только дальний, многодневный поход приводит к стойкому чувству, что ты, горожанин, вовсе не "венец творения", как самонадеянно думаешь о себе, ты даже не хозяин Земли - ты непрошенный гость. Настоящие хозева прячутся в непроходимой чаще, летают в недосягаемом поднебесье, таятся в серебристой мишуре перекатов. Вот этот полосатый шмель, обрабатывающий заросли белоголовника, более свой на белом свете, чем ты, топчущий прибрежную гальку рифлёными подошвами вонючих кроссовок.

С годами, впрочем, приходит уважительная осторожность во время гостеванья на "чистой земле" (это староверское выражение). Бывалый походник не рвёт цветы для секундной утехи - это и в голову ему не приходит. И для костра выбирает мёртвую сушину. А в рюкзаке носит металлические колышки для палатки - чтоб не "косить" каждый раз молодой подрост.

И вот когда наплаваешься, находишься, накарабкаешься по скалам, - тогда начинаешь ощущать, где-то на клеточном уровне, своё родство с мiром, куда пришёл. По осознании этого родства ты, конечно, ещё не зверь рыкающий, не орёл парящий, не быстрая рыба в холодной струе и даже не молчаливое древо, но всё ж, как говаривал воспитанник волчиной стаи Маугли, ты с ними "одной крови". Ты - младший брат природы. Непутёвый, не умеющий себя вести и вообще происшедший от беспардонной обезъяны. Но всё же - родственник ей - могучей и беззащитной, терпеливой и жестокой.

…Последние часы у костра. Запаханная десятичасовой греблей молодёжь храпит в палатках. А мы сидим, пьём чаёк. Вот уже "вторяк" запарили. Завтра с утра будет Абаза. Через ночь - Новокузнецк. И быстрый путь домой, в городскую квартиру. Туда, где комфорт, где всё провоцирует на лень и ублаготворение человечьих слабостей.

Авось выберемся ещё куда-нибудь через год. Ещё не вечер.

Республика Хакасия.
2000 год.

В СТРАНЕ ЛИЛОВЫХ СКАЛ И БЕЛОЙ ВОДЫ

1. ДОРОГА

Мы выезжаем утром шестого мая. В Кемерове мокрый снег. В Новокузнецке без осадков, но горизонт в синих тучах. "Не будет погоды", - пророчит самый юный. А самый старый спокоен: "Вылезем на борт Кузнецкой котловины - посмотрим". Он, то есть автор этих строк, прав - Бийская грива встречает сухим теплом. Так будет до самого Сальджарского хребта, где яростная Катунь ненадолго успокаивается, сливаясь с бурной Чуей.

С шестого мая мы путешественники и мыслим, говорим, живем в системе больших расстояний. Мелькание экзотических имен - Иша, Онгудай, Чике-Таман, Ильгумень, Ак-Бом, Мажой - норма. Остановка на очередном перевале и обрядовое молчание - правило. Восторженное мычание при смене одной вопиющей красоты другой, неописуемой, - порядок вещей.

Мы оставляем позади Степной Алтай, темнеющий распаханными хлебными полями. Мы мчим вдоль белеющей бурунами Катуни - по дорожным краям наливающиеся почками вишневые и яблоневые сады, это Теплый Алтай. Мы пронизываем штопором Чуйского тракта Семинские белки и въезжаем в горную степь - склоны, окружающие поля и пастбища, тут круты и все в светлоствольных соснах, перемежающихся кое-где лиственницей, и это уже настоящий Горный Алтай.

Но нам дальше - за обросший приземистым кедрачом перевал, после прыжка через который придорожные склоны, обступающие шоссе, еще круче, а горы, поросшие редколесьем на обращенных к северу и, значит, более влажных откосах, строже. Тут - Холодный Алтай. Но и это не крайняя точка нашего пути - впереди еще один большой перевал, пробуривающий насквозь Теректинский хребет и там, где мы снова встречаемся с Катунью, спускающиеся к реке скалы (по-алтайски - "бомы", и именно тут знаменитый Ак-Бом, где погибли в бою с белоказачьим отрядом есаула Кайгородова наши кольчугинские шахтеры) покрыты лиловым дымом цветущих кустов маральника. Это Сальджар - Сердце Золотого Алтая.

2. У ЛИЛОВЫХ ГОР

Ближе, чем за тысячу километров от Кемерова, таких цветов нет. Они и тут быстро сойдут - лиловому дыму дана неделя жизни. Но за эту короткую жизнь маральник возьмет свое, ему нипочем знойное дыхание дня и ночной мороз высокогорья.

Короткая жизнь, как раз на цветение маральника, и у Чуйских ралли - им быть даже меньше недели. Как раз в начале летнего туристского сезона - на майские праздники. Вот уж двадцать лет тут, на виду у Северо-Чуйских альп собираются спортсмены посоревноваться в водном слаломе на порогах Буревестнике, Бегемоте, Горизонте и гонках по нижнечуйским шиверам.

Идея известного спортмена и путешественника Михаила Колчевникова оказалась весьма продуктивной. Уже первые соревнования собрали одиннадцать сибирских команд. Потом масштабы ралли стали общероссийскими и всесоюзными. А в 1988 году приобрели международный статус - тогда впервые сюда приехали американцы во главе с автором проекта "Сплав" ("Прожект Рафт") Джибом Эллисоном. Спустя год, в 1989-м, на берегах Чуи запестрели флаги грандиозного суперфестиваля водников. Съехались люди со всех краев земли - от США и Венесуэлы до Непала и Новой Зеландии. Творилось тут нечто невероятное - не то Олимпийские игры, не то Московский фесттиваль молодежи.

Кстати, автор этих строк вкупе с Юрием Сергевым в качестве корреспондентов "Кузбасса" освещал этот международный сбор любителей экстремального туризма. Потом мне еще несколько раз приходилось бывать в здешних местах - и по журналистским делам и просто так, из чисто туристского, то есть неистребимо человеческого любопытства. Причем Алтай всегда не столько утолял это любопытство, сколько разжигал его - эти Святые горы, клянусь, неиссякаемы для узнавания и познания.

Вновь, как и всегда в течение последних двадцати лет (ах, как молоды мы были!), берегом реки, меж вылезших из бурых, как бы обгрызенных булыжников, каждый из которых с дом, привольно раскинулся лагерь водных туристов. Палатки, автомашины, костровые дымки. По над самой водой, у ледовых закраин, разномастные речные суда - каяки и катамараны. Речной порог, имя ему Буревестник, перегорожен "воротами" - нумерованными полосатыми жердями, свисающими с тросов. Ворота расположены так, что все пройти их просто-таки невозможно - так задумано главным "воротником" Юрием Заикиным. Между прочим, кемеровчанином, мастером спорта и чемпионом России 1974 года (вместе с Михаилом Колчевниковым и друзьями, среди которых, кстати, мой учитель по "водным делам" Виктор Зайцев, чем горжусь) - за первопрохождение на надувном плоту "шестерочной" (все реки и пороги классифицируются по сложности от "единицы" до "шестерки", по возрастающей) реки Чулышман.

Добавлю, что слаломная трасса предполагает не простой спуск по течению, хоть и с крутыми виражами, но и противоходы - в ворота, маркированные красным, надо зайти снизу, выгребая против потока, а он изнурительно силен - все же Буревестник штучка категорийная, между

"тройкой" и "четверкой" и даже при нынешней чрезвычайно маловодной Чуе (многоводье придет позже - когда жара подтопит вечные ледники) вода прет, как говорится, "буром". Добавлю, что учет спортивного мастерства ведется по нескольким составляющим. Главные из них - скорость прохождения и его чистота. Ошибяс - штрафные очки.

Далеко не всем удается пройти всю трассу. Кемеровский каякер Леша Антонов споткнулся на 16-х воротах - их надо было пройти снизу, а чтоб это сделать, надо развернуться в "бочке" (это такое стоячее "веретено" воды после слива или водопада). "Бочка" оказалась коварной и "положила" каякера - Антонов выбросился на берег, не пройдя последние, 17-е ворота. Леша сидел у своего судна и ждал коллег.

Которые оказались товарищами по несчастью - в 16-х воротах на первой попытке "кильнулись"( то есть перевернулись) еще два кузбассовца, в том числе великий Шорец - Евгений Степанов, фаворит гонок, мчавшийся, но не домчавшийся до победы. Мрачный Антонов тихонько светлел при виде этих неудач, а как же, позор не слава, его лучше делить на всю компанию.

Кузбасс ходил нынче в неудачниках. Победили ж во всех классах судов пацаны из Горно-Алтайска - из спортивной школы водников, которую создал и взлелеял ветеран-путешественник Владимир Неуструев. Что ж, так и положено - дома и стены, то бишь горы, помогают.

Впрочем, главное, как известно, не победа, а участие. Да и давнишнее правило есть - тот, кто прославился дальними и сложными походами, на слаломных трассах выглядит послабее, ибо ему все эти ворота и противоходы всего лишь возможность "покататься" и, значит, расслабиться. Бескорыстное, словом, развлечение, не более. Хотя все равно обидно.

3. "ЧАЙНИКИ" НА ТРАССЕ

Алтай всегда праздник. А нынче так получилось, что я ехал по седому Чуйскому тракту в машине, где сидели те, кто никогда раньше в этих местах не был. И к радости новой встречи с Алтаем примешивалась снобистская радость знатока и гида.

"Это Аржан-Суу, - объяснял я спутникам. - Шоферский источник. Тут вода с содержанием серебра, долго не портится. Мы на ней чаек сегодня заварим".

Ехали дальше и я кивал направо: "Памятник Вячеславу Шишкову. Между прочим, автор "Угрюм-реки" по профессии инженер-дорожник, он вел изыскания и проектировал правобережный вариант Чуйского тракта, а раньше тракт в селе Катунском (помните, около Сросток, где пирожки покупали) переходил через Катунь и продолжался через Белокуриху в горы - сразу к Семинскому перевалу".

Проезжали заснеженный Семинский перевал и я выдавал справку: "Высота 2200 метров, выше, чем Поднебесные Зубья", - а как ныряли в долину, я требовал в Караколе съехать с трассы - тут, километрах в двух-трех Бичикту-Бом, то есть Писаные Скалы с рисунками древних людей, да и вообще, говорил я спутникам, блистая эрудицией, Алтай - ворота, через которые из азиатского средостения выходили в Сибирь и Европу многие народы - скифы и монголы, гунны и арийцы. По количеству, древности и грандиозности здешних памятников никакой российской земле нет равных: долины, уставленные "балбалами" и каменными "бабами", погребальные холмы, изъеденные временем высокие стелы с неразгаданными руническими письменами - все это Алтай.

Мы уходили с накатанного Чуйского тракта, который сам по себе легенда, как Военно-Грузинская дорога или Колымская трасса, и ползли лесовозной дорогой (ах, какую лиственницу добывают здесь - темную на срезе, вечную, гниль ее не берет нипочем) - слева головокружительное Мажойское ущелье с бушующей где-то далеко внизу рекой, справа громоздится скалами и осыпями хребет, уходя выше облаков. А надо всем сияет безжалостное солнце - наши лбы за полдня становятся малиновыми.

Радостно было за Алексея Касицкого - он получил Алтая сполна, по маковку. От захватывающих дух "прижимов" тракта (чисто шоферский "кайф") до личного первопрохождения порога на катарамане-двойке под капитанством мудрого Жени Худяшова - барнаульца, начавшего свою стезю путешественника как раз двадцать лет тому. Он даже слазил на Сальджар, оставил там полосатую майку, убил вставшую поперек дороги гадюку, сорвал ветку вечнозеленого можжевельника и вернулся с рассказом о белых горах, которые столпились вдалеке, наверное, это Белуха.

"Нет, это не Белуха, - давил я сведениями, с трудом скрывая зависть, - Белуху отсюда не видать, это Актру, или Ак-Тура, что значит Белая Стоянка, одна из вершин Северо-Чуйский гор".

Леша Касицкий приобщился к Алтаю и заболел им. Как многие. Которые вообще-то не чета нам - Григорий Потанин, Николай Ядринцев, Василий Радлов. Сам Николай Рерих, называвший эту горную страну жемчужиной Азии, приходил сюда тихим паломником. А сегодня на Алтай валом валят кочевники нового поколения - альпинисты и уфологи, лозоходцы и просто туристы. Для всех Алтай - событие.

Конечно, для тех, кто здесь живет, Алтай - жизнь и работа. Причем трудная жизнь и трудная работа: почва тут мало пригодна для земледелия, а зеленая трава ближних пастбищ быстро выгорает, не доживая до конца лета. Щебнистая степь, голые горы и грозное солнце - вот что такое Алтай для них прежде всего.

Но не будем о будничном. Ведь и у нас, спустившихся с гор, немало своих домашних проблем. Пусть Алтай остается праздником. Но не только - поток туристов в эти горы оправдан не сплошь поисками экзотики. Есть в Алтайских горах нечто такое, что не выветрится из души, как лиловый дым первоцвета вот с этих вот скал, что пролетают мимо авторадиатора мчащейся в дымный Кузбасс машины. "Алтай соразмерен человеку, - пишет мой умный современник. - Он надежен и вечен... Само время течет на Алтае двумя несмешивающимися потоками: поверх сиюминутное и преходящее, а в глубине - всегдашнее и истинное".

Дай Боже, вернуться сюда еще хотя бы раз и попытаться проникнуть в ту глубину.

1998 год.

ЮБИЛЕЙ МАЖОЙСКОГО КАСКАДА

1. Двадцать лет тому группа спортсменов-водников, в основном выпускники Томского университета - томичи, барнаульцы, новокуэнечане и кемеровчане, совершила первопрохождение Мажойского каскада порогов на реке Чуе, что в Горном Алтае. Руководил прохождением Михаил Колчевников, ныне один из самых именитых путешественников России, Заслуженный мастер спорта.

Русские старожилы Алтая назвали Мажойское и предшествующее ему Менское ущелья "Дикой Чуй". В самом деле, куда уж дичее…

Неоднократный чемпион мири, немец Тони Прийон, проехавший-пропрыгавший на каяке в 1989 году часть каскада (весь не довелось - возникла надобность спасательных работ, закончившихся, к сожалению, неудачно - спасаемый, это был спортсмен из Нижнего Тагила, все же погиб), поставил Мажой в ряд самых сложнейших и опаснейших водных маршрутов планеты. Около Колорадо и Замбези. Янцзы и Чулышмана. Через запятую с порожистыми артериями Коста-Рики и Непала.

Августом 1976 года, после нескольких попыток предшествующих лет, попыток, нередко завершавшихся трагедиями, Мажой был покорен. Лоцман Колчевников провел свою команду двадцатикилометровым извилистым, ревущим, аки зверь, каньоном, набитым базальтовыми глыбами, словно колбасная кишка салом, без потерь и с минимумом технических ошибок.

Позже этот спортивно-туристический подвиг был не раз повторен. Сначала им самим. Вновь на классическом камерном плоту. И была составлена подробная лоция - по ней шли последователи.

Со временем Мажой поплыли на надувных плотах новых конструкций - "сажневском" (это когда палуба опущена между баллонами, что придает плоту большую устойчивость - автор конструкции известный новосибирский мастер Сажнёв), "чекстере" (четыре баллона разнесены попарно на раме, впрочем не это главное, а то, что экипаж не гребями правит, но орудует простыми веслами) и даже американской "падле" (столь неблагозвучное слово проистекает от английского "paddle", что означает всего-навсего "лодка"). И, наконец, на самых малых надувных судах водно-спортивного класса - катамаранах, "четверках" и "двойках". После Тони Прийона и международного "Чуя-ралли" 1989 года, организованного американцем Джибом Эллисоном и все тем же Колчевниковым, - на каяках.

Пять лет тому Михаил Колчевников, начальник барнаульского туристического бюро "Алтур", организующего туры экстремального туризма, обзвонил друзей-соратников: неплохо б, мол, устроить мемориальный заплыв. И ваш покорный слуга был его участником, о чём, собственно говоря, нынешний рассказ.

Откликнулись тогда все или почти все. Ну, постарели ребята. Кое у кого уже внуки. И все же...

"Алтур", сказал Колчевников берёт на себя основные заботы о питании и проезде. Я намерен, говорил Колчевников, совместить приятное с полезным - "раскатать" перед сезоном водных походов по Катуни, Песчаной, Бии и иным рекам Горного Алтая своих гидов. Посмотреть, на что способна молодежь. Придать бодрости совсем "зеленым". И вспомнить о "дедах".

Так что приезжайте "деды"-ветераны. Ну, кинете в общий котел малость, все ж остальное гарантируется.

Главное гарантируется - Мажой. Бессмертный и хмурый. Вечно шумный. Да не просто шумный. Мажой - это такой суперкомпрессор с миллионо летним ресурсом и при нём неутомимая проходческая бригада, проходящая на тысячу отбойных молотков циклопическое ущелье, и впереди утой слепоглухой бригады нескончаемая сизифова смена, без перекуров и расслабухи. Уже вгрызлись ударники каторжного труда в чрево гор на полтора километра. А теперь ещё надо на столько же. И ещё, ещё. Чтоб не скакал по каменным уступам жёлто-коричневый, пополам с песком (выше в Чую несут свои воды реки, берущие начало с движущихся ледников, что перемалывают горы в муть) потом, чтоб текла река успокоенно и плавно в своих сложенных из камней и глины уставших берегах…

2. Однако, осмотримся. Вот я. В тельняшке, мужественно округляющей рыхловатое пузо. И поскольку в тельняшке, осмотримся по-морскому - по румбам. Но вначале определимся в ближнем пространстве. Вот темно-лиловая, круглая, как блин, палатка. Наша с Виктором Зайцевым и Славой Пелевиным. Из палатки торчит нога в грязной кроссовке и доносится храп. Это спит главное лицо барнаульской бригады и вообще отечественного водного туризма Михаил Юрьевич Колчевников. Он любит спать именно днем. Совиная привычка. Ночью он излагает истории, случившиеся с ним в многочисленных путешествиях по практически всем рекам мира и безусловно всем континентам, кроме разве что Антарктиды. Ночью он слушает песни, энциклопедическое знание которых уже несколько суток подряд проявляет доктор Сан Саныч, и внимает анекдотам, причем с равным восторгом самым новым и самым замшелым. И хохочет, словно филин. А днем, как тот же филин, скрывается в чаще.

Поодаль от нас, мы на отшибе, еще палатки. Рядом "зилок" с крытым верхом. В кузове бочки с бензином и тяжелое, не умещаемое в рюкзаках снаряжение. В кузове же приехала молодежь, которой не хватило мест в легковушках. Хотя легковушек много. В основном "жигули" и "лады" разных моделей. Но есть и "мерседес". На нем приехал "новый русский" и старый водник Полунин. У него все новое. Новая машина. Новые кроссовки "рибок". Новая жена. Впрочем, на "новую жену" он обижается: "Как это "новая"! Больше года с ней живу'.". Там костер и дрова. Топливо в основном с брошенной овечьей кошары, что поблизости. Нормальные дрова добывать сложно - мы в горной степи, тут ничего не растет, кроме колючего кустарника, а издалека возить лень и жалко бить машины по камням. Да и бензин нынче дорог.

Высота здесь выше полутора километров, но меньше двух. Где-то на уровне горы Каным, что в родном Кузнецком Алатау. Сегодня тепло и солнце. Жестокое солнце. Нос уже малиновый и наверняка будет лупиться.

Тельняшку ощутимо греет. И поскольку я в тельняшке, напоминаю, - будем осматривать дали по-морскому. Строго по румбам.

Итак, зюйд-тен-вест. Самое примечательное в пейзаже - одна из главных вершин Южно-Чуйских альп (назову их "альпами", как надворный советник Петр Чихачев называл полтораста лет назад} - Актру. Благородный, пречисто-белый склон. Пик скрыт полдневным сиянием. 4173 метра - высота Актру. Ее сестра Белуха, до которой строго на зюйд-вест около шестидесяти километров, ввинтилась в это прозрачное небо на 4506 метров. Всего на триста с небольшим метров больше. Одна автобусная остановка. Но вверх и по льду.

Смотрим в направлении Актру. Вдоль линии взгляда - левобережье Чуй. Крутяк, поросший чахловатой лиственницей, пронизанный ледниками (наточили за зиму ручьи и родники) и уходящий ввысь, до снегов. На ледниках, широкими языками достающих берег, - грязноватые пунктиры. Это маралы ходили на водопой.

За насупленным лбом ближнего "бома" (так на Алтае называют мощные скалы-прижимы), до него несколько сот метров, - "полка" вдоль реки. С "полки" в распадок вдоль ручья по имени Олой уходит тропа. За перевалом - высокогорные Шавлинские озера. Популярный пешеходный маршрут. Мне той "полки" не видно. Мне видно Мажойское ущелье, распахнувшееся от неба до неба, и в его чреве, в его средостении узкий каньон, выгрызенный буйной водой в черном угрюмом базальте. Здесь центральный порог Мажойского каскада - "Президиум": плоские с виду "столы", вокруг и над которыми кипит поток, и согбенные, обливные "фигуры" около. Называя порог (именовать - почетное право первопроходцев), Колчевников и команда, вольные по натуре и способам жизни люди, а значит, по 1976 году диссиденты, имели в виду, конечно, верховных тогдашних правителей. Последнюю и самую опасную "заморочку" порога, к примеру, назвали "зуб Суслова". Маловероятно, что кто-нибудь из приехавшей сюда сегодня молодой поросли водников вообще слышал имя этого партийного идеолога. Но во всех лоциях Мажоя дважды герой президиумного труда увековечен...

На следующих шестнадцати румбах, от зюйд-веста до норд-оста смотреть нечего. Горы. На том берегу лесистые и в ледниках. На этом - голые, с фурункулами вылезших камней.

Между камнями, по поляне, где разместились барнаульский и соседский (водников из Горно-Алтайска) лагери бегает восьмилетний "Человеческий детеныш" Женя. Охотится на сусликов. Воспылавший охотничьим азартом Вовка Меркулов наготовил Жене петель - наловим, мол, и будут шашлыки из суслятины. Двух сусликов общими усилиями поймали. Грызуны возмущались неволей, верещали и пытались кусаться. Общественность "наехала" на Меркулова: "Отпусти". "Гуманисты, вашу мать!" - заворчал охотник. Но отпустил. К удовлетворению компании и радости "Человеческого детеныша".

Выше поляны, и это уже норд-ост-ост. - дорога. Мы по ней приехали. На чистый ост путь раздваивается. Ниже - тот, что ведет к нашей первой стоянке. Когда за дверцей машины ощущаешь склон уходящий на полкилометра вниз, желудок противно сжимается и невольно закрываются глаза. Но есть колея, забирающаяся совсем в орлиную высь. Там, на хребте, отделяющем Мажой от Чуйского тракта, на северном его, а значит, влажном и лесистом склоне, идут лесозаготовки. Туда, в поднебесье, ползут деловитые "уралы" и возвращаются груженые желтой на срезах южноалтайской лиственницей. "Мухи на стене", - говорит будто окунувший лицо в отвар луковой шелухи, красно-коричневый от неимоверного солнца Валера Болотов. Ты прав, друг Болотов!

На хребте, между прочим, пастбище и небольшая ферма. Вчера оттуда приехали на мотоцикле двое братьев-алтайцев и предложили нам барана. Жена старшего брата, наставляя их в путь, требовала крупы, муки и картошки. Доктор Сан Саныч предложил полтора литра спирта. Братья вздохнули и согласились.

Как раз сейчас баран доваривается. Скоро, заглушая ревущую, как самолет на взлете, Чую, заорут дежурные: "Жор! Жо-о-ор!". Это значит - обед.

3. Майская погода на Мажое ветрена, как опереточная красавица.

Признаюсь, без слов "опереточная красавица", можно было обойтись, но как избежать банальности! Пусть остается.

Но в принципе и одного "ветрена" было б достаточно.

Ветры в сложной орографии Алтайских гор, где пряжу хребтов вкривь и вкось перепутал игривый Божественный Кот, попадая в трубу Чуйских ущелий, закручиваются в недоумении и не знают, куда себя деть. Вот прилетел знойный, так сказать, "сирокко" из замонгольской пустыни Такла-Макан и принес чистое небо и тридцатиградусную жару.

Ненадолго. Потеснил южанина северный "большой брат", и закружились снежинки. А через час его сменили бризовые норд-осты или зюйд-весты, стекающие с окрестных гор.

В течение дня может случиться все - от жаркого лета до суровой зимы. От безнадежной осени до вдруг вылезших на поляне синеньких весенних прострелов. А ночь вообще непредсказуема. Вот в ночь с четвертого на пятое мая мы с Витей Зайцевым, напившись от пуза чаю и еще кое-чего, залазили в спальники растелешеннные. Под утро я проснулся от холода. "Егорыч, посты проверим?" - предложил Виктору. "Ага", - согласился старый ракетчик (после Томского университета служил два года в ПВО на Эмбе, близ знаменитого пустынного плато Устюрт).

С палаточными "молниями" пришлось повозиться - замерзли. Когда разобрался и на четвереньках вылез из-под полога, то ахнул: "Егорыч! Зима!".

Снега по щиколотку. Палатки превратились в сугробы. И морозец ощутим. А уж вызвездило в эту послеснгопадную ночь... Как желтые собачьи глаза, смотрели на нас снисходительные звезды.

Наутро - сплав. Вода в Чуе, понятно, течет. Но не греет. Вода в Чуе стабильна в отличие от погоды и зимой, и летом. Неохота даже повторять расхожую водницкую шутку: "Как там вода? Ничего вода! Плюсовая! Четыре градуса!".

Сплавщики между тем одеваются в гидрокостюмы (далее просто - "гидры"}.

"Гидры" бывают двух типов. Чисто советского типа - так называемые "сухие", то есть просто резиновые глухие штаны, такая же рубаха и резиновый же пояс при них. "Сухой" такую "гидру" назвали правильно - в нее "забортная" вода не попадает. Но своим собственным конденсатом умоешься всласть. Под такую "гидру" надо обязательно надевать трико, чтоб мало-мало впитывало пот.

Вечером трико выжимаешь, как после основательной стирки - наглядное подтверждение, что человек на восемьдесят процентов состоит из голимой влаги.

Так что "сухая" на деле самая мокрая и есть. А вот "мокрая" "гидра" - это вещь. Вы надеваете нечто толстое и мягкое. Вроде китовой кожи. (Ни разу не видел китовую кожу, "звыняйте дядьку" за фантазию). Можно прямо на голое тело. Мчащаяся в зимних берегах, четырехградусная Чуя все равно проберется к вашему драгоценному телу. Но через изопрен она будет пробираться очень

долго. И по пути согреется. За счет съеденной за ужином каши.

"Мокрую" гидру всегда не хочется снимать. Ибо, раздеваясь, переходишь в другой температурный режим. И иногда стучишь зубами.

Впрочем, четыре градуса и береговые ледники - это несомненно холодно. Руки дубеют даже в перчатках. "Гидра", хоть сухая, хоть мокрая, не защищает ноги.

На ногах просто шерстяные носки и кеды. (У "новых русских" - "рибок"). И ноги все время в холоде.

Водницкие лапы ужасно закаляются вследствие вот такого вот спорта. Водника узнать очень просто. Если он приходит к вам в гости и сразу норовит разуться добоса, если категорически отказывается от тапочек, то это водник. Ступни у него, как у гуся, принимают температуру окружающей на данный момент среды.

И если вы увидите идиота, гуляющего по снегу, не торопитесь ругать его идиотом. Может быть, это вышел прошвырнуться мой друг Виктор Егорович Зайцев.

Но мы отвлеклись.

Поверх "гидр" надеваются спасательные жилеты. Понятно, зачем? Полезно иметь, как бы их назвать, щитки, что ли, которые защищали б колени и бедра.

Коли, не приведи Господь, выкинет с плота и потащит по мелководью, ваши ноги будет бить нещадно.

Плот непременно должен иметь собственные и береговые спасательные средства. Ничего лучше "морковок" пока не придумано. Еще один спецтермин.

"Морковка" - крепкая веревка, на конце которой мешочек оранжевого или ярко-красного, как "каротелька", цвета. Каротельная яркость помогает ту "морковку" увидеть и поймать. К мешочку обычно прикрепляется альпинистский "карабин". Особенно удобно, когда "морковка" с "карабином" бросается с берега: чик и застропил застрявшее в пучине плавсредство. Чик - и себя поймал за такой же "карабин", который, если ты умен, присобачен у тебя к спасжилету.

Тут, впрочем, еще надо, чтоб береговой спасатель был таким же умным и не полоскал бы тебя в "бочке" (это такое стоячее "веретено" воды после слива или водопада}, а вывел бы туда, где можно дышать. Еще лучше, когда есть хороший "живец" - он ныряет с открытыми глазами в бучу и тащит кандидата в утопленники на белый свет.

Кстати, первым "живцом" в истории водного спорта был (и всё ещё остаётся) наш земляк, новокузнечанин Женя Степанов по прозвищу "Шорец", а первым, кто использовал "Шорца" в качестве наживки на спсательную удочку был никто иной как Колчевников…

Наконец подкачаны баллоны катамаранов и "сажневского". (Прекрасная штука - большой насос фирмы "Карлсон". Правда, когда горноалтайцы утопили на "падле" - напоминаю, что "paadle" по-английски всего лишь "весельная лодка" - поршень наши тут же сделали другой - из пластмассовой чашки с крышкой и подвернувшегося под руку ржавого штока). "Сажневский" с горьковской подгребицей (что такое "горьковская" и "подгребица" объяснять не буду - надоело) красив невероятно...

Лоцман хлопочет у плота и на всякий случай матерится. Можно в путь. Бьется, пульсирует мутный вал под скалой. Бьется в предстартовом мандраже бедный водницкий организм - пульс за 200. Поехали, милый ты наш лоцман, так твою перетак!

4. - Маловодье, - сетует консилиум набольших.

Годом ранее, когда вдоль Чуи проходила наша экспедиция "Путем Чихачева", это было в конце июля, было наоборот многоводье. Знаменитый порог "Бегемот", который в нижнем течении и на котором обычно проводятся соревнования по водному слалому, бушевал так, что скал в потоке не было видно за струей. В том июле было жарко. Интенсивно таяли ледники. Вот и вода.

По весне во вскрывающейся Чуе в принципе и не может быть много воды. На хребтах, где основные массы снега, еще холодно. Ледники спокойны. Да и юбилейная зима, говорят, была в Горном Алтае относительно малоснежной.

- Маловодье, - заключает совет ветеранов.

Вообще-то в большие воды на Мажойский каскад никто не идет. Разве что "сдвинутый по фазе" самоубийца пожалует. В большие воды не справиться с управлением. Если не припечатает к берегу - намертво, как суперклеем, так затянет в подбрежный "карман". Или перевернет в прыжке с водопада - пяти- и семиметровые плоты взлетают, словно игрушечные, и прыгают по валам, как шарики от пинг-понга. А то притопит в "бочке", подержит, "поманежит" да и всосет под всесокрушающий в своем падении поток, тяжелый, словно бетон, ведь это чуйекая вода - "ашдвао" пополам с песком. И будет колотить по базальтовым глыбам, пока не закрутятся в фигурную лапшу дюралевые рамы.

Опасно в очень большую воду.

Но и в самую малую тоже опасно - из воды высунулись черные "лбы", проходы закрыты. Порог "Сито", где плоты и без того всегда драли бока, запечатан наглухо. На "Малыше" правый слив исчез. В "Президиуме" "столы" стали столбами. На разгонной и в общем-то безобидной шивере "Майской", с которой был начат сплав, непонятно откуда взявшимся каменным ножичком пропороли средний баллон "сажневского" плота.

Вот и первая ожидаемая неприятность, а за нею долгий и нудный ремонт.

В "Суровом" идти напрямую не рискнули - зашли к левому берегу, зачалились и осмотрелись. Потом обнесли плот по ледовому языку, спустившемуся прямо в порог (а под языком - быстроток), и, после долгих обсуждений нестандартной ситуации, влезли в струю почти что лагом. (Это - по-нашему, по-водницки, а по-вашему - боком). Прошли одни "ворота", а в 'других заклинились. Несколько напряженных минут дергались и толкались. Вышли, снова вынужденно притормозив в очередном проходе, и пошли на "Пирамиду".

Порог "Пирамида" (это две специфических, так сказать, "египетских", форм скалы посреди реки, следующие друг за другом) "сажневским" была пройдена спокойно и даже с блеском. Отлично работали в "Суровом" и "Пирамиде" катамараны. А вот "падле", что из Горно-Алтайска, не повезло. "Суровый" она преодолела нормально, а на "Пирамиду" наехала почти что в лоб. Тут надо сказать, что "падла" (в последний раз: это не ругательство, а приспособленное под русский язык английское слово paddle, означающая весельную лодку) выглядит эдакой овальной лепешкой шириною приблизительно в три и длиною около шести метров. Надувное дно пристегнуто к надувным же бортам, представляющим из себя нечто вроде эластичной колбасы. Гребцы сидят бочком на бортах, засунув ноги в "стремена" - петли, вшитые в палубу. (Мне пришлось побывать на этой штуке в пороге "Горизонт" - одного раза хватило).

Так вот "падла" взяла "Пирамиду" носом. Струя свалила судно налево и резко накренила. Левый борт ушел в воду. Справа - не удержали стремена - полетел через всю эту американскую калошу гребец и, словно снарядом, сбил своего ж товарища. Задел и лоцмана Майманова. Трое за бортом.

Опытный Майманов увидел летящую с берега "морковку" - страховщик был начеку - и через пару секунд уже стоял на твердой земле. Вернее, на ледниковом языке. А остальные двое кандидатов в утопленники так и болтались в воде, пока команда не приткнула плот к зазубрине ледника. Ребята потом рассказали, что забоялись сноса ко второму сливу "Пирамиды" и потому не спешили вытаскивать на борт товарищей - команда малоопытная, без лоцмана никуда. Наутро вновь собрался круг старейшин.

- Маловодье, - повторили ветераны.

Самый легкий на ногу ветеран, а именно Виктор Зайцев, пошел на разведку всего каскада. Через несколько часов, выхлопав из одежды, отряхнув с головы и иных частей тела крупных, черных (говорят - бараньих) незаразных местных клещей, рассказал, что идти при такой воде Мажой на плоту нельзя: проходов нет, и это значит или порывы, или обносы, обносы, обносы...

- Большим судам - на Чибитскую поляну, - приговорил командор

Колчевников.

Эта поляна - у поселка Чибит, в конце каскада (а в изголовье его - поселок Мены). Грузимся. Потом идем смотреть, как штурмуют "Разминку" и "Каскадер" катамараны- "двойки".

Тут отмечу, что гулять по склонам, что вдоль каньона, легко только овцам. Мне, особенно после вчерашнего, очень нелегко. Зайцев подбадривает: ну, мол, еще чуть вниз, с той скалы лучше видно. А я уже думаю, как идти назад. А назад метров полтораста подъема. Или, ежели зигзагами, весь километр. С отдыхами через каждые пять минут.

- Ну чего ты! - Зайцев нетерпелив. - Гляди, Мишка уже спустился.

У Михаила Колчевникова в сердце искусственный клапан, вшитый в новосибирском Академгородке. И если он может, то и я постараюсь смочь...

"Двойки" идут пороги высшей категории сложности классно. Особенно Юра Тетерин с напарником. Зайцев восхищен:

- Я ему свои шахтовые сапоги оставлю. У нас с Тетериным один размер.

Когда-то Зайцев, Колчевников и знаменитый среди туристов "Дед" водили школьников в зимний лыжный поход. "Виктор Егорович, вы меня помните?" - спросил Зайцева бывший девятиклассник Юра Тетерин. "Не помню",;- честно сказал Виктор Егорович. - Всех вас не упомнишь". А как увидел парня в пороге, взял да и подарил сапоги. Хорошая смена растет.

"Двойки" скрываются в ущелье. А мы, пыхтя и обливаясь потом, бредем в лагерь. Катамаранщикам предстоит опасная "рубка" в Мажое. А нам - Пелевину, Зайцеву и мне - пора отправляться домой. Но перед этим - дружеский обед в березовом леске близ порога "Буревестник". Туда и едем.

5. Седой от кончика бороды до затылка Вячеслав Пелевин пригибается к рулевому колесу и вздыхает:

- Старый, так перетак, стал совсем. Сентиментальный.

Мы только что отъехали от большой поляны, что на Чуе-реке, у порога "Буревестник" - всегдашнего места сборищ туристов-водников. И нынешнего нашего сборища, в том числе. Последнего на этот год для нас. А может быть, еще на неизвестно сколько лет. Или, не дай бог, навсегда...

В два дня погоды загоревшая дочерна Ира, которая за шеф-повара в "алтуровской" бригаде. Главный виночерпий Игорь Молчанов взбил в пластиковой бутылке толику спирта с родниковой водой. (Тут, у "Буревестника", знаменитый на всю Чую родник). Тамада Колчевников пустил кружку вдоль по компании:

- С отъездом!

И вот мы уже едем, и старый хрен Пелевин хлюпает носом, вгоняя пассажиров в тоску. А читателенй, должно быть, в вопрос: "Какого дьявола этим ребятам там было надо?".

Вопрос резонный. Походы по воде - это, как правило, холодно, ибо близ горных рек жара всего лишь приятный эпизод. Мокро, причем не только от близкой воды, - за горы всегда цепляются тучи и проливаются дождем или просыпаются снегом. Тяжело - "дикий" турист добирается до мест сплава обычно на своих двоих, обремененный необъятными рюкзаками, где вдобавок к обычному пешеходному набору палаток, спальников, теплых вещей и еды еще и плавсредства. Вдвойне тяжело - обнос "непрохода", это самое каторжное дело. Страшно - нет такого водника, который не испытал бы психологического шока в определенных условиях.

"Определенные условия" - это "бешеный, как электричка" порог. Чего бы в него лезть? Но лезут же. Вспоминаю видеосъемку с Карагемского прорыва на реке Аргут. Карагемский прорыв (то есть в данном случае каньон с особо крутым падением реки) считался типичным "непроходом" на и без того "ломовой", сверхкатегорийной реке. Рискнули на его покорение барнаулец Александр Проваторов и Николай Шульжик из Ленинска-Кузнецкого.

Шли на "бублике". Это новейшее изобретение - плот, состоящий из крепкой рамы, по концам которой по надувной "баранке", а внутри тех "баранок" сидят гребцы. Считается относительно безопасным судном, потому что, будучи перевернутым, встает "на киль" сам.

Экипаж не сумел зайти в основную протоку. Снесло в рукав, завершающийся водопадом. Плот заклинило в узкости и поставило "на попа*. Проваторова полощет внизу, в струе. А Шульжик "обсох" на приготовившемся к перевороту баллоне.

Все ж вылезли на округлую, отполированную скалу посреди реки и провели там несколько часов, пока остальная команда налаживала переправу. Наконец перебросили через поток и закрепили основную веревку. Проваторов приладился карабином за нее. К Проваторову в свою очередь прицепили строп, чтоб тащить парня на безопасный берег. Вот парень кидается со скалы. Дальше "рапид", замедленная съемка. Веревка под тяжестью тела провисает.

Проваторова хватает вал и притапливает в струе. Долго полощет. Но вот выдернули его. Тащат дальше. Карабином Проваторову "закусывает" ладонь.Болевой шок. Тремя паорами рук Шуру вытягивают наверх. Он пробивает каской снежный козырек. Крупно фиолетовые губы вконец замерзшего и смертельно уставшего человека. Но все же растопырены вилочкой пальцы: "Victory!". Что значит "Победа".

Нередко и после менее "крутых" испытаний люди "ломаются". И клянутся:

"Никогда! Ни за что!".

Помню, я тоже клялся. Не сочтите за нескромность, если расскажу. Дело было в Кузнецком Алатау на "четвёрочной" Верхней Терси в пороге "Миригеш", куда мы с Володей Соколовым плохо, лагом, зашли в основной олив. Так и обрушились поперек потока вниз, в пенный котел. А когда судно было выплюнуто на струю, мы на мгновение замешкались и этого хватило, чтоб катамаран на крутом речном вираже прижало к скальному карману-выступу и начало корежить.

При этом мне заклинило ногу в щиколотке. Бедный и несчастный, я повис вниз головой и рассматривал дальнейший ход событий из-под мчащейся вдоль собственного носа воды. Спасибо страховщикам - через пару минут и плот, и невезучий экипаж были на берегу.

Сидя на прибрежной скалке, я шипел от боли (ногу крепко, до травмы,

пережало дюралевой трубкой, но, к счастью, не сломало) и клялся: "Ни за что! Никогда больше!".

А уже на следующий день стал клятвопреступником. Правда, порогобоязнь все ж сохранялась в течение всего путешествия (а мы в тот год сделали "связку" - прошли вдобавок к Верхней Терси еще и Белую Усу - ее соседку по Канымскому хребту). Но это уже детали.

По знаменитым в водном туризме берегам там и сям можно встретить мемориальные таблички из нержавейки с датами недолгих жизней. А вечерами у костра нет-нет да и расскажется эпизод: "А вот мы с покойным...".

Почему ж эти люди снова и снова (вот команда Колчевникова через двадцать лет пришла на место первопрохождения Мажоя) возвращаются к реке, "в которой плавает лед"? Бизнесмену Полунину делами б заниматься, ковать копейку, а он гонит "мерседес" за шестьсот километров от офиса, бьет его, трудами нажитого, днищем о камни. Не жалко? Ну с Владимиром Русаковым все ясно - этот с младых ногтей спортсмен, гид и проводник. И со старейшиной алтайского туризма Анатолием Черновым, "Филиппычем" - тоже. Профессионалы. А что тут делает купец Саша Черпаков? Шахтер Виктор Зайцев? Врач Сан Саныч? Школьник Макс? Даже самому б Колчевникову, с его вставным клапаном в сердце и одышкой, сидеть бы дома и смотреть бы политические программы по телевизору. А они все тут. Под этим солнцем. На виду у этих заснеженных гор. Рядом с мчащейся, как международный экспресс, рекой. И в ней самой - на утлом плотике.

Ответ прост, как просто самое желанное в этом мире. А самое желанное, конечно, - свобода. Или лучше - воля. Когда ты в кругу бесконечно своих людей. Без чинов и условностей. Пусть от уст тех людей наносит запашком спиртного и ненормативной лексикой. Они тебя понимают и не осудят даже за малодушие, если оно, конечно, не повредит товарищу.

А днем - бездонное небо над головой. А ночью - звезды, словно преданные собачьи глаза.

Потом, когда-нибудь я встречу человека, с которым познакомился тем маем на Мажое. И, если мы узнаем друг друга, то будем друзьями. И погордимся перед вами, слегка унижая снисходительным сочувствием: "Вы много потеряли, потому что вас там не было".

Горный Алтай. Мажойское ущелье.
1996 год.

700 КИЛОМЕТРОВ ЛЕТА

1. Мрассу

И вот 23 июля. Неделя с окончания Транскузбасского перехода, продолжавшегося целый месяц. Все позади. Мы в Доме культуры Запсиба. Фужеры наполнены шампанским. Во главе стола держит речь Рафик Сабирович Айзатулов. Вдоль стен большие цветные фотографии (успели-таки ребята проявить пленки и оперативно напечатать), свидетельствующие за наши водно-пешеходные подвиги ("так лучше, чем от водки и от простуд!"), а мы в форменных красных майках, отстиранных от пота, и в сердцах и душах то, что хочется назвать немодным словом - благорастворение.

Кое-кого нет. Леонид, отдохнув пару дней, повел школьников в водное путешествие по Томи. Марина с товарищами назавтра уходит на Алтай, под Белуху. Виктор пашет в шахте - раскачивают кормилицу после коллективного отпуска.

Мы им потом расскажем, что все было хорошо и даже классно, что пели "Не пей вина, Гертруда" и "Над Парижем наши "Миги" пролетают". И передадим подарки генерального директора с символикой Запсиба, которому исполнилось аж 35 лет - для промгиганта целая эпоха.

Да, вот и кончился поход и послепоходный праздник. Мы дома. Все вроде хорошо. Сын сопит под боком. Спит. А у папы свербение в районе селезенки - опять охота туда, где шуршат крыльями, свистят, поют и криком-кричат заполошные ночные птицы, где утренний туман густ, хоть режь его ножом, где дальний снежник сияет под солнцем чище сахара, где под двухметровой толщей воды можно пересчитать все камушки, где стаи рыбьей мелочи не спешат дать дорогу катамарану. Туда - где ВОЛЯ. И хочется все это вольное волшебное время еще раз пережить - "на чистовик".

Может, и переживем еще. Но это будет ВО ВТОРОЙ РАЗ. А 17 июня на бывшем золотодобычном полигоне близ поселка Мрассу, у истока одноименной реки, все потом происшедшее предстояло совершить впервые.

Хотя, конечно, идея транскузбасской экспедиции давно носилась в воздухе. Казалось бы, все элементарно - сесть в некое плавсредство на крайнем юге Кузбасса. Доплыть, скажем, до Мысков или повыше тормознуться, где-нибудь на Ташелге, Крестовой или Казасе, а потом выйти водоразделом на Томь и дальше таежной колеей-дорогой - в верховья Бельсу. Отсюда Кузнецким Алатау добраться до Кии и плыть дальше на север, покуда не надоест. Вот и весь Транскузбасский переход.

И тут у авторов идеи, а это Андрей и Павел, начинаются естественные по нынешним временам осложнения. Нужен спонсор - сегодня все стоит таких денег, которые никак не соизмерить с зарплатой. Простой синтепоновый спальник - половина среднемесячной зарплаты статистического кузбассовца. Нормальная палатка - три таких зарплаты. А какая получше, так и четыре. Катамаран - все шесть и даже больше. Ну там обувь, которая в походе прямо горит на ногах. Ветровка. Плащ или непромокаемая куртка. И все такое прочее. А ведь человеку в тайге нужно не только прожить. Надо плотно поесть-попить соответственно работе и, продрогшему на дожде и ветру, полезно ввести в организм малую толику спиртного. Особенно на ночь - ведь спать, оберегаясь от гнуса, приходится на речных косах из крупного галечника. А попробуйте-ка после мягкой (или хотя бы - ровной) постели започивать на камнях...

Найдя покровителей в виде Сибметкома, управляющей Запсибом компании, и ее генерального директора Анатолия Георгиевича Смолянинова, Андрей и Павел стали сбивать команду.

Тоже непростое дело. Конкурс тут был, как в институт кинематографии - тридцать человек на место.

Мало-помалу пришли к мысли, что костяк экспедиции должны составить преподаватели и студенты Новокузнецкого института, его естественно-географического факультета. Преподаватели, географы и биологи и одновременно крепкие на ноги туристы, - потому что у них к Кузнецкому Алатау и бассейнам рек Мрассу и Кии всегдашний научный интерес. Студенты, им так или иначе надо проходить летнюю практику в экспедиции, - вот и зачтется поход, а работа в качестве носильщика-"шерпа" станет ребятам исключительно в плюс на будущее.

Дальше - нужен многоопытный турист. Надежный, как скала. Безотказный в работе. Чтоб мало спал и про всех все знал. Эдакий незлобивый и всепонятливый "дядька", вроде Савельича из "Капитанской дочки", но для полутора десятков человек. И лучше не один.

Нашли и такого "дядьку" - им оказался Саша. Бригадир с Запсиба. Самый опытный в команде человек в смысле всех и всяческих походов. Ему в поддержку две "тетки" - Ольга и Марина, для которых организация туристических походов - профессия, они работают в экскурсионном центре.

Встал и решился вопрос о страховке. Для такого дела приглядели контрактника МЧС, бывшего десантника Виктора, выторговали его у начальства. Пришлось с полдесятка факсов в Красноярск посылать с подписями разных почтенных людей.

В силу своей профессии Виктор и спасатель, и медик. Вытащит, откуда придется (слава Богу, не пришлось), окажет первую помощь (ничего из ряда вон, к счастью, не случилось, хотя забот у МЧС было немало) и доставит к людям (тоже Бог миловал в такой надобности) - словом, обеспечит тыл.

Ну, что журналисты в группе должны быть - это само собой понятно. Переход, посвященный юбилею Запсиба, надо всесторонне осветить в прессе и на ТВ. Про блогодетелей из Сибметкома рассказать - тоже.

Вот, значит, еще четыре человека, начиная с закоперщика и видеооператора Павла, плюс Светлана ("Кузнецкий рабочий"), фотограф Равиль (вы видите на этой странице его снимки) и ваш покорный слуга.

Коли поход комбинированный - водно-пеший, то, стало быть, понадобятся опытные туристы-водники. Эту заботу возложили на меня. Во-первых, дескать, сам плавает (и потом расписывает, куда, как и почему), а во-вторых, знаком с такими ж водоплавающими. Да и кемеровчанин. Что немаловажно - пусть будет представлена и эта "малая народность кузнецкого севера".

Во мне не ошиблись, потому что мне искать друзей-водников не надо, вот они - испытанные соратники и учителя Леонид и Виктор. Оба имеют водного стажа, дай Бог каждому. Виктор, к примеру, в прошлом чемпион России за первопрохождение алтайской реки Чулышман. "Шестерки" в принятой нынче классификации. Ну, а Мрассу и Кия максимум второй категории сложности. Хотя, конечно, и там могут быть сюрпризы. Например, "изюминка" Мрассу - знаменитый Хомутовский порог.

Так и сладились в команду. Не без помощи доброго гения экспедиции Галины Семеновны Омельчук, руководительницы пресс-центра Сибметкома, через которую разрешались практически все проблемы Транскузбасского перехода, дай ей Бог здоровья.

И вот, повторяю, мы на брошенном золотарском полигоне в верховьях Мрассу. Приехали поздно ночью - после "парада" участников близ редакции "Кузнецкого рабочего". После телевизионных интервью, напутствий и традиционного глотка "на дорожку". В дороге и после нее, естественно, добавили еще по нескольку глотков, так что мой организм, подлец, расшалился с похмелья и стал мешать жить.

Наш руководитель и большой гуманист Андрей наливает "для поправки". Выпиваю и, игнорируя строительство плавсредств (для катамаранов нужны рамы из жердей и эти рамы должны быть связаны особым способом - работа, что ни говори), иду в мрасскую протоку ловить пескарей и думать (так это называется, когда работать невмоготу).

Строительство, сопровождаемое знакомством и "боевым слаживаем", продолжается весь день. Решение, родившееся вечером, - выходить на следующее утро.

Ночью просыпаемся от нестерпимого соловьиного щелканья и пения. Что вытворяют, сволочи! А все - инстинкт размножения.

Чуть забрезжило на востоке - подошла "вахтовка". Приехали еще двое. Не наши. "Два Витька", как они представились. Зарабатывают ремонтом иномарок. И вот, увидев по ТВ репортаж с "парада", решили взять недельный отпуск. Дьявол с ними, с иномарками, подождут.

Нам "Витьки", как говорится, в кайф. По большому счету это как раз и есть наша задача - разбудить у жителей Кузбасса интерес к своей земле, которую многие толком и не узнают, весь век свой проживя в панельных "ячейках отдельных квартир".

Прощаемся с новыми друзьями, стукаем кружка о кружку напоследок и - "по машинам".

Вода в Мрассу чистая. Удивляюсь этому. Не бывало такого в прежние времена (на речке я, кажется, в пятый раз), когда тут работали драги. А драга - самое гнусное, какое мне только довелось видеть, промышленное устройство. Представьте себе безобразный агрегат, похожий на большого железного кузнечика-саранчу, плавающий в мутной луже, им же для себя сотворенной, и жующий железными челюстями берег вместе с кустами и придонными камнями. Потом разжеванное исчезает в громыхающей утробе драги и, поболтавшись в ее кишках, изливается сзади желтым. И все это для того, чтобы где-то, на каком-то там войлочном коврике внутри отсеялась-отмылась и поймалась щепотка золотого песка и, может быть, утерянная прошловековым старателем серебряная денежка - перетряхиваются многие наши золотоносные земли уже далеко не по первому разу.

С основанием Горно-Шорского национального парка и в процессе борьбы за придание ему настоящего, а не декоративного статуса, драги из зоны парка вывели. Нынче поселок Мрассу работает вахтовым методом - "золотари" ездят на прииск Майский, который находится на территории Горного Алтая, в его Турочакском районе. Мутят драги теперь не шорскую Мрассу, а алтайскую речку Лебедь. Ну, а та лишает прозрачности Бию, чистой слезою вытекающую из Телецкого озера - нашего западносибирского Байкала...

Вода в Мрассу чистая. Но воды мало. Больше приходится не плыть, а идти, волоча катамараны по камням. Вот маленько прогреблись и сызнова ноет на подводных булыганах и на нервах катамаранная обшивка. Спрыгивай в воду и тащи. Уже за первый день (проклятый организм! проклятый алкоголь! чертова старость!) я выдыхаюсь. И по настоянию друга Виктора нам в помощь командируют студента и Викторова тезку. Переходим на прозвище, чтоб не путать, - у старого водника оно, как и положено, имеется. Он - "Егор".

Еще день мутоты и битья ног о камни. И еще столько же днем позже - "мама, я хочу домой". Наконец, мелководные перекаты начинают перемежаться глубокими местами, на которых катамаран, наконец, становится нормальным плавсредством. Да и крупные притоки начинают падать слева и справа. Доходим до одного из них - Узаса. От начала, значит, километров сорок. Ну, полсотни. Немного за без малого три дня. Андрей, однако, успокаивает: "В графике, мужики. Прошлым годом мы сюда на пятый день дошли на пэсээне (ПСН - плот спасательный надувной, одно из обычных плавсредств у туристов Кузбасса, - автор). Воды было не пример меньше".

Успокоил.

А вокруг вырастают известняковые и мраморные скалы, изгрызенные лишайниками и пещерами. Горная Шория - страна пещер. Самые знаменитые на горе Патын и на Мрассу. У мрасской соответствующее название - Грандиозная. Мы потом заедем к ней и переночуем у подножия (представьте себе - именно у подножия, потому что от уреза реки до входа в пещеру добрых метров пятьдесят вверх по скалам).

Пока же Александр (не новокузнечанин, а таштаголец - единственный в команде из славного южнокузбасского города), возглавляющий на этом отрезке пути разноцветную катамаранную кавалькаду, командует зачаливаться к левому берегу. Где-то тут большой карстовый провал. И из него вытекает целая речка.

Причаливаем. Проходим полторы сотни метров от берега, стараясь не лезть в кусты и под деревья - тут масса клещей, в коце июня они несуразно активны, мы уже не по одному сняли с себя, а перед едой принимаем аж по три таблетки йодантипирина - завхоз, он же аптекарь Виталий выдал каждому по пузырьку и говорит, что надо пройти курс предупредительного лечения, дескать, энцефалитный вирус не переносит йода в организме.

Все равно клещей боимся. Но идем - интересно же!

Действительно провал и речка, мутноватая от кальциевой взвеси. Выше по склону еще дыра в земле. Любопытный фотограф Равиль спускается прямо в поросшую травою и черной смородиной дыру. Далеко внизу шумит вода. Отверстие сужается. Равиль сует туда голову и с нее падает фирменная кепка с эмблемой Транскузбасского перехода. Прямо в неведомые недра Горной Шории.

МЧС не дремлет и, спустившись на веревке в горношорское брюхо, добывает кепку обратно.

Готовясь к отплытию, я наблюдаю за рыбками, вьющимися у ног. "Саша, - зову таштагольца, - глянь-ка, что у пескарей на жабрах?" А у них не только на жабрах, но и по пестренькому телу какие-то круглые, беленькие шарики. "Какие-нибудь паразиты, - делает предположение Саша. - тут частиковые всем, чем только можно, заражены. Чебака с пескарем, окуня, щуку можно есть только хорошо прожаренными или проваренными".

"Иначе опистерхоз!" - вступает в разговор всезнающий "Егор". У него жена работает над кандидатской как раз по этой теме и "Егор" в курсе проблемы. Впрочем, он знает все на свете - у него вдобавок к умной жене когда-то был и свой красный университетский диплом.

В продолжение темы скажу, что опистерхозу не подвержены рыбы ценных пород - таймень, ленок, нельма, хариус и прочие в этом духе. Но из этого списка можно ловить только хариуса. И исключительно на удочку. А если нечаянно попался таймешок, его надо ласково погладить по щеке и отпустить на волю.

М-да... Вы бы отпустили?

А мы отпускали. (Эта фраза - специально для рыбнадзора).

Скоро мрасские скалы, торчащие из берегов и так и эдак, возвышающиеся башнями, парящие над лесом коричневыми тучами, стоящие по отдельности, как памятники (один, похожий на Дзержинского, что в Москве на Лубянской площади, остался у меня на фотопленке), нависающие над водой, вот-вот упадут, и сияющие при этом разнотонными прослойками, чернеющие оспинами самых причудливых конфигураций, зияющие разнокалиберными гротами, скоро приедаются для глаза. Устали ахать и охать. Устали восхищаться.

Ну, разве что у этой, облепленной засохшими роями слепней (внизу шустрят стаи чебаков - им сушеный слепень лакомство), остановимся на минутку…

Студент Витек оказался очень полезными в команде человеком. Во-первых, мастер на все руки (когда мы на время расставались, добравшись до Бельсу, он подарил нам по берестяной коробочке на память, а на Кии подарил самодельную ложку). Во-вторых, все про все знает ("Егор" смог блеснуть только навыком старого ПВОошника сбивать самолеты: "А вот этого А-310 я "Кубом" через двенадцать секунд распылю на кусочки") - лично я почерпнул у него умение различать облака на "цирусы", "стратосы" и "кумулюсы", и это теперь, даже при моей раннесклеротической памяти, знание навсегда. В третьих, плавает и ныряет, словно Ихтиандр, потому что от новокузнецкого дома до Томи полсотни метров. И наконец, неимоверно скромен при абсолютной работоспособности.

…Шорцы бродят по берегам с удочками: "Как клев?" В ответ: "Плохо…" Скромны. Как, впрочем, и мы, твердящие, чтоб не сглазить: "Да какая тут рыба? Тут никакой рыбы нет!", - а "Егор", между тем, прямо с катамарана на бабочек, которых мы ловим на лету руками (как раз их вылет на время нашего сплава пришелся - все небо в трепетании белых крылышек, экая "масса биомассы", а ближе к вечеру прибрежные деревья будто припорошены снегом - то бабочки устроились на ночлег), таскает чебака за чебаком. Вечерами мы нажариваем по четыре противня рыбы. А когда попадается щучка-другая да к ней пара сопливых ершей и с десяток окунишек, возникает царица-уха. И командир Андрей сурово хмурит брови: "Кружки на базу!"

Потому что уха без спиртного нонсенс (извините за мудреное слово). Уху или соленый огурец русскому человеку есть без водки противно.

Хлебаем юшку. Плюемся высосанными окунями. А вокруг, блин, тайга. Такая тайга, растакая! Солнце садится за горную гряду и высвечивает иссохшую пихту на вершинке, золотя и без того золотые иголки. Таймешко бухает в улове, загоняя харюзиную мелочь себе в пропитание. Мошка уже вылетела и жжет босые ноги. И кедры, святые кедры стоят на коренном противоположном берегу - высокие, до небушка, и в той высоте смачно висят сибирские, самые нашенские фрукты - кедровые шишки. Нынче, по всему видать, урожай на это дело.

Впрочем, на Мрассу редко неурожай. По-шорски Мрассу звучит как Прас или Пырас. Наш кузбасский топонимист Владимир Михайлович Шабалин соотносит это названием с кетским формантом (еще раз прошу прощения за излишнюю ученость) "пы", который и означает - "кедр". Слог "рас" присуствует во многих названиях наших рек (Ольжерас, к примеру). Возможно, он и значит "река". А еще одну "реку" в гидроним Мрассу добавили тюркоязычные шорцы. И вышло Мрассу или Прас - "кедровая река".

Которая вполне оправдывает свое название - сколько ни рубили кедра по Мрассу, насовсем не извели.

"Но и богаче не стали", - говорит встретившийся на кордоне Кизас одноногий егерь. В кизасской округе много было лесорубов. В основном подконвойных. Безлесный склон, мягко поднимающийся от реки и уходящий вдоль Кизеса вверх по течению, был когда-то подсобным хозяйством тутошних лагерей. "Коров держали. Свиней. Сами себя кормили. Тут слой перегноя метра полтора. А на том берегу была вольная деревня. Теперь, вишь, все тальником закрыто. Да. Рубили ее, тайгу, значит, рубили, а лучше как не жили, так и не живем", - не слушая собеседников, размышляет старик.

…Мало-помалу жизнь в тайге и на реке входит в привычку. День идет за днем. Вот начинаются поселки. Усть-Кабырза, запомнившаяся скамеечками у аккуратных приречных домиков. И магазином, для которого мы "за так" разгрузили машину муки, потому что в большом поселке не нашлось кому разгружать даже за деньги, а нам в ответ не захотели продать даже пары килограммов той муки, чтоб рыбу жарить. "Не положено", - сказала магазинная работница. Я плюнул на это "не положено" и ушел. Неискоренимо в России желание покуражиться над ближним, коли представляется такая возможность. Все беды, рознящие нацию, именно через это…

Шор-Тайга. Работы в поселке нет. Как, впрочем, и в других. Но отстраиваются вполне цивильные домики - то дети стареющих местных жителей ставят дачи.

Чазы-Бук. Здесь кордон национального парка и два егеря - один в кителе, но в спортивных шароварах, а другой в замызганном цивильном костюмчике и форменной фуражке. Похожие друг на друга, как Бобчинский с Добчинским. Потребовали разрешение на проезд по нацпарку, что-то записали в драный журнальчик, а потом попросили малость водки. "Поправиться". Все как всегда.

Усть-Анзас. Разрекламированный и почти отстроенный здешний экомузей "Таз-Гол" нынче в упадке. Денег нет. Смотритель музея уехал. Все оставили на местного православного священника. А у него ни средств, ни времени.

В Усть-Ортоне жителей уже нет. Около одного из брошенных домиков колупается шорец - разбирает былое жилище. Говорит, что сколотили артель. Будут мыть золото на речке Заслонке. И вот надо из чего-то оборудовать стан - купили домик.

Чилей проходим не останавливаясь. Парушку тоже оставляем за островом. Надо спешить к Хомутовскому порогу. По плану - в его голове ночевка, утром разведка и сплав. А по-моему надо ехать через "Хомуты", не задерживаясь. И ночевать понизу - там прекрасное стояночное место.

"Егор" соглашается. И вместе мы убеждаем наш дружный водный коллектив.

Наш катамаран идет первый. Я в роли лоцмана. И по указанию "Егора" (он - капитан и его слово - закон) посматриваю за проходящими вслед. Все ж больше половины нашего народа без настоящего водного опыта.

Все проходит благополучно. Все "заморочки" порога, включая знаменитое "Красилинское бучило", где, согласно легенде, погиб старатель Красилин, плавивший 24 пуда добытого золота, пройдены. "Егор" вздыхает: "Какой это порог. Шивера. Но если б вся речка была такая, я б не против".

А наш матрос Витек дисциплинированно спрашивает: "Какие будут замечания по прохождению?".

Замечаний нет.

2. ОТ МРАССУ ДО КИИ

Итак, на исходе месяца "одаг" ("травяного" в переводе с шорского) и в первых числах "сенокосного" месяца "пичен" мы заканчиваем свой водный путь про Мрассу и переезжаем через мрасско-томский водораздел в бассейн славной речки Бельсу...

После Хомутовского порога, самого серьезного препятствия на Мрассу, у нас отдых. Полудневка. Долгий сон. Катание по порогу. (Раза четыре заносили мужики катамараны наверх и прыгали по сливам - несравненное удовольствие для тех, кто в этом деле понимает. И все же студент Слава резюмирует: "Фигня. Вот у нас в Абашеве перекат есть - кругом железяки торчат. Вот там действительно опасно". Слава - член ЛДПР, чем очень гордится и над чем мы, кругом беспартийные, посмеиваемся, хотя и извиняем - парень он хороший, а партийность пройдет, как детская ветрянка).

Ремонт катамаранов - у нашего "кишки" торчат. "Адмиральский" не в порядке - травит баллон. Несколько гондол, закупленных где-то на Урале ("адмирал" Андрей, по "наколке" знакомых вышел на фирму), оказались с заводским браком - с виду целый "дутик" пузырится "пятачками". Видно, где-то полежали зиму в неуюте, при перепаде температур, и повредились. Ничего, "группа поддержки", которая не пойдет на пешеходный отрезок (это 250 километров от Бельсу к Канымскому хребту и по нему до речки Бобровой, притока Кии) и вернется в Кемерово (Леонид, Егор, Саша-таштаголец и я), все отревизует и подремонтирует. А потом приедет на колесах на место "рандеву" в верховья Кии.

Ну, а пока - отдых и "ликбез" по Горной Шории.

Что касается меня, то я веду как бы этнографическую часть данного "ликбеза" - набрался отрывочных знаний благодаря давнему знакомству с самым эрудированным в Кемеровском университете по этой части кандидатом наук Валерием Кимеевым (мы его ждали в Усть-Анзасе, да и не только мы - вертолетный рейс Таштагол - Усть-Анзас задержали на два часа, но Валерий Макарович прибыть не смог - дела не пустили).

Рассказываю про традиционных шорских богов - доброго Ульгеня и злого Орлика. Про деление на сеоки - роды. К примеру, семья Отургашневых, к которым мы заходили, поднимаясь вверх по мрасскому притоку Кизеку, относится к роду "карга", то есть к роду "ворона" (с ударением на первом слоге - тутошний ворон, хоть и родня простецкой нашей вороне, но другой - весь черный и каркает густым и мрачным басом).

При этом есть "вороны" речные - "суг-карга", а есть горные - "таг-карга". Так вот каждый Отургашев (а у главы семейства Григория Отургашева аж семеро детей) - горный ворон.

Еще про разных духов, которые есть на каждом перевале. И знающий человек непременно присядет на верхней точке и, угостившись сам, угостит хозяина здешних мест - коли есть крепкоградусный "арак", то каплею "арака", а коли нет, то просто зернышком "талкана" ("талкан" - особым образом приготовленная ячменная мука грубого помола) или, ежели совсем пуст, оставит хозяину покурить.

И про забавных шорских леших - "иннеров", любящих подшутить над путником. Большого зла не сделают, но озадачат в лесной чаще то пением, а то игрой на гармошке. Могут и просто попугать, ежели почуют в проходящем слабонервного. Валерий Макарович Кимеев мне однажды даже показывал место, где водятся "иннеры" - как спускаешься с перевала тропою, которая ведет из Ближнего Кизека в урочище Таз-Гол, так вот в логу слева любимое место лешаков.

Кстати, места чуть выше Хомутовского порога и ниже, считай, до поселка Тоз, считались у шорцев "плохими". Сама легендарная история порога связана с убийствами и искуплением грехов кровью. А одна из историй, записанная в 20-е годы этнографом Натальей Дыренковой, рассказывает о нескольких шорских витязях, пустившихся вниз по Мрассу в поисках приключений. Плоты шорских аргонавтов были разбиты на пороге. "Прос пос порос", - сказали о них соплеменники, что значит: "Все лучшие погибли".

Дыренкова в связи с похожестью фразы на название Мрассу в местной огласовке ("Прас" - так аборигены называют свою реку) выдвинула свою топонимическую версию речного имени. Которая, как видим, не лишена оснований.

Кстати, в голове порога стоит изрядно обветшавший памятник - тут в шестидесятые годы утонула группа осинниковских школьников, попытавшихся взять "Хомуты" на деревянном плоту. А в изножье порога, как раз над нами, на заросшей высокой травою полочке захоронена целая семья - Першины. В давнем 1939 году их, живших хдесь, ограбили и зарезали лихие люди.

Про порог писали в своих заметках о Горной Шории все путешественники, побывавшие в тутошних местах. Протицирую одну из записей, принадлежащую томскому этнографу Ярославцеву (журнал "Сибирские огни", 1926 год): "Вдали какой-то гул, повторяемый горами. Волны отрывисто болтали лодку. Мрасса, казалось, полной грудью дышала. Волны, чем далее, тем сильнее, зыбью выкидывали лодку на берег. Идти на шестах стало невозможно. Вынырнули из излучины и перед нами загрохотал порог. Вышли на берег, потянули лодку бечевой. Везде - крупные, обглоданные Мрассой валуны гранита. Оба берега - ущелье исковерканных утесов. Между камней - пропасти. Везде торчат бревна, деревья с вершинами, обмызганные, изуродованные осколки лодок и саней. Точно разъяренное чудовище с седыми космами прыгало по камняи и выплевывало поглощенную добычу, чтобы схватить новую".

Картина, конечно, впечатляющая. Но вообще-то порог не столько страшен, сколько красив. Хотя в принципе, если сравнивать с относительным покоем верхнего и нижнего мрасского течения, то и страшноват. Известный новокузнецкий турист Яков Самуилович Корсунский помнит, когда на пороге еще был большой полутораметровый слив - самое заковыристое место. Потом подводные камни, формировавшие слив, взорвали - чтоб лесосплаву не мешал. Порог несколько обеззубел...

"Плохие места" со временем стали местами лагерными. Еще лет семь-восемь тому существовало "учреждение" известного свойства на левом притоке Мрассу - Каинзасе и люд, находившийся в лесном узилище встречал туристов характерным вопросительным жестом: большой палец вверх, мизинец оттопырен - нет ли, мол, водки? Потом лагерь убрали. Лесоповал переместился в междуречье Мрассу и Томи, к поселку Майзас. А на устье речки Кизес сейчас дача конвойников. Кстати, небедная - она отремонтирована и сейчас во всяких деревянных резных финтифлюшках.

...Отдых рано или поздно кончается. Мы нехотя пускаемся в путь. Где-то на притоке Мрассу Базасе нас будет ждать запсибовская "вахтовка". Так договорились. На карте Дорожного фонда к Базасу ведет классная дорога. Она обозначена аж двумя линиями. А, к примеру, на Крестовую - одна линеечка. А на Ташелгу вообще ведет пунктир.

Приезжаем на Базас. Место неуютное. Забросанное разными железяками - звеньями тракторных гусениц, зубчатыми колесами, кусачими тросами, торчащими из гальки, и прочим стальным хламом. Комар и мошка тут злы беспримерно. Плохо с дровами - место проносное, плавник не задерживается, уходит вниз по течению. Приходится искатьсушняк на коренном берегу.

Заодно командор Андрей делает разведку. Приходит озадаченный - километра в полутора-двух на Базасе разрушен мост. Да и это б не беда, но половодьем углублено русло и "наш" берег стал высок - "вахтовке" не забраться. Не исключено, что пострадали и мосты, которые выше (их, судя по карте, без малого десяток) по течению.

А на Крестовой, которая осталась километрах в пяти выше, стоит микроавтобус "Газель" с отдыхающими и орет музыка (самое противное, что только есть на белом свете, - это "Ой, мама, шика дам!" из магнитофона в лесу).

Короче, оставаться на Базасе нельзя. На утро - к такому коллегиальному решению прихождим - скорые на ногу Андрей с Витьком (который студент, а не МЧС) бегут на развилку к Малому Майзасу, ловят "вахтовку" и заворачивают ее на Крестовую. А мы превращаемся в бурлаков и будем буксировать груженые катамараны вверх по течению.

Ранний подъем. Андрей и Виктор уходят. Другая группа идет на разведку - посмотреть, не сможет ли машина заехать к нам с Крестовой. Остальные уговаривают мужика, зачалившегося к нашеей стоянке на моторной лодке - забрось, мол, хоть груз наверх - заплатим. Мужик кочевряжится, дескать, бензин нынче дорог и ребята ждут. Но три сотни, вынутые Павлом из непромокаемого мешочка, делают свое дело.

Егор возмущен: "Да я за эти деньги кат вместе с Пашкой на Крестовую утащу!". "Сокол Жириновского" Слава его поддерживает: "У нас в Абашеве лодочный мотор можно за четыреста купить!"

Тем не менее, основную часть груза и пару разобранных катамаров скидываем в лодку, поверх груза садится Павел и его утягивает мотор за поворотом на Крестовую.

Мужики ладят бечеву и разбираются на связки. "А ты, мэтр, иди так", - разрешает мне Егор. И это звучит убедительно. Уходу, пока не передумал.

На полпути к Крестовой меня обгоняет катерок с водометным двигателем. С катерка приветливо машут. Удивляюсь, с чего бы это?

Через несколько минут катер возвращается уже без пассажиров. А я подхожу к Крестовой. И - Боже мой! - рядом с нашим грузом сидит Галина Семеновна Омельчук (это наше связующее звено между экспедицией и спонсорами), подле нее Павел, а в речке охлаждается упаковка "Очаковского классического".

Галина Семеновна тут с мужем и запсибовским ветераном Клавдием Осиповичем - выбрались на денек попроведать эспедицию и заодно отдохнуть.

Катерок вскоре притягивает на буксире плавсредства, а за ним прибредают бурлаки. Егор так и не дал отбуксировать свой катамаран - притащил на себе. Упрям. (И, между нами, занудлив - поедом ест матроса Витька да и мне достается, - стареет капитан...).

Варим уху для гостей. Хорошей рыбы, правда, нет, одни чебаки. (Шорец, встретившийся пару дней тому на реке, сказал: "Чебак не рыба. Харюз - это рыба"). Ну, чем богаты, тем и рады. (Потом на Кии Егор с Леонидом выловят прекрасный экземпляр местной фауны килограмма эдак на три-четыре, а оптимисты сказали, что не меньше пяти, и отправят в Новокузнецк Галине Семеновне в подарок).

Гости задерживаются ненадолго. Клавдий Осипович сует мне полдесятка вареных яиц и бутылку "Кузнецкой крепости". Я зову Егора с Леонидом. Мы забираемся на камень посреди речки, чтоб не смущать товарищей (тут целых три камня и мы их нарекаем Егорьевскими островами - по величине их три: Большой Егорьевский, Малый Егорьевский и Никакой Егорьевский - Никакой, потому что едва торчит над водой) и потихоньку расслабляемся...

3. КИЯ

Заполошное нынче было лето. Не лето, а парилка. В поселке Московка, куда мы догреблись-дошагали от Бобровой по малой воде (пересохло все) только дня через четыре, термометр в пять пополудни показывал сорок в тени.

- Это еще ничего, - сказала хозяйка термометра, - позавчера было сорок два...

На воде, конечно, жара не так ощущается. Да и можно занырнуть прямо с катамарана в холодные воды. Правда, не такие уж они холодные. Мне, привыкшему, что в Кии вода обычно ледяная - в июле, как в октябре, странно было тут купаться. Еще странней было видеть, что снежники гор Церковная и Большой Таскыл, попеременке показывавшиеся в южном створе реки, какие-то съежившиеся, посеревшие, словно молью побитые проплешинами-проталинами.

В палатках, закрытых наглухо от гнуса, душновато. И не очень-то спится - полночи перекатываем камни под палаточным "полом" - и то не так, и это не эдак. Или шальных комаров, нечаянно забравшихся в щелку входа, караулим - вот сядет, гад, поужинать и получит свое. (К слову, таежный комар прост, как правда, - услыхал теплое тело и кидается на добычу без раздумий. А вот городской, который из подвала, час нудит, все нервы вымотает, а когда забудешься, все равно свое возьмет. А его взять можно только "фумитоксом").

На ночь мы с Леонидом устраиваемся растелешенные и спальные мешки, бывает, кидаем под голову вместо того, чтоб в них залазить. Короче, - "Ташкент".

В браконьерских сетях, изобильно навешанных на камни на подходе к поселку Макарак, висит тухлая рыба - таймень тепла не терпит и, ежели с ночи залетел в ловушку (рыба эта днюет по омутам, а ночью, когда малость похолодает, выходит на добычу), портится буквально к обеду. Да и не только таймень - в этой сетешке, видать, окунь и тоже весь в "пуху".

Егерь из заповедника (последний кордон перед речкой Растаем, где проходит официальная граница заповедной зоны), который нам продал ведро рыбы (в основном харюз, но и пара запрещенных к лову ленков и столько ж таймешат), предупредил: "Жарко. Поэтому посол крепкий. Перед тем как есть - лучше вымочить".

У наших рыбаков лов на первых порах что-то не шел, десять рыбок на два десятка человек не в счет, и мы почли за благо прикупить таежных даров - всего-то тридцатка за килограмм такого деликатеса - в Кемерове килограммового тайменя можно купить рублей за сто и то он редкость.

А вымачивать харюзню или нет - какие вопросы. С нас пот ручьями, когда тащим правсредства по мелководью, так что лишняя "калий-хлор" внутрь организма не помеха. Да и запивать солонину есть чем, чтоб восстановить обмен в организме, - вода в Кии сияет, чиста, словно брильянт в императорской короне.

Потому что брильянтно прозрачными стали все притоки. Как все же блюдет себя природа, только остав на пару лет ее в покое.

Ну, маленько Шалтырь подгадил, текущий из поселка рударей, где стайки местных жителей и даже туалеты порой стоят прямо по-над речкой. Но Кия мощно разбавила муть, робкой струйкой воняющую из Белогорска, а всякие червячишки и бекарасы подъели "органику".

И чист Тулуюл, где несколько лет тому стояла драга, да не одна, еще работали и старательские "промприборы" ("промприбор" - это в сущности большая взрезанная бочка, куда бульдозером напихивают грунт, потом этот золотоносный грунт разбивают водяной струей из гидромонитора, глина утекает, а тяжелые фракции "ловятся"), от которых шла густая глинистая муть - невелик приток, а Кию враз делил на две части, бесцветную и желтую.

Желтизна, подмешиваясь к нормальной воде, понемногу делала реку светло-зеленой. Цвет приятный, кабы не знать, отчего он получился.

К тулуюльской зелени свою толику добавлял Кундат - на его притоке Кундустуюле тоже велась добыча золота мутным дражным способом, от которого ничем не уберечься. И наконец, последний удар по чистоте и красоте кийской воды наносил приток Кожух, он был всегда даже и не желтый, а черно-бурый, как шкура неряшливого, плюнувшего на всю эту проклятую жизнь медведя-шатуна.

Нынче Леонид, который несколько раз водил по Кожуху школьников-туристов, чуть не пропустил знакомую речку по имени Кожух: "Да не может быть! Оттуда всегда грязь гнало!"

А теперь Кия читается до дна по самый Чумай. И даже, может быть, дальше, куда мы не поплыли. Так что определенный смысл в том, что упал золотой промысел и прекратилась рубка леса с молевым сплавом, есть.

Хотя, с другой стороны, полностью утрачен смысл в существовании целых поселков Тисульского района. Еле дышат Берикуль и Комсомольск, которые жили шахтной добычей металла и его обогащением. В Кожухе, где был лагерь и соответственно лесоповал, говорят, остался только один старый-престарый старичок - не к кому ему ехать от привычного очага. Да и неохота - развел пчел, ловит рыбку и, пока сила есть, охотничает.

Угасают Московка с Макараком. Странный вид у поселков - рядом с кичливыми дачами разбогатевших земляков скромные серые домики старожилов. Немало брошенных строений. Это и жилье. И промышленные здания, от которых кормились тутошнее население - бывшая лесопилка в Московке, электроподстанция в Макараке (а когда-то, не то до войны, не то сразу после, здесь даже своя гидроэлектростанция была - место близ Макарака удобное для ГЭС, тут Кия течет через скальный коридор).

На мосту за Московкой стоят коровы. Спасаются от гнуса - над мостом гуляет ветерок. Мост хороший - военные строили. Но никуда не ведет - сразу за ним, на левобережьи Кии, пыльный проселок, понемногу переходящий в обычную таежную дорогу-колею, ведущую к покосам. Говорят, что хотели в ближней тайге добывать уран. Для того и строили. Но нынче тайга пуста от промышленников - никого не интересует ни уран. Ни даже золото.

Шатаются по ней на автомобилях высокой проходимости всякие "промысловые" люди. Вон "Урал" пускает "усы", идя прямо по руслу. А на этой дорожке, секущей Кию поперек переката, свежие автоследы. И знакомый домик на берегу разорен. Когда-то тут и баня была. И лабазик на сваях. И над крылечком навес, под которым - как положено - находился запасец дров и несколько спиралек бересты. Ничего похожего нынче и даже дверь сорвана с петель.

Разбойный народ ходит нынче в тайгу. Временщики.

Проходим Московку. Делаем привал сразу за поселком. В пекарне подкупили свежего хлеба и еще кое-чего вкусненького - заскучали по деликатесам после Сашиной каши и ежедневных гороховых супов.

Проигнорировали приглашение сидящих по горло в Кии пьяниц (земляки-кемеровчане и, если не врут, большие областные начальники), звавших зачалиться и попить водки - скучно им, бедолагам, без компании, а тут, вишь, нового народу привалило, да столько враз, да на таких ярких плотах.

Макаракские пацаны, и местные, и дачные, бродят по мелководью, ловят налимов и бычков-подкаменщиков. Начинаем - в ожидании обеда - переворачивать камни и мы. Бычков тут много, но их, слепошарых, ловить неинтересно. А вот налима заполучить охота.

Саша Михайленко, идущий рядом, переворачивает камень и налимишко змеей выскакивает из-под него. Выскочил и замер у меня на виду. Большой. А с азарту вообще великаном кажется. Тяну к рыбине пальцы. Егор учил - надо под жабры и двумя руками. Точнее, двумя указательными пальчиками.

Пока вспоминаю уроки и примериваюсь, налим уходит - вжик и только его и видели. Ладно, пускай эта победа будет за ним. Зато знаем теперь - есть эта рыба в Кии. Видали.

Просветитель Егор объясняет: "У Сабанеева есть предположение, что налим, засовывая голову под камень, "загорает" на мелководье. Тут у него какие-то процессы происходят в печени. И это позволяет налиму, любящему холод, у него нерест в январе, дожить до зимы и откормиться в морозы, когда вся другая рыба спит".

Спасибо. Будем знать.

…Позади у нас одно из самых красивейших мест Кузбасса - Белокаменный плес. Входишь в него и оторопь нападает - стоят высокие-высокие скалы-перья, а за ними еще лбами скалы громоздятся, а где-то дальше другие, повыше, угадываются. Проезжий лихой народ не решается пачкать здешние утесы мемориальными надписями (а на Мрассу таких надписей в популярных туристских местах немало) - лично я только однажды такую видел. "Здесь был Похабов", - сообщала она о пребывании на Кии человека с фамилией, говорящей о многом.

Вот прогал между гор возник - вдаль уходящая щель-каньон. Это речка по имени Берикуль. Где-то там на ней, километрах в двух, люди говорили, есть водопад.

Да, впрочем, водопадов и струек по известковым и мраморным стенкам тут много. Нынче сухо и от многих остались только цветные следы и радужные разводы, желтые - от серы, видимо, красные и малиновые - железистые, белые и серые - кальцитовые - на буром от лишайников и водорослей крутом берегу. Но есть и старые знакомые, что не пересохли. Холодной струей брызжет водопад с не очень приличным (да уж из песни, как говорится, слова не выкинешь) названием "Лисьи ссаки". Пардон.

Останавливаемся. Набираем холодненькой водички в пластиковые бутылки (говорят, что с пластиковой бутылкой случилась в туризме революция качества - легче легкого стало паковать сыпучие и текучие материалы, и это произошло вслед за другой революцией, связанной с изолирующим ковриком-пенкой, с появлением которого стал не страшен ни снег, ни лед под палатками). А Павел включает видеокамеру - какой перл в его коллекцию кузнецких скал!

Кстати, одно из значений топонима Кия - "скальная".

По Белокаменному плесу надо идти тихо и вдумчиво. Смакуя. Вот врезавшийся в берег темный грот. А это разбившиеся в свод, как бы кирпичиками, породы.

На высоте коршуна, вот он кружит над нами, выглядывая, что за народец, - черное жерло пещеры.

Внизу омут жуткой глубины. И в нем, должно быть, кружит САМ - кийский царь таймень.

Ниже Белокаменного мы еще насмотримся разных разностей. В том числе будет высоченный водопад, текущий светлой струйкой по пятидесятиметровой скале из заросшего травою и сосняком распадка. Водопад, который наш экипаж окрестил "Радикулитом" - самое то заработать эту болезнь, прислонившись спиной к ледяной пыли, летящей откуда-то сверху из неведомой вышины.

…Последняя ночевка. Остров. За ним еще один, отделенной от материкового берега пересыхаюшей протокой - только влажные снизу камни говорят: есть вода. Тут и стоим.

И как раз тут неожиданно, на последнюю, предфинишную ночь случается долгожданная удачливая рыбалка. Пускаем сеть в глубокий и быстрый перекат. Моментом ее скручивает в веревку стайка окуней. Чертыхаясь, Леонид с Егором вынимают "сорную" рыбу и забрасывают сеть снова.

Через час опять идут проверять. Удача. И рыба получше. И так всю ночь. Все уходят спать. Только Прохор сидит у костра, перебирает гитарные струны и поддерживает огонь - задубевшим, обглоданным комарами и мокрецом рыбакам горячий чай главная отрада.

И в конце концов в сеть заходит богатырский экземпляр не скажу какой породы. А все потому, что терпение чего хошь превозмогает. Особенно если это терпение Егора и Леонида.

…Утро. Предвкушение прощанья. Вон уже Чумай завиднелся. Тут был когда-то паром. И давным-давно мы подходили к нему вместе с покойным другом Серегой Калининым. Был он большой знаток леса и его обитателей. Патриот Кии. И кряжа Арчекас, который близ Мариинска. И добился, чтоб сделали Арчекас заказником. На Кии он и помер - на одном из многочисленных островов на подходе к Мариинску подвело нашего друга сердце.

Этот бурун мы прошли с приключением - Егор (то ли нечаянно, то ли специально) выдернул пробку из баллона и ПСНова "дуга" со страшным свистом стала опадать, произведя на команду "чайников" неизгладимое впечатление.

Вот островок, где мы ночевали в том августе. Холодно, помню, было.

А на этой косе выше Чумая мы остановили наш плот. И так же, как тогда, чумайские пацаны бродили по мелководью с самодельными палочками-острогами. А в этом месте деревни, неподалеку от моста, была автобусная остановка, откуда мы проводили Серегу, сами уехав в аэропорт, - в те поры еще самолеты летали из Чумая в Кемерово, сорок минут и дома.

Любое расставанье или хотя бы просто предчувствие росстани убивают часть души. Вот и сейчас подружились. Двадцатеро таких разных людей, пришедшихся друг другу, впору, спаявшихся, скажу по-старому, в коллектив. И вот-вот разъедемся. И, может быть, никогда больше судьба не сведет "у заветной сосны".

…"Пазик" с синей полоской на борту мелькает через березняк. Это за нами. Едем. Поем. И поем почему-то старые советские песни: про то как "сотня юных бойцов из буденовских войск на разведку в поля поскакала". И "Катюшу". И даже "Гимн Советского Союза". Должно, объелись Лаэртским и Гребенщиковым…

Вот уж Кедровский разрез встал над горизонтом своими желто-бурыми отвалами. И Кировский обозначился серой дымкой. И "Азот" даванул атмосферу "лисьими хвостами".

Заезжаем к Егору - на тихую улочку близ соснового бора. Сейчас поужинаем и ребята отправятся в Новокузнецк. И не хочется жать на прощанье руки: ну, мол, давай, ну даю. И я тихо смываюсь. Это называется "по-английски". Торможу "частника" и, усевшись в мягкое автомобильное кресло, жалуюсь на жизнь: "Месяц в тайге. Устал, как собака".

Жалуюсь почти искренно. Но знаю, уверен на сто процентов - назавтра захочется понюхать волю снова. Так всегда было. И так будет.

Мрассу - Кия.
1999 год.

ПОСОЛОНЬ

1. ЗА РЕКУ, ПОД СЕНЬ ДЕРЕВЬЕВ

Наш путь нынче - "посолонь", с восхода на закат. Из смога Кузнецкой котловины - на край света, где мы никому не нужны…

Буквально накануне выезда мне в руки попалась книжка одного нынешнего, как теперь говорят, суперсовременного автора. Эдакий постмодернистский квазибред о том, о сём, а в общем ни о чём.

В котором - я сразу и о "бреде" и "ни о чём" - тем не менее всё ж выловилось нечто понятное и почти близкое. Вот эти строчки:

"Есть такой посёлок в степи - Кош-Агач. Последнее дерево. Последняя тень. Край света. Голые выжженные камни, не степь - пустыня. Злобное солнце, ветхие руины древних могильников. На горячих жёлтых камнях, приспустив крылья, как чёрные шали, восседают одинокие орлы…".

Туда сегодня начинается наш путь.

СПРАВКА. Кош-Агач - районный центр республики Алтай. Приграничная зона - за ним Монголия. Находится на высоте порядка 1700 метров над уровнем моря. Продолжительность солнечного сияния в течение года согласно данным местной метеостанции составляет 2634 часа. Количество дней без солнца в среднемноголетнем исчислении - 19 в году. Среднегодовая температура воздуха не превышает шести градусов ниже нуля по, естественно, Цельсию. Минимальная температура зимы - минус 62 градуса. Летний максимум - свыше 30 градусов. Количество осадков - 127 миллиметров в год.

Кош-Агач и обнимающая его Чуйская степь, плоская, словно сковородка (края резко приподняты горами), это Сахара в сибирском исполнении. Сушь и холод. Через степь кочевали в поисках лучшей доли самые разные племена - от полузабытых гуннов до монгол-чингизидов и тюрок, основавших здесь когда-то своё первое государство. Ездить по степи довольно удобно и просёлочные дороги истоптали её своими колеями вдоль и поперёк. Где-то несложно и заблудиться. Настоящая ж толковая дорога одна - знаменитый Чуйский тракт, которым мы едем.

Куда? Конечно ж в Кош-Агач. "На край света". Куда ж ещё ехать?

Замечу, что автор-постмодернист приврал насчёт "последнего дерева" и "последней тени". В Кош-Агаче вообще нет деревьев. Следовательно и настоящей тени нет.

Хотя в названии деревья всё же присутствуют (здесь вообще все названия - говорящие и надо бороздить степь с топонимическим словарём под рукою, иначе чувствуешь себя немым и тупым). Только деревья, даже в названии, раритетствуют в чрезвычайно малом количестве. Потому что в переводе с тюркского имя посёлка значит - "Два дерева". Только-то. Впрочем, где они, эти два дерева, последние два пальца на руке, найти не довелось. Должно, когда-нибудь срубили и эту пару на дефицитные в крае жестоких зим дрова.

Выскочив из узкости, куда нас загнал Северо-Чуйский хребет (в бинокль видна поземка на снежных склонах, то души наших предков играют в снежки с северным ветром), прорвавшись сквозь Красные ворота" (две скалы и речка, все по имени "Кызыл Таш", то есть "Красный камень"), выдавившие из себя после недавнего дождя такую ж красную и крайне зловредную глину (наш УАЗ едва не останавливается в самим собою вырытой колее), протарахтев по мостику через бурый поток с характерным названием "Ручей" (а это без обратного перевода, по-русски), мы поднимаемся на господствующую высотку.

В сущности высотка не более чем холмик трёх-четырёх метров. Но с него открывается панорама, по которой можно сверять стратегическую карту генерального штаба (что, возможно, и делал Чингиз-хан - хлебом его не корми, дай погенералить). Спугиваем нахохлившегося орла (не соврал постмодернист) и смотрим - ладони козырьками.

Вот справа и сзади сгрудился в щепоть Чаган-Узун. Он за одноименной речкой. Речка - приток главной здешней водной артерии - Чуи. Приток, мощью со старшую сестру (а Чуя речка по объёму воды в русле не меньше Томи, только намного быстрее, особенно в среднем течении - рёв от порогов, как от тысячи отбойных молотков, включённых разом), окрашивает её своей мутью в цвет топлёного молока из русской печки. Нечто белое с налётом желтизны. Чаган-Узун (или Чаган-Оозы) так и переводится - "Белая река".

Сибирский путешественник прошлого века Сапожников писал про здешние места так: "В верхнем течении Чуя совершенно прозрачна, но её засоряет один левый приток - Чаган-Узун, берущий начало в Чуйских белках. Это обстоятельство служит прямым доказательством, что в вершине этого притока имеется большой ледник. Вообще считается правилом, что мутные реки берут начало из ледников, прозрачные - из ледников и ключей".

Отсюда пока не видать, прозрачна ли Чуя - от тракта она резко отошла в сторонку, и где-то там затерявшийся в её протоках и пойменных озёрах, только крыши одноэтажных домиков видны, стоит посёлок Мухор-Тархата (ещё одно говорящее название и если вы ещё не устали от моей эрудиции, сообщу, что он означает, ежели перевести абсолютно точно, "короткая река, где жили люди племени "таркатты", кстати, монгольского).

Сейчас над Мухор-Тархаты висит тёмное облако, а под ним вертикальные жалюзи дождя. Туча никуда не уходит - дождит в полном безветрии. Как она сюда попало непонятно (см. справку в её части по поводу годового количества осадков в Чуйской степи) - дождь на этом "краю света" такая ж редкостная невозможность, как, ну, скажем, иголка в сене.

Сам Кош-Агач виднеется строительным краном и парой высотных домов. Ей-богу высотных, хотя они не достроены - тут всё, что выше первого этажа, небоскрёб. Должен сказать, что данный факт строительства - весьма важная примета - еще несколько лет назад (точнее, в 1995 году, когда открыли погранзону и разрешили свободный проезд) самым высоким зданием было здание поселковой администрации - двухэтажное. Всего-навсего. Кош-Агач по-видимому оживает за счёт вложений, в числе которых деньги из Кузбасса - тут построен цех, готовящий из монгольского и местного скота мясо для колбасы, которую мы иногда (с зарплаты) кушаем.

Вдали, надо только привстать на цыпочки, ещё несколько селений. В том числе аил Кок-Оря ("Синие вершины" в переводе), в чью сторону мы сегодня стремимся. А Ташанта ("Гололедица" - характерное название для предгорий), последний российский населённый пункт на Чуйском тракте, тоже закрыта наводящей тоску пеленой дождя - и тоска потому, что мы-то едем из пасмурного Кемерова, позади мокрая ночёвка в сосновом бору близ Катуни, и надеемся просохнуть и отогреться солнечной полупустыне.

А боюсь, что не удастся.

Кош-Агач нам сегодня неинтересен - на дворе воскресенье, нужных или хотя бы важных людей не найти: как и все, они кизяки в зиму лепят и ставят на просушку, дрова и сено готовят, проведывают родню на дальних отгонных пастбищах. Мы проскакиваем мост (Чуя прозрачна и тиха), мчимся через посёлок, минута и мы на окраине: слева за колючей проволокой законсервированная станция военной радиолокации, даже часовых не видно, справа и впереди - светло-зеленое зеркало озерка. По берегам тёмные камыши, а на озёрной глади (ни ветерка - говорю вам, потому и гладь), чайки, утки и гуси. Гуси и утки явно не домашние…

СПРАВКА. Наиболее характерные птицы Чуйской степи: утка-огарь, в просторечии "варнавка", журавль-красавка, индийский гусь, серебристая чайка, чернозобая гагара, чёрный аист, лебедь-кликун. Из хищных - алтайский кречет, белоголовый сип, чёрный гриф, бородач-ягнятник. Обычны степной лунь и сокол-пустельга. Только в Чуйской степи и больше нигде на Алтае живут дрофа, голубь-саджа, толстоклювый зуёк и ремез. Масса жаворонков и разной птичьей мелочи, гнездящейся по речным берегам, где есть растительность. Из редкостей - монгольский земляной воробей. Оказывается, и воробьи бывают редкостью. Естественно, если они "земляные" и если живут в Чуйской степи…

Свёрток на Кок-Оря. Казахское кладбище посреди плоской равнины - мусульманские полумесяцы над могилами.

По себе знаю: людей тянет на кладбища некое какое-то трогательное любопытство. Дескать, сегодня ты, завтра - я. На христианскую Троицу на наших кладбищах просто-таки праздник-пикник: на родительские могилки съезжается родня. Угощаются (мельком замечу, то явно нехристианское дело - трапеза на могиле, это по-видимому пришло из того, что старее старого - из дохристианского язычества) и общаются…

На мусульманском кладбище не до общения. Здесь мрачно и страшно даже днём. Может быть, потому, что нет привычной зелени. Верблюжья колючки да такие же колючие, злее кактуса, кусты барбариса и дикого крыжовника не зелень. Но главное, наверное, в обычае никак не подновлять погребения. Время должно сравнять захоронение с землёй и превратить его в пыль. Вон стоят глинобитные оградки старых могил - внутри провалы и сурчиные норы.

…Нам ещё километров сорок до места стоянки. А пока "перекус" на речке Юстыд (последнее на сегодня топонимическое "фе": Юстыд значит буквально "Сто лиственниц" и они действительно растут в горах, откуда он берёт начало, только это отсюда далеким далёко).

На Юстыде появляется тальник. И еще - комары, кошмарная аномалия алтайского юга. Где комаров не бывает в принципе. Из-за постоянной суши. С Юстыда, вернее, с его слияния с речкой Кызылшин, начинается собственно Чуя. А нам надо на одну из составляющих Кызылшина (по словарю - "глубокий ров между гор") реку Бугузун ("могучую реку" - таково славное имя сего ручья), где есть деревья и настоящая тень. Там близко к равнине походят горы, исполосованные снежниками, словно моряцкая тельняшка, там воздух ещё прозрачнее, чем тут, там - хорошо…

Жуём сало с хлебом, заедаем сморщившимися солёными огурцами, купленными почти за тысячу километров отсюда - на родине Шукшина, в Сростках. Отдыхаем.

Отдохните и вы.

2. ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА КОНЧАЕТСЯ

…И опять докладываю вам: мчимся мы на самый край света, давно кончились всякие намёки на шоссе, едем прямо по горам и солончакам между ними. И наконец взмываем на безымянную щебнистую вершину - знакомое место, отсюда торчит видный на все стороны всета деревянный триангуляционный знак. У меня и памятная фотокарточка-свидетельство имеется от прошлого приезда - обсели мы тот знак, как ночные куры насест.

Стали на самом верху. Налево угрюмые голые горы, рыжие и багровые - вблизи, синие - вдали, до самого небушка. Направо долина, крапленая разнообразием цветов - от мелово-белого до железисто-красного, от тёмно-серого до малахитово-зелёного и всё это плавно переходит в отороченный полоской тёмной, явно лиственничной зелени склон, напористо и мощно взбегающий ввысь, до снежника. Это, судя по карте, подступы к хребту Чихачева и где-то там, повыше, за облаками, главные вершины хребта, в том числе ввинтившаяся под четыре тысячи метров гора Сайлюгем, дающая название цепочке других гор, соединяющихся с видным нам и создающих естественную границу между уже проеханной навылет Россией и ещё неизведанной Монголией..

(Замечу в скобках: Сайлюгем ещё одно говорящее название: "сайлу" значит - имеющий гальку, щебнистый и это верно - тут всё сложено либо из осколков пород, либо обкатанной гальки, от вершин, до распадков - горы, по всему видать, старые, выветрившиеся).

Далеко впереди посередине вьётся речка, уходя в сливающиеся с небом холмы. Вдоль реки полоса зелени, быстро выцветающая и теряющаяся в обступивших горизонт горах. Это Бугузун - цель нашей поездки. Или, скажем так, промежуточная цель. Сегодня там, на берегу, ночуем. А потом посмотрим.

Ещё раз тщательно осматриваемся. Сверяемся с картой.

Где-то на Бугузуне, близ брода и рядом с бывшим посёлком, от которого осталась одна кошара, есть знатное стояночное место: тень от прибрежных тополей (представьте себе, и теплолюбивые тополя тут растут, если есть вода), полно дров (хлипкие топольки подмывает весенним половодьем, сбивает с них кору, а потом высушивает до звона - толстые жерди ломаются прямо в руках), а вода чистая, словно… Да уж ладно, придумайте сравнение сами, ничего оригинального не приходит в голову.

И коли вода чистая, то, стало быть, и рыба есть.

СПРАВКА. Видовой состав рыб рек Чуйского бассейна и рек, берущих начало на Чулышманском нагорье и плато Укок, типичен для большинства горных рек Сибири и разнообразием не блещет. Ну, естественно, хариус плюс ленок и таймень. И всякая мелочь вроде гольяна и бычка-подкаменщика. На плато Укок встречается осман - нечто вроде вьюна, только достигает изрядных размеров. Попадается он и в Чуе, в её нижнем течении. Ну и всё, пожалуй.

Наиболее многочислен хариус. В безлюдных и труднодоступных местах близ озера Джулуколь он вырастает в великана - экземпляр весом в килограмм скорее правило, нежели исключение.

Мы качаемся по волнам просторной дорожной колеи: из лощины на холм и вновь в лощину и опять взлетаем, тут же падая, чтобы ещё раз приподняться.

Тормозим близ речки. Прямо под деревом с орлиным гнездом наверху. И я в назидание команде хвалю себя: старик-штурман вывел пароход туда, куда хотел, берите пример и учитесь, пока жив.

С удивлением обнаруживаем оборудованную стоянку: кострище, окружённое чем-то вроде лавок из брёвен. А на берегу "каменка" с поддувалом и связанный из жердей остов походной бани. Здесь кто-то жил и по-видимому жил долго. А мы-то собирались на робинзонаду в безлюдной степи…

Место напомнило чем-то сосновый бор близ посёлка Усть-Сема на Катуни: там тоже много лет было пусто, а теперь стало "место массового отдыха" под названием "Катунские ванны" ("ваннами устроители назвали проточенные в камнях ямки, где скапливается и греется на солнце дождевая водица - иные ямки просто ямищи, с головой скрывает): дощатые столы, лавки из бруса и покорёженные туалеты из толстого картона-ДВП - за всё удовольствие двадцать рублей с носа за ночёвку плюс единовременная плата за машину - "стольничек".

Потом, по приезде в Кемерово я порылся в интернете и понял, что Чуйская степь последние годы перестала быть самым уединённым местом на земле. К примеру, одна (да вряд ли одна!) новосибирская туристическая фирма устраивает экзотические выезды на полноприводных "лэндроверах" по Чуйскому тракту. В основном для состоятельных иностранцев, которым полторы тыщи вёрст - не крюк. В нашей степи "буржуины" катаются в условиях бездорожья, наслаждаясь свободой передвижения и отсутствием всяческих табу и ограничений. Прямо по древним могильникам катаются - чуть позднее мы найдём следы от колес, проходящие сквозь строй каменных "балбалов" (это такие стелы, исходящие лучами от захоронения, - они тем длиннее, чем славней был почивший в бозе древний вождь).

Но пока нас просто поражает "эффект присутствия": не успели распаковаться - появляются парень и две девчонки-казашки - поехали в гости к кому-то на кошару да их "жигуль" застрял на броде через Бугузун.

Водитель Лёха молча встает, заводит машину и едет выдергивать коллегу из воды, пока не засосало в гравий.

На утро к дыму костра подъехала "шишига", ГАЗ-66. В кузове несколько парней. Не местные - туристы. А главное вдвойне свои - водники. Пробираются на речку Богояш - приток Чулышмана, одной из самых славных рек в водницких святцах - покоривший Чулышман это мэтр и вообще великий человек: пороги "Каша", "Три Вовы" и прочее, а Чулышман набит этим добром, как колбасный батон "краковской" салом, знак высшей квалификации.

Ребята из Кирова, по-новому (или по-старому?) Вятки. При них "нитка", снятая на кальку с карты-километровки. Справляются с нашей картой, определяются в пространстве, попеременке глядят в бинокль на север - там просматривается колея, ведущая круто в гору. По-видимому это и есть дорога на Богояш.

Кемеровский водник Егорыч, шедший Чулышман в команде знаменитого Миши Колчевникова, ныне Заслуженного мастера спорта РФ, рассказывал, что на Богояше во-о-от такие хариусы, как бараны, ей-богу. И ловятся не то что на искусственную муху, это для них роскошная невидаль, - даже на окурок кидаются. Звери, словом, дикие, это вам не томский чебак, хитрый и мудрый, словно царь Соломон.

Главный рыбак нашей экспедиции, он же доктор Саша, по прозвищу Искандер, священнодействует вокруг снастей. Лески, катушки, мухи и блёсны…

Пока он готовится, я растолкую значение упомянутых тут географических названий. Укок - это буквально "ящик" или "сундук", то есть длинная гора с плоским верхом, хорошее название для высокогорного, за две тысячи метров плато. Чулышман - от древнейшего, идущего от племени вытесненных отсюда на север самоедов (учёные вежливо именуют и-х "самодийцы") "чу", что значит просто "река", а остальное присобачено последующими племенами для благозвучия. От самоедского (пардон, самодийского) "чу", кстати сказать, и Чуя. Озеро "Джулу-Коль" - это название соединено из двух слов "jылу", то есть "тёпло" и "коль" - "озеро". Стало быть, "тёплое озеро" - странное имя для водоёма, находящего выше границы леса и большую часть года стоящего подо льдом. Ну и Богояш или "Бака-Jыш", где "бака" - "лягушка", а "jыш" - "черневая тайга".

…Но вот Искандер опоясывается через плечо рыбацкой сумкой и торжественно удаляется. Лёха за ним. Тоже с удочкой. Володя, четвёртый член нашей экспедиции, хватается за кофр с видео и фотокамерами и бежит на съёмку - он первый раз на Алтае и как разинул рот от восхищения на перевале Чике-Таман (а перевал, крутым серпантином взбирающийся на Теректинский хребет и так же круто падающий с него, хоть кого заставит рот открыть) да так и остался. Сейчас он с круглыми от нетерпения глазами мчится снимать древнее захоронение - оно неподалёку от нашей стоянки, на каменистой полочке, уводящей в степь.

Я хлопочу по хозяйству. Варю картошку с тушёнкой (через хорошего знакомого удалось купить несколько банок настоящей, "как в детстве", тушёнки - не спутанные в клубок, подкрашенные в аппетитный цвет жилы, а классическое "гостовское" мясо), подтаскиваю к костру сухие тополёвые кряжи, режу сало, чищу чеснок и сажаю в приглубок пиво с водочкой - сегодня у нас выходной день, кстати, и по численнику воскресенье, хватит, намаялись за дорогу, мы сегодня дома.

Правда, что-то тучи сгущаются над Бугузуном. Воздух становится густым и влажным. Неужто и сюда придёт дождь?

…Через пару часов самое глубокое разочарование дня: рыбаки обнаружили на берегу замытые в гальку проколотые баночки с дихлофосом. Вещество это - помощник браконьера. Банку с дихлофосом, которым в быту травят тараканов, буравят шилом в воде, предварительно в километре ниже по течению перегородив реку сетями. Обезумевшая рыба несётся от яда прочь. Браконьер выбирает ту, что покрупнее и был таков.

А река на несколько лет стала мёртвой.

Похоже, люди, так хорошо оборудовавшие для нас стоянку и побаловавшие себя банькой, одноразово отоварились рыбой, не оставив после себя ни таракана…

В восьмидесятые годы на Чуйском тракте, близ посёлка Акташ начиналась пограничная зона. В самом Акташе стоял танковый полк. В Курае - ракетчики. Вокруг Кош-Агача торчали станции дальнего обнаружения. И попасть сюда, где мы сейчас сидим у изгаженной реки, можно было только по особому пропуску.

Наверное, плохо, когда всяческие строгости. Когда шагу не ступить свободно. Когда ничего не разрешено и "туда - нельзя, сюда - нельзя". Однако запрет хранил до поры, до времени Чуйскую степь, Чулышманское нагорье и плато Укок в том виде, в каком её создала природа. Кочевники-скифы и странствователи-гунны, да и воины-чингизиды, проведя свои орды горами и межгорными котловинами ни на йоту не порушили равновесную природную гармонию. Они сами были частью этой великой степи.

Полноприводной тяжёлый "лэндровер", это не лошадь и не верблюд. Промышленная цивилизация, настойчиво рвущаяся в Чуйскую степь вслед за моторизованным "турьём", может принести с собой необратимые изменения.

Зимой мы спорили с Виталей Кузнецовым - старым приятелем, почитателем Рериха, ведущим активную общественную работу в Лиге защиты культуры. Лига собирала подписи против строительства автодороги и газопровода через плато Укок. А я посмеивался.

СПРАВКА. В 1998 году Алтай-Саянская горная страна была включена в перечень мирового природного и культурного наследия. Плато Укок, часть Кош-Агачского района республики Алтай, получило статус "зоны покоя" - это территория обитания исчезающих диких животных, в том числе снежного барса, число сохранившихся особей которого исчисляется несколькими десятками, местонахождение многочисленных, пока нетронутых могильников и курганов. Осуществление проекта Трансалтайской автомобильной магистрали в Китай и Казахстан может превратить данный статус в ничто.

Сейчас уже не смеюсь. Думаю.

В принципе Казахстан и западные районы, примыкающие к Тибету районы Китая, а также Тува, всегда сообщались между собой и Алтаем (древние конные тропы, былые караванные пути и современные просёлки пересекают плато в разных направлениях посейчас) стандартная автотрасса с приютами-кемпингами по обочинам и пивнушками близ ручьёв нечто совсем другое.

Особенно в свете случившегося с нами. Сидим мы у мёртвой реки и размышляем: искупаться-то в этих водах можно? Или ноги коростой возьмутся?

Наконец решаемся и плещемся в холодной, губы мгновенно синеют, реке. Взбадриваемся. Здоровый дух в здоровом теле не помеха. Ведь завтра снова в дорогу.

Куда едем? Погодите минуту - сейчас расскажу.

3. СТАРИК И ГОРЫ

В путь отправляться надо с просветлённой душой и надеждой в сердце. А мы пускаемся в дорогу удручённые и разобиженные. И виноваты в том никчёмные люди-браконьеры, отравившие дихлофосом речку нашей мечты.

Речке, впрочем, всё равно. Речка не знает, что больна, было - унесло: так же булькает-бормочет, импровизируя то ли какой мотив, то ли беспорядочный-бессвязный разговор-беседу на непонятном языке, то ли просто бормочущий шум дождя…

Про дождь, впрочем, чистая правда. Погода начинает портиться - полиэтилен, под которым мы спали с Искандером, под утро покрылся радужными оспинами, спальные мешки отсырели - надо было не накрываться, от лени, а подвесить защиту пологом.

Отсырело и настроение. Мы ворчим друг на друга, выясняем отношения, спорим, кто главней и нужней. Про себя думаем о ненадёжности машины - в посёлке Онгудай, в самой серёдке путешествия, сломалась задняя полуось нашего УАЗа, трах и нету, и теперь у нас остался один ведущий мост - передний. Мало для попытки пересечь нагорье и выйти к озёрам. А уж про Туву, что за ними, и думать придётся забыть.

Короче говоря, трогаемся с места стоянки в гнетущем молчании.

Дорога вьётся вдоль реки, далеко не отходя, то и дело пересекая её бродами близ ветхих мостиков, на которые подниматься просто страшно - даже с виду это многолетнее гнильё. Пока путь достаточно комфортен, хотя из себя он представляет всего лишь автоколею. Чаще одну, а то и несколько идущих параллельно, то соединяющихся в компанию, то разбегающихся - шестерящих и восьмерящих. Это характерно для степи - всякий водило творец личной судьбы и торит свой собственный путь прямо по целику.

Наверное, так же и древние водители верблюдов на арбах тащились кто во что горазд по Чуйской степи, объезжая погребальные курганы…

Мало-помалу мы поднимаемся выше и выше. Вот уже глаз на уровне дальних гор, светящих нам от горизонта сахарной белизной снежников. А вершины тут за три тысячи метров… Бугузун время от времени принимает в себя ручьи, по которым, правда, как правило, ничего не течёт - это сегодня, в конце июля, иссохшие галечные русла, кое-где с зеркальными бочажками воды, окружёнными осокой. В верховьях ручьёв-урочищ стоят белые пастушеские юрты.

Я бы сказал, что это типично казахские жилища - из кошмы. Алтайцы, которых мало в высокогорных степях, они предпочитают близкий лес, строят юрты из дерева - не круглые, естественно, а многоугольные. Такие юрты строят и кузбасские шорцы - называется "сенек". В середине обычно очаг "кулей-мазе" и в крыше юрты, соответственно, отверстие для дыма. Понятно, что и жизнь у них в основном оседлая - в горы "сенек" с собой не повезёшь. А казахи - вольные казаки, прошу прощения за каламбур.

Отмечу, что алтайский юг - местность исконно казахская. Хотя и находится за границей собственно Казахстана. Такие относительно компактные национальные казахские ареалы есть и в Китае, и в России. На Алтай казахи пришли давным-давно, пересёкши унылое плато Укок, и поселились, сохранив жизненный уклад и язык такими, какими они были в средние века. В Горно-Алтайске рассказывали, что в Кош-Агач из Казахстана время от времени наезжают языковедческие экспедиции - в самой республике казахские наречия изрядно осовременились, а тут они остались в древней чистоте.

Президент Назарбаев звал соплеменников домой. Кое-кто уехал. Близ Кош-Агача остался полуразрушенный посёлок - уезжая, прошлись бульдозером вдоль улицы. Памятник Ленину на площади едва устоял. Ленин, однако, остался одноруким. Так и бедовал, не почесаться толком, несколько лет. К этому году от посёлка осталось лишь несколько самых крепких бетонных стен - почистили развалины.

Однако уехало не так много народу - прижились тут в течение многих поколений, Алтай давно стал местным казахам родиной. Некоторые, уехав, вернулись - по-видимому здесь алтайские казахи чувствуют себя комфортней, а на исторической родине уже стали чужаками.

Кстати сказать, присутствует определённый "напряг" во взаимоотношениях казахов и алтайцев. Если алтаец в массе своей типичный "субпассионарий", привыкший довольствоваться малым, то казах как правило трудолюбивей, образованней и зажиточней. И соответственно авторитетней - характерно, что многие главы районов в республике Алтай именно казахи. Между прочим, Горный Алтай всегда голосовал за Тулеева, когда он выдвигал свою кандидатуру на президентских выборах, - чуют своего, кровь не обманешь…

СПРАВКА. Численность населения Республики Алтай, практически равной по площади Кузбассу (около 90 тысяч квадратных километров), составляет немногим более 200 тысяч человек. Плотность населения почти втрое меньше, чем в целом по Западной Сибири, о которой нельзя сказать, что густо заселена, - на двух жителей Горного Алтая приходится без малого квадратный километр гор и степей.

На три четверти это сельское население. Русских большинство - около 60 процентов, но живут они в основном в республиканской столице Горно-Алтайске. Каждый третий - алтаец. А казахов тут живёт ещё меньше - всего шесть процентов.

Юрты в урочищах стоят просторно. По одной, по две. Редко по три, и это по-видимому какая-то очень большая и дружная семья из нескольких поколений. Как правило, к чабанскому жилью приткнут какой-нибудь транспорт - либо мотоцикл с коляской, либо грузовичок. Чаще всего это трудяга ГАЗ. Редко тяжёлый трёхосный "Урал". А вокруг бродят кони - самый надёжный друг скотовода. У них полуоси не ломаются. Полноприводный транспорт.

Степь, видевшаяся издалека безлюдной, оказывается, изрядно населена. Особенно тут, наверху, где отгонные пастбища - тут влажнее, чаще идут дожди и травы даже в разгаре лета ещё не сожжены мощной солнечной радиацией. Там, откуда мы приехали, зелени почти нет, сухо. Тутошние зелёные урочища поглаживают воспалённые солнечным блеском глаза. Похоже, нахватался я "зайчиков" за эти дни, не хуже, чем от электросварки…

Леса окончательно исчезают. Даже кусты дикого барбариса стали редкостью - прячутся под скалы, в тень. Мы в царстве альпийских лугов. Впрочем, с известными особенностями - тут нет высокого, в рост лошади разнотравья. Всё очень скромно и хотя зелено, но не буйствует красками, тут альпийская тундра. Сухая, добавлю, тундра - болота начнутся уже в Туве, там совсем близко вечная мерзлота, она не пускает воду в глубину почвы и избыточная влага застывает ледяными линзами и синими блюдцами озёр.

Солнечное светило то прячется за пеленой облаков, то лупит в очи нестерпимым сиянием и как только высунешь нос из машины - дерёт эту выдающуюся часть лица, словно наждаком.

Наши лица покрываются ещё одним слоем малинового загара. Но вообще-то вне машины, в которой уже давно включена печка, холодно. Обманчивое оно, горное солнце - греет да никак не согревает.

По карте мы приближаемся к перевалу Бугузун. Остаётся километра три-четыре, вот два ручья, впадающих в Бугузун с двух сторон, крестом. И вдруг речка, а за ней и дорога ныряет в какую-то "трубу": отвесные стены каньонного типа, а из твёрдой глины выпирают выдавленные мерзлотой большие угластые булыжники. Об один такой крепко прикладывается наш страдалец автомобиль. Погнута рулевая тяга. И летучий консилиум единогласно решает: надо поворачивать вспять.

Вспять так вспять. И мы буквально пятимся из "трубы" задним ходом. Выезжаем на просторный пологий склон. Разворачиваемся, впечатывая рифлёный колёсный след в почву, состоящую из каменной дресвы. Минуту стоим в раздумьи.

- А давай-ка, мужики, заедем в гости к казахам! - рождается мысль.

Вон одинокая юрта стоит. Заезжаем.

Не верьте, что степняк или таёжник нелюдим и враждебен чужакам. Мой приятель этнограф Валерий Кимеев, ходивший пешком по шорским улусам, выучивал своих студентов для начала всего двум фразам: "Здравствуйте! Я хочу есть и спать", - и всё. Был ночлег, была еда...

И эти аборигены нам откровенно рады. Их трое: медноликая семейная пара, немолодые уже, и парень лет двадцати пяти. Парень после армии. Зовут Сергей.

Старики, как их звать по-казахски не разобрал, строгих правил, ортодоксальные мусульмане. А Сергей не брезгует ни стопочкой, ни куском копчёной грудинки на закуску. Старик-отец сочувственно смотрит на парня - прикоснувшемуся к дальнему чужому миру молодому скучно в степи.

- Бараниной-то у вас можно разжиться? - интересуемся напоследок.

- А вон берите - овечка ногу сломала, - говорит старик.

- Сколько заплатить?

- Да сколько дадите.

Сходимся на паре сотенных. Овечка покорно закатывает глаза под мясницким ножом. В четыре руки Сергей и наш водитель Лёха освежевывают несчастную. Шкуру, голову, кишки оставляем на месте. И в итоге получаем килограммов десять чистого мяса. Надо сказать, что в Кемерове баранина рублей сорок-сорок пять за кило. Стало быть, мы в барыше. Впрочем, и хозяева довольны - откуда им взять покупателей на высоте в две с половиной тысячи метров над уровнем моря, под самым перевалом на Туву.

Напоследок одариваем Сергея шматком понравившейся грудинки. А старуха в ответ выносит из юрты кусок свежего овечьего сыра. Это "курут" - экзотика здешних мест. Обычно его коптят в дыму и тогда сыр становится вечным и ещё более вкусным. Только есть его надо маленькими кусочками, крупинками, чтоб точно прочувствовать вкус.

…Обратный путь даётся нам нелегко. Тучи сгрудились над Чуйской степью, как грифы над падалью. Дождь заливает ветровое стекло. Мы торопимся - промёрзшие навсегда здешние почвы не принимают столько воды и реки с ручьями мгновенно вспухают грозными потоками. Нынче вообще год атмосферных аномалий, но такую аномалию, как потоп в пустыне, нарочно не придумаешь.

Через несколько часов мы в Кош-Агаче. Сидим в кафе. Едим пельмени из баранины с кониной, запиваем это дело палёной водкой (назавтра в висках стучит отбойным молотком) и решаем, ехать дальше или не ехать - на дворе темень и ливень, перемежающийся зарядами снежной крупки, и это в июле!.

Ладно, ехать! За руль садится Володя. Городской водитель, он хочет испытать себя Чуйским трактом - всеми его "прижимами", резкими поворотами, взлетами вверх-вниз, а слева под кручей бесноватая, гневная Чуя.

Ночуем в посёлке Иня (в названии ничего общего со словом "иней" - буквально это "ийин", то есть "плечо", в переносном смысле "речка" или "речной рукав"), что на устье Чуи. С утра пораньше снова в путь. Проехав перевалы, останавливаемся у речки Семы (последний в этих записках топоним пусть остаётся невыясненным - такое вот кокетство автора) и варим баранину. Подкрепляемся и дальше. Вот и "тёплый Алтай", с яблоневыми и вишнёвыми садами, с туристскими палатками по-над Катунью-рекой, с массой сувенирных киосков: кулоны и всякие плетёные "фенечки", берестяные туеса, шкатулочки, коробочки, репродукции Рериха в рамках. А ещё бабки с вёдрами: молодая картошка, помидоры, огурцы, грибы, травы, мёд.

А навстречу плотный поток машин - честной люд спешит на отдых. А где ж ещё в Сибири отдохнуть, как не на Алтае!

Только не забирайтесь слишком далеко в горы…

Республика Алтай.
2000 год.

ИНЯ

Признаюсь, к этой вашей рыбе - узкоплечим подлещикам, колючим окуням, пахнущим тиной карасям и ощерившимися мелкими рядами зубов щурятам я изрядно равнодушен. Ну, правда, ухе они дают мощный аромат и букетный вкус - в соседстве с белобрюхими ельчиками, скромными пескарями и особенно с ершами-сопливцами, королями всякой рыбной юшки. А начнёшь их в чашке или на листике лопуха разбирать - одни кости да плавники.

Добавьте сюда, что в остывающее варево непременно нападает десяток-два комаров, наивно прилетающих на тёплое дыхание кастрюли, мол, это какое-то особенно теплокровное животное, а тучи остальных сгрудятся за спиной и самые смелые уже пикируют на влажную от пота майку, выискивая местечки поуязвимей и с их точки зрения повкусней. И надо исхитряться и отмахиваться от гнусных тварей рукою с кусочком хлеба (обязательно "черняшки" - липкой, словно клейстер, прилипающей к зубам, только и хорошего, что запах), а другой рукой "штормовать" ложку, однако ж всё равно прольёшь очередные несколько капель на привычные, впрочем, к этому делу штаны.

А самое главное: водка (как без водки на рыбалке?) опять окажется "палёной", вот сволочи, эти торгаши, не берегут народ.

Дым от костра ест глаза, не помогает выдвинутая в кукиш рука ("куда фига - туда дым"), кеды в грязи - лазил по прибрежной глине, задница мокрая - пару раз проехался на "пятой точке" по влажному, жирному от травы крутяку, ладно, что в речку не упал. И похоже, что будет дождь - облака на западе темнеют и скручиваются в синюю "наковальню", это значит, что не просто дождь, а гроза, то есть молнии, может быть, град и капли, крупные и тяжёлые, как свинец, исхлещут непутёвые головушки и промочут до дна, потому что мы палатку опять не взяли, дескать, всего одна ночь, прокантуемся под куском полиэтилена…

Однако мы довольны жизнью и по-особенному доброжелательны и предупредительны друг к другу, даже к Искандеру, который сильно нервничал перед отъездом (заждался - старт был отложен часа на три) и был вынужден изрядно "принять", а сейчас еле живой, лыка не вяжет, но ему очень хочется поговорить и особенно попеть и особенно свою любимую: "Купила мама козлика, а козлик без ноги…", - а поёт он громким, страшным басом, никогда не попадая в мелодию. Хотя есть ли мелодия у этой странной песни?

Потом мы будем вспоминать мигом пролетевшие полтора дня и как-нибудь по осени снова зазвонит телефон и один из участников вспомнит про Иню и предложит завершить рыбацкий сезон, который мы сегодня открываем.

Мы расположились лагерем (только можно ли это назвать лагерем - этот беспорядок разбросанных вещей: удочки в чехлах, мешки с сетями, рюкзаки, пакеты с провизией и чем-то булькающим…) на вытянувшейся далеко в длину речной излучине, похожей на петлю, и мы прямо на кончике этой петли. Слева от нас берег крутой и высокий (а за рекой низкий и там небольшая курьюшка - выход из неё мы закроем сеткой), а справа глинистый размыв, подсохший и ставший похожим на степной "такыр", а за ним песчаная коса - песочек жёлтый и красивый.

У нас неплохой запас дров - сушняка, который мы притащили на верёвке, прицепив за машинный фаркоп, из сосновых посадок, что выше по течению. Спилив десяток сухих сосёнок, совершенно сухих, аж звенят, мы вроде как совершили благородное дело - почистили лес "санитарной рубкой", то есть сделали работу лесников и ежели кто из них сюда заглянет, будет чем оправдаться.

Но вряд ли кто заглянет - на ужасной, малопроезжей грунтовке, ведущей в наше заветное (да какое оно "заветное" - оно известно половине Кемерова) место, ни одного машинного следа. Запуганный грозовыми тучами рыбацкий люд боится дождей и слякоти и стремится по шоссейке куда-нибудь в Барачаты насчёт карасей. (Накануне встретил на автовокзале знакомого дедка, который сетовал: "А куда ехать? Токо по караси, хотя я их не ем, не люблю. Ну, а где карась? Токо в барачатских прудах…).

Но мы на Ине и здесь есть в принципе всё: и караси, и вся остальная рыба вплоть до судаков и вовсе не рыбы - имею в виду раков. А когда-то на чистых инских притоках жили харюза и таймени - одна из местных деревенек обязательно Тайменка или Тальменка.

Есть, говорю вам, и сейчас у Ини чистые, прозрачные, с алмазным блеском притоки да и сама она стала заметно чище за последние годы - шахты, сбрасывавшие в Иню выкачанные из-под земли воды, позакрывали в Белове и Кольчугине и скотины, а значит смытого в реку навоза, в колхозах-совхозах, мостящихся вдоль реки, стало меньше, вырезали скот. Только Иня всё равно кажется мутной - это потому, что она течёт, меандрируя, кружась и петляя по древнему своему руслу, вся её долина - глинистые и песчаные наносы. Река их там и сям подмывает, а они окрашивают реку в свой цвет - жёлто-коричневый. Особенно густой он сейчас, когда полая вода ещё толком не спала, течение быстрое и Иня напоминает извилистый канал, прорытый прямо в глине.

Иня - речка моего детства, тут я когда-то, ещё в пионерском лагере, научился плавать, отсюда выудил первую в жизни рыбку. Я её очень люблю.

…Вообще-то рыбалка у нас не заладилась. И вот почему.

Мы заметили сети, поставленные вдоль противоположного берега. Это значит место занято. Поудивлялись, что дорожного следа к нам нет, но потом решили, что сети принадлежат местным рыбакам, из близкой деревни. Поездили по берегу туда-сюда и ничего более подходящего для стоянки не нашли. Ладно, решили, наловим удочкой на уху с десяток рыбёшек и в крайнем случае займём у хозяев сетей чего-нибудь, они наверняка скоро появятся, не неделю ж их сети тут полоскаются, видимо, с вечера поставлены.

Только вот уже солнце на закат пошло, а хозяев нет. Ну, решаем мы, давай-ка сетки тряханём - как-нибудь оправдаемся перед мужиками, у нас водки много, гляди, останется, а местные всё равно рыбу только на водку меняют.

Оказалось, что сети стоят давно. Поплавки кое-где за кусты зацепились, висят в метре над водой. В ячеях полно тухлой рыбы. Особенно жалко было полуметрового язя, набитого икрой, как колбасная кишка фаршем. Видно, непогода спугнула рыбаков. И пьянка - трезвый такого б не сделал, пожалел бы реку и рыбу. Да и сети тоже чего-то стоят.

Теперь они - наш трофей. И ещё несколько свежезапутавшихся в ячеях рыбок: с пяток серебряных подлещиков, столько ж карасей тёмного золота, краснопёрые окуни и ощетинившийся в одноимённое кухонное орудие ёрш-одиночка. На уху хватит.

Готовое варево едим на фоне красного заката - день назавтра обещается быть ясным и жарким. А все тучи за время хлопот куда-то исчезли, значит ночёвка будет нормальной…

Утром, часов в пять, высовываю голову из-под плёнки: по-над травою ровный и тонкий слой тумана - будто масло на хлебе. Река тоже парит, только там туман клубится, как над котлом. А выше голубое небо. И белая краюшка месяца над зубчатой стеной сосновых посадок.

Проснувшиеся птицы гомонят во всю мочь (а соловей так и вовсе не спал). Соколёнок гоняет коршуна, пикируя на него, как лёгкий самолёт-истребитель из кино про Отечественную войну на медлительного "Юнкерса". Ондатра плывёт по реке, то исчезая в тумане, то появляясь в его прогалах. Увидела меня - нырнула, но пройдя несколько метров под водой, снова показалась и ушла на берег - быстро и ловко, раз и нет её, будто почудилась.

Терплю до семи, а потом поднимаю народ наглым пением: "Я рано встаю, я спать не даю - наверное, вечно так будет. Простор - журавлям, пшеница - полям, а песня хорошая - людям".

Под "хорошую песню" люди протирают заспанные глаза и почёсывая искусанные комарами тела, вылезают из спальных мешков. Впереди у нас ещё полный световой день рыбалки. И хоть не люблю я всю эту вашу рыбу, чешуя да кости, без рыбалки - ну, никак нельзя…

2002 год.

ГОСПОЖА КАТУНЬ

1. Из Кемерова мы выехали накануне Ильина дня. Двенадцать нас сидело в микроавтобусе, не считая водителя Володи. Мы поехали сначала в Барнаул, чтобы забрать у друзей в фирме "Алтур" покалеченный на весеннем чуйском пороге рафт (это такая большая надувная лодка с пристёгивающимся и тоже надувным дном), его в "Алтуре", как могли, подлечили. Ну, забрали, посетовали, что Миша Колчевников, наш общий друг и авторитетный турист-водник, пошёл с богатыми американцами на "шестёрочную" речку Башкаус (а собирался с нами) и договорились с его правой рукою Лёхой Ярцевым о встрече как-нибудь и где-нибудь. Но, естественно, на реке, где же ещё. Может быть, на той же Катуни через пару дней.

Потом, однако, так и не встретились, наши друзья, собиравшие коммерческий маршрут, отстали со своими клиентами где-то в дороге…

Тут скажу, почему из множества ближних российских рек была выбрана Катунь. Во-первых, потому, что большинству команды "не в кайф" тихая Томь или красивые, но тоже мирные Кия и Мрассу. И уже приелся рыбный Абакан, куда последние годы оно (большинство) сумело выбраться не раз. Во-вторых, нескольким из команды посчастливилось сплавиться по Катуни и захотелось вернуться - из ностальгических соображений. О себе скажу, что к Катуни я готовился ещё в 1992 году, да и потом не раз, но всё что-то мешало. В третьих, это ж Алтай, его никогда не бывает чересчур.

Молодёжь, которая нигде и никогда в смысле сплава не бывала, в единственном числе представлял Андрюша Сиротенко, "иностранец" из украинского Донецка, приехавший в гости к двоюродной сестре Лене (она тоже оказалась с нами) и попавший в нашу команду неожиданно для себя, как кур во щи.

А самый наш набольший, суровый адмирал Виктор Зайцев, прошедший реку раз восемь или девять, (впервые аж в 1968 году, от черёмухового села Мульты да по высоченной весенней воде, да на деревянном плоту, да с катастрофой в Аккемской трубе - первом катунском суперпороге) для более "крутых" струй счёл себя уже пожилым, и, значит, решил понизить на этот раз планку категорийной сложности, снизойдя до среднего, по его понятиям, уровня.

СПРАВКА. Река Катунь (от тюркского "катуна" - "жена", "госпожа", "хозяйка")- крупнейшая река Горного Алтая. Берет начало на южном склоне Катунского хребта. Длина около 680 км, площадь водосбора 60900 квадратных километров. Крупнейшие притоки - Аргут, Чуя. В питании реки принимают участие талые воды снегов (27 процентов), ледников (49 процентов), дождевые (14 процентов) и грунтовые (10 процентов). Половодья: весеннее - в конце апреля - начале мая, летнее - в июне-июле. В течение лета бывают дождевые паводки. Температура воды в районе посёлка Чемал (Нижняя Катунь) в июле плюс 13,4, в августе 12,2 градуса.

Кстати сказать, Катунь по старосоветским спортивным меркам река пятой категории (из шести), а по новым, международным - "четвёрка" (из пяти). Лично мне, имевшему максимальный опыт "четвёрочных" рек (опять же по советской классификации) и нажившему на текущий момент изрядное пузо, а также гипертоническую одышку, она, конечно, уже не по мастерству (извиняюсь за такое самонадеянное слово), но адмирал Зайцев пообещал личные льготы и послабления, дескать, мы в отпуске, а ты как бы в командировке: лови впечатления, потом чего-нибудь настрочишь в книжку или газету, а мы будем тебя везти. На что нижеподписавшийся, любящий лень не менее отчизны, с радостью согласился.

И ещё деталь. Пятеро из нас (Саша Михайленко и Андрей Митасов, Ольга Сидорова и Витя Зайцев, плюс я, многогрешный) прежде не раз бывали участниками разных экспедиций "с идеологией", то "транскузбасской", то "транссибирской", а тут решили прокатиться без мотивировки и подоплёки, для собственного интереса и без спонсоров (сразу скажу, что потратились мы не слишком - эдак тысячи по три с половиной, по четыре "с носа"). Группа набиралась стихийно, кто смог, кто захотел. Просились, впрочем, многие да не все собрались. Главная потеря - Леонид Шитиков, погибший нынешней весной на реке Чуе. Но он был всё время с нами, часа не проходило, чтоб мы его не вспомнили. А когда добрались до "стрелки" Катуни и Чуи, помянули любимого друга…

Но дальше по порядку.

Из Барнаула, уже под вечер, мы полетели вдоль золотых сосняков сто раз (ну, не сто, но - десятки раз) знакомой дорогой. Проскочили миссионерский Бийск (отсюда шли в стойбища к язычникам первокрестители гор Алтая и Кузнецкой черни, епископ Макарий и его духовный сын отец Василий Вербицкий) с синеглавым православным храмом на берегу, тяпнули по стаканчику медовухи в шукшинских Сростках в честь первой встречи с нашей рекой и, прошмыгнув сквозь безлюдную Майму, тёмной ночью, всё небо в тучах, стали выбирать тёплое место для ночлега.

Выбирали да не выбрали. Хотели прилечь прямо под памятником Вячеславу Шишкову (не только писателю, но и инженеру, проектировавшему Чуйский тракт) да промахнулись в темноте. И тормознулись просто у кромки тракта. Кто улёгся на автобусных сиденьях и сваленных назади рюкзаках. А мы вчетвером (Лена Исаенко, Паша Духнов, Андрюха Бобров да я) спустились с обочины к изножью праздничного соснового бора и бросили коврики в высокую, пружинящую, словно мягкий матрац, траву. Паше это сильно понравилось, потом за без малого две недели он ни разу не залез в душную палатку, так и спал на воле. Правда, под растянутым в шатёр пологом - защитой от дождя.

А дождь, за исключением первых суток, бомбил нас каждую ночь, говорю же - накануне Ильина дня отбыли, по всей России в это время дожди. Что до Алтая, то он, может быть, и есть самая российская из Россий. И европейская из Европ. И тюркская из всего тюркоязычного человечества - отсюда толпами шли разноплемённые орды: бело- и чёрнобрысые мастью, светло- и тёмноглазые.

Ладно, про это мы ещё поговорим кьтгда-нибудь. А пока мы подымаемся, уйдя в Усть-Семе от Катуни, в горы. Пересекаем несколько раз Сему мостиками в забавных завитушках и тащимся по многокилометровому "тягуну" на знаменитый Семинский перевал, 2200 метров высота, но кедры все в шишках и подлесок зеленеет, это как бы аномалия, в местах по соседству на такой высоте леса уже нет.

С перевала берут начало три речки, текущие в разные стороны. Ну, естественно, Сема, приток Нижней Катуни. Встречь Семе, час от часу мельчающей и истаивающей в ручеёк, мы и ехали. Ещё Урсул, который падает в Катунь в её среднем течении. После перевала мы вдоль него (или составляющего его притока) поедем, а позже ещё раз с ним встретимся, это случится после прохождения пожирателя туристских душ, страшного катунского порога Шабаш. Третья река - Песчаная, она прорыла с Семинского хребта путь на север, в степной Алтай.

Нам на северо-запад. После обозначенной как "нежилая" Зайсанской Елани (пара неогороженных домиков с длинными поленницами близ тракта и тракторишко поодаль) и затяжного спуска к селу Туэкта наш микроавтобус, упавший с перевала на добрый километр вниз, выбирает на развилке правый поворот с указателями "Усть-Кан" и "Усть-Кокса" (левый поворот ведёт на перевал Чике-Таман и дальше по Чуйскому тракту к монгольской границе) и вновь начинает подъём вверх. Нам через несколько перевалов (не таких больших и высоких, как Семинский, но всё ж неприятных для недавно перебранного автобусного двигателя) в высокогорные степи Западного Алтая. Через них с Бухтармы и Колывани (куда мы не заедем - далеко да и заграница теперь), шли на Катунь русские первопоселенцы-кержаки да бежали заводские рабочие Колывано-Воскресенских рудников.

Проехали Усть-Кан. Проникли горным суженьем в сушь Абайской степи. Это важная для Алтая степь - уже по названию ("аба", "абай" значат отец и старший брат либо старшее племя). Весной и летом она смотрится сплошным разноцветьем. В августе это равнина с выгоревшей в желтизну травой. Тут сильна солнечная радиация, потому что высота без малого полторы тысячи метров над уровнем моря. Ветер наносит запах полыни и чабреца. Вьётся речка с чистой водой, налитой всклень с берегами. А поодаль зелёная щёточка леса, жмущаяся к горным склонам, но не забирающаяся ввысь - деревья там, где больше влаги. Солнце сияет напропалую, воздух прозрачен и даже как бы хрусток, словно битое стекло, боязно ступить и вдохнуть полной грудью. Кажется, кабы не эти горы - жёлтые, красные, коричневые, пёстрые, синие и белые - взор бы проник на тысячу километров вдаль.

Нет слов рассказать обо всём. Заговорить здесь только тишину испортить и ничего не выразить. Просто внутри что-то такое твоё начинает отчаянно дрожать и беспокоить сердце. Витька Зайцев, понимающий всё на свете, вовремя командует: "Кружки на базу!". Абайскую степь надо отметить…

Очередной подъём на водораздел, погранзастава с проверкой паспортов. Опереточное, забавляющее и проверяющих, которым скучно без дела, и нас, которым всё потешно, однако такое "государственное" занятие.

Сердобольные наши женщины оставляют солдатикам пару банок сгущёнки и снова горы и степь, постепенно - с понижением - сменяющаяся влажным разнотравьем. Близко прозрачная Кокса ("коксу" - синяя вода, значит чистая). Она почти что у дороги. Берега её - луговина, уставленная копнами сена. Веет обжитостью, уютом. Это отчаянно русский, кержацкий Алтай и, посмотрите, уже не загорелый в черноту алтаец с непроницаемым плоским лицом, а основательный мужичок со староверской бородёнкой деловито трусит на лошади и указатель на шоссейке показывает: "Власьево".

Опять лезем и лезем вверх, уходя от реки по дорожному серпантину, а потом вдруг ныряем вниз. В Усть-Коксу попадаем как бы винтовой лестницей - с полутора тысяч высоты мы за несколько минут (воздушные пробки закладывают уши) падаем до тысячи, это высота нашей Катуни в УстьКоксе, точка старта. А финиш будет в Чемале, через триста километров воды и после потери шестисот метров от уровня моря.

Но туда ещё надо добраться.

2. Накануне выезда мне попал в руки свежий номер журнала "Нева" с "Письмами из ссылки" Зои Крахмальниковой. Адрес отправительницы - Усть-Кан (кстати, раз уж мы мало-мало ударяемся в топонимику, сообщу, что "кан" это имя древнего тюркского рода, возможно, целой народности - топоним "кан" встречается в Сибири неоднократно). И ещё несколько писем из Усть-Коксы. Туда писательница после ареста её супруга, тоже литератора, Феликса Светова была сослана советской властью.

Произошло это недавно, уже во времена "развитого социализма". Крахмальникова и Светов были активно верующими людьми. Даже, пожалуй, политически верующими, потому что обличали за безверие власть, привычно не желавшую понимать, что можно исповедовать что-то иное, нежели коммунистическая идея, и понявшая критику обличителей как антисоветскую деятельность.

Христианская "упёртость" и готовность "пострадать за веру" довела московских диссидентов до беды: Светова - до тюрьмы, Крахмальникову - до ссылки.

"В Усть-Кане давно уже нет храма. Иначе меня бы не привезли сюда", - пишет Зоя Крахмальникова. И продолжает несколькими абзацами спустя: "Усть-Канская земля в оковах гор, скрывающих горизонт, была особенна пустынна в эту ночь. Казалось, тьма и пыль поглотили всё, что было окружено горами. Казалось, место это безлюдно и человечеству больше не нужен Усть-Кан".

А ещё дальше про Усть-Коксу совсем мрачно - "земной ад". Это восприятие узника, оторванного от корней. Которому любое узилище, будь оно формально даже столицей мира, - тюремная камера.

Дальше, однако, будет цитата из жизнеописания одного из святых Старой веры. Совсем другой взгляд на те же места. Вот поляна, где поставил себе жилище адепт двуперстия и дониконовских канонов Православия: "Место оно, иде же все вселися святый, бор бяша велий, место зело красно, всюду яко стеною окружено водами и бе видение онаго места зело умиленно".

Или вот что написал про Алтай Николай Рерих, он несколько недель прожил в Верхнем Уймоне - первая наша стоянка после начала сплава будет напротив этого села, на острове: "Приветлива Катунь. Звонки синие горы. Бела Белуха. Ярки цветы и успокоительны зелёные травы и кедры. Кто сказал, что жесток и неприступен Алтай? Чьё сердце убоялось суровой мощи и красоты? Семнадцатого августа смотрели на Белуху. Было так чисто и звонко. Прямо Звенигород".

Художник и философ полюбил Уймонскую долину (в слове "уй" ничего экзотического, "уй" значит "корова", и это верно - места тут самые молочные, к нам на стоянку в Усть-Коксе тут же заявился пацан с двумя "полторашками" отличного молочка). Рерих увидел её плодородной и цветущей. Он мечтал о построении тут, близ Катуни с её притоком Аккем (в переводе "Белая вода", не истинное ли Беловодье, взыскуемое приверженцами Старой веры, бежавшими сюда из неприветливой Европейской России?), своеобразной столицы всех цивилизаций, большого и красивого селения - Звенигорода.

Рерих искал высокого Знания и руководством в этих поисках видел некую синтетическую религию, которая объединила бы верования разных народов. В первую очередь буддизм, христианство и ислам. Алтай он видел некоей узловой точкой, мостом между Югом и Севером, Востоком и Западом, сердцем Ойкумены, местом общечеловеческого примирения и согласия. Добросердечный Рерих был другом всем, он даже большевизм канонизировал своим участливым вниманием - сообщество верховных авторитетов, махатм, с его подачи, признало заслуженным махатмой самого Владимира Ильича Ленина.

Когда я служил в армии, в воинской части, которая стояла в Новосибирске, то в редкие солдатские увольнения ходил в местный художественный музей - там много лет постоянной экспозицией висела на стенах коллекция картин Рериха, его подарок России. Художник выбрал срединное место между колокольной Москвой, к которой он относился с почти что славянофильской любовью, и вместилищем Будды, индийской столицей, столь же им почитаемой, - и этим местом оказался Новосибирск.

По мне, так пусть бы выбрал Усть-Коксу. Или Верхний Уймон. Новосибирск, в сущности, унылый мегаполис посреди дымной равнины, исчерченной автодорогами, ни одна из которых никак не тянет на Чуйский или Ябоганский тракт - больно скучны они своей стандартностью. А тут, в средостении Алтая, живёт воплощённое искусство. Поднимешь глаза на уровень горизонта, к горам, замкнувшим Уймонскую долину узорной стеной, и увидишь, что Рерих в своём художественном творчестве ни одной линией, ни одной краской с палитры не погрешил против правды - эта степь словно создана для яростных всадников Ульгеня, а эти горы просторны, высоки и каждая из них смотрится храмом, естественно близким к божественному Небу. Коли ты и впрямь верующий, становись на колени и молись на Теректинский хребет, не ошибёшься, любая просьба прямо Богу в уши попадёт.

СПРАВКА. Алтай находится в зоне активного взаимодействия трёх мировых религий. К югу от Горного Алтая находится буддийский мир, с севера пришла христианская религия, из казахских степей сюда перекочевали приверженцы ислама. Самая древняя религия древних алтайцев - шаманизм. Большинство современных алтайцев следуют так называемой Белой вере, которая является наследником алтайского шаманизма и джунгарского ламаизма. Часть коренного населения исповедует буддизм. В конце Восемнадцатого века в горах Алтая, спасаясь от преследований церкви, появились староверы. Каноническое православие пришло в Горный Алтай с образованием в 1830 году Алтайской духовной миссии.

Между прочим, перед каждым катунским порогом я (вообще-то даже не крещёный) осенял себя крестом и призывал Иисуса помиловать христиан и нехристей - честных туристов из Кузбасса. И Господь снисходительно помогал нам…

Ну, и чтоб закончить тему. Меня настораживают любые шибко "упёртые". Страдалицу Крахмальникову, конечно, жаль. И отчасти её тупых преследователей жаль, но по-иному, брезгливой жалостью, как живущих не своей волей и не своим разумом. Однако я уверен, что настоящая вера несовместна с сиюминутной политикой и самоутверждающейся публичностью, это нечто глубоко личное и интимное. С Богом не должно говорить с трибун и из обличительных журнальных статей. Бог, на мой взгляд, вообще говорунов и фарисеев не любит, он любит работяг, добывающих себе хлеб. Особенно он любит праведников Уймонской долины, живущих в каждодневных тихих трудах…

Функционеры многочисленных ныне рериховских обществ (мысли Николая Константиновича они сделали религией) вообще вызывают недоумение. Их невнятный птичий язык и ритуальные призывы к авторитету основоположника навевают уныние. Если сам Рерих стремился к синтетическому знанию, то эти просто сектанты, озабоченные разными метафизическими проблемами "тонкого мира". В лучшем случае они прилежные начётчики, живущие в блаженном сознании, что цитатами можно всё объяснить и освятить. Если Рерих жил в философских и этических поисках и ни дня не провёл праздно (его труды путешественника, художника, этнографа, писателя и философа известны всему миру), то рериховские эпигоны проводят годы в пустословии и выяснении, почти что на уровне первой сигнальной системы, кто правоверный, а кто не совсем.

Пару лет назад они сожгли шутливый туристский музей на стрелке Катуни и Аргута. Беззаботное турьё наставило на красивой ночлежной поляне разных деревянных идолищ, расписало камни скрижалями, устроило почтовый ящик с записками, оставляемыми разными мимоплавающими, и веселилось при случайных встречах с себе подобными.

Сожгли. Дескать, "не положено". Потому что на слияниях рек очень сильная "энергетика" и шутить тут нельзя. Вроде рериховцы и, по теории, стало быть, терпимые гуманисты, а способ убеждения инакомыслящих полицейский: нельзя и всё тут.

Разумеется, сам туризм - зачастую занятие людей, равнодушных ко всему, кроме спортивной стороны путешествия. Где идём, где плывём, куда карабкаемся, не интересно - главное лезть, идти, плыть. Ну, встретили древнюю писаницу на скале. Забавно - не более. Местный житель для них обычно абориген, к которому нужно относиться с осторожностью - может ограбить, обворовать, надуть. Как человек он неинтересен и подчас просто жалок со своими проблемами выживания и идентификации.

У старого спортивного туриста в голове перемешались разные местности, где он бывал: он путает Тянь-Шань с Саянами, Кавказ с Забайкальем, Алтай с Камчаткой и обычно лучше всего помнит, где что ел…

Ладно. Что-то я стал брюзжать совсем по-стариковски. А между тем мы приближаемся к первому серьёзному испытанию, уготованному водникам Катунью, - Аккемской трубе.

3. На пороги и шиверы никогда не насмотришься. Эдакая силища прёт, падая в пенные ямы, закручиваясь в тугие спирали, вскипая валами и плюясь пеной. Лучше и не смотреть, это всё равно что взгляд в пропасть на крутом подъёме - голова закружится и страх проникнет в самое сердце.

Правду говорят, что когда страшно, то "поджилки трясутся". Не знаю точно, что такое "поджилки", но трясутся, прах их побери, верно ухвачено.

Катунь словно самой природой создана для сплава. Хоть на чём. На плоту, к примеру. Только не на деревянном. Наш адмирал, "обветренный, как скалы", в 1968 году первый раз попытался пройти Аккем под командованием Михаила Колчевникова. К тому же во время весеннего половодья. Их положило в первом же сливе. И волокло в перевёрнутом виде несколько километров. Рюкзаки смыло. Дальше несколько дней шли без еды. Зачалились у колхозной пасеки. Хозяин от души их накормил да к тому ж медовухи налил и ребят прохватило. Позже, уже в селе Инигень (перевод ничего не говорящий, не буду переводить) попросились на ночлег. Хозяин мигом оценил ситуацию и велел супруге варить конину. Бульоном и отпоились путешественники…

Катунь давно уже ходят на плотах с надувными элементами. На катамаранах. Каяками. Рафтами, как мы. И разными модификациями рафтов - не раз видел, например, катарафт, одновременно напоминающий надувную лодку и катамаран.

Это мощная, упрямая река, изобилующая разного свойства и уровня сложности препятствиями. Международный аналог - американская Колорадо. Но та, говорят бывалые люди (к примеру, Евгений Степанов, прозвищем "Шорец", водивший по ней коммерческие туры гидом какой-то американской фирмы), категорией пониже. Если Катунь "пятёрка", то Колорадо по-видимому тянет лишь на "четвёрку".

Впрочем, и "четыре" достаточно много. А "пять" поверх макушки. Особенно для нашей компании, включавшей разновозрастную и разноопытную команду, в том числе явного ветерана, "юношу", живущего 59 год, - имею в виду меня - и двадцатилетнего Андрюху Сиротенко, который первый раз на сплаве. Однако не устану повторять, что верховным начальником у нас сидел Виктор "Красавчик" Зайцев, который на Катунь пришёл не то в восьмой, не то в девятый раз (сам со счёту сбился), а капитанами рафтов были два мощных новокузнечанина, надёжных, как Алтайские горы - Саша "Хохол" Михайленко и Андрей "Колбит" Митасов. А гребцы! Любо-дорого посмотреть на борцов "таранного типа" Пашу Духнова и Андрея Боброва или хотя бы на Галю Михайленко и Ольгу Сидорову. И исключительно в похвалах помяну про Лену "Блондинку" Исаенко и Дениса Данильченко.

Кстати, Денис в одной из особо мощных бочек выпал из рафта, проплыл под ним, вынырнул с противоположной стороны и ухватился за леер. Дружные руки соратников в долю секунды вынули его из Катунских объятий. И потерянное весло подобрали из пены. Вечером Денис против обыкновения рано ушёл в палатку. Сказал, что устал. И все его поняли правильно.

Ещё про рафтинг. Считается, что это дорогое, затратное удовольствие. Оно так, если вы едете в составе коммерческого тура. Тут за Катунь придётся выложить тысчонок около десяти. Не считая дороги. Зато будете плыть без забот - за вас выгребут опытные гиды, вам поставят палатку, соорудят костёр и накормят. За безопасность тоже ответят. Но в известных пределах: прежде, чем сесть на воду, вы дадите подписку, что осознаете опасность, которой себя подвергаете.

Нам, друзьям по жизни (а кто не успел до сплава подружиться - стали закадычными корешами на реке), всё обошлось гораздо дешевле. Почти что втрое. Во-первых, потому что рафты нам подарили хорошие люди (такие водятся и среди богатых, особенно когда они - бывшие водники, начинавшие плавать в бедном детстве под руководством известного тирана-тренера Дулепова). И второе, самое главное, - мы привыкли обслуживать себя сами.

Послабления (во всём - от гребли до кухни) были разве что мне. "Василь Борисыч книжку пишет", - уважительно говорили соратники и разрешали лениться. Я никакую книжку не писал, это, возможно, дело будущего, просто вёл видеодневник, снимая на "джи-ви-си" что попало: от блиц-интервью со спутниками до видов из палатки. Щёлкал фотоаппаратом в разные стороны, с особенной любовью - облака, но и подножной травою не брезговал, тем более, что иногда та трава, представьте себе, оказывалась цветами высокогорного и "краснокнижного" эдельвейса. Ещё я читал у костра или пересказывал выдержки из умной книжки про Алтай пера горноалтайского этнографа Андрея Сагалаева. И разве что пару раз снизошёл почистить картошку.

Громкие читки, впрочем, а также перепевы алтайских мифов (в том числе в кардинальной и весьма вольной переработке нижеподписавшегося) имели шумный успех. Нашему экипажу особенно нравился миф про богатыря Бабыргана, было умыкнувшего у исполина, которому служил, дочку да перетрусившего в процессе неразрешённой женитьбы. И так, бедняга, перепугался, что и невесту по дороге бросил, и сам, перепрыгивая через Катунь, потерял, извиняюсь за выражение, мошонку и данное мужское интимное место стало о той поре каменными островами в Катуни, проезжаемыми мимо.

Выучили мы и национальный алтайский возглас радости: "Куруй, куруй! Оп! Куруй!", - и всякий раз дружно его орали, сложив руки лодочкой, когда адмирал "Красавчик" командовал: "Кружки на базу!", то есть приглашал выпить вечерние сто грамм.

Вернусь, однако, к опасностям сплава. Для Катуни они весьма реальны. Нынче в пороге "Ильгумень" выбросило с плота мужичка из немецкой группы. Такого страху он и его спутники натерпелись, что сразу после порога немцы всей командой снялись и уехали быстрым Чуйским трактом к себе на Рейн. Или, куда там ещё, на Одер, что ли.

А на пороге с говорящим именем "Шабаш" этим сезоном погибло уже шесть человек. Четверо весной. Пятый за пару недель до нашего похода. Шестой уже после нас. Москвичи-катамаранщики, пришедшие к Аккемской трубе (около двух километров мощного порога) раньше нашей группы, попробовали было взять препятствие с ходу. Первый же вал поставил головной катамаран, прошу прощения за бойкость слога, раком. Москвичи сели у изголовья Аккема размышлять, ждать. Мы идём, а они сживаются с порогом, разведывают, присматриваются. Зреют, короче говоря.

СПРАВКА. Для горных рек характерны несколько типов препятствий. Для верховьев Катуни обычны заломы из плавника, венчающие глухие протоки, и перекаты. ПЕРЕКАТ это сложное образование из двух отмелей, растущих с противоположных берегов навстречу друг другу. Для перекатов характерны мелководье и быстрое течение. ПОРОГ - участок реки с резким возрастанием уклона и скорости течения. Пороги образуются в местах пересечения рекою скалистых гряд, морен, выходов трудноразмываемых коренных пород и т.д. Элементы порога - водосливы, водяные ямы (бочки) и стоячие волны (валы). ШИВЕРА - каменистый участок русла с быстрым течением, небольшими глубинами и беспорядочно разбросанными подводными и выступающими из воды камнями. Из-за высокой скорости течения здесь, как и в пороге, возникают стоячие волны, обратные течения, иногда бочки. Добавим сюда ПРИЖИМЫ (это навал воды на берег в повороте), УЛОВА (противотоки в плоскостях, параллельных дну реки), нередко осложняемые воронками и "грибами" (вертикальными турбулентными токами). Обычно добрый (в смысле - мощный, все они никак не добряки) порог начинается и заканчивается шиверой, а по ходу дела представляет из себя череду сливов и пенных ям и всего того, что есть в классификации препятствий. А также того, чего нет.

Повторюсь, мы попали в очень высокую воду, не характерную для августа. Дожди шли ежесуточно, за одно только спасибо, что ночами (разок днём - близ посёлка Куюс, куда часть наших пошла звонить и купить водочки; ей мы и отпаивались от холода). Притоки сходили с ума. Кучерла, Кураган, Аккем, Сумульта бушевали в устьях. Аргут (река, в принципе, "круче" Катуни и по расходу воды раза в полтора мощнее) пёр, словно колонна большегрузных дальнобойных фур - от последнего порога-слива только белые брызги летели, тяжёлые, как капли цементного раствора.

Зеленокудрая супруга-Катунь, потеснённая Аргутом, послушно отошла к левому берегу, оробев от эдакого-то напора, и потекла наособицу, лишь спустя несколько километров приняв в себя гневные валы Аргута-мужа и тоже став белой, как бы враз поседев от непредсказуемого супружества с таким буяном.

Через несколько километров - Чуя. Сестрёнку Катуни я видел разной. И буйной, несущей всяческий мусор (от ободранных лесин до утонувших лошадей), и игривой, едва ли не ластящейся к ногам, шаловливой подругой туристских судов. Видал в том числе и на устье. Обычно на стрелке с Катунью Чуя как бы подныривает под старшую сестру и потом проявляется в ней эдакими водяными "грибами-поганками". Цвет у Чуи погуще катунского (даже после мути, принесённой водами Аргута), эдакий "кофе с молоком", и изрядно контрастирует, пока воды рек окончательно не смешаются. Нынче Чуя никуда не подныривает, а давит на старшинку, словно подгулявший подросток на пожилого дядю-"амбала", а тот только снисходительно щурится, мол, сегодня у мальца день рождения, мозги в тумане и дурмане, ему море по колено.

Дожди и тающие под жарким летом ледники сделали Катунь стремительной, словно курьерский поезд. Или как мчащийся табун лошадей. Или вот ещё сравнение. Представьте себе, что десяток-полтора Томей заплели в единую как бы косу, загнали в узкий (смертельно узкий, иногда сужающийся метров до десяти-пятнадцати - так в знаменитом пороге Тельдекпень) наклонный жёлоб, накидали в русло циклопических скал и сильно напугали грозовыми раскатами. Как он помчался, этот табун! Не разбирая дороги…

Наш адмирал только головой качал, сверяя воспоминания о былых продвижениях с нынешними: километры мы вычерпываем своими вёслами из Катуни, словно голодный мечет ложкою суп.

Да и не так уж гребём мы на ход - нас она сама несёт, только успевай управляться. Там, где в межень плот пробует на прочность робкая рябь начинающегося переката, сегодня стоит двухметровый, косой, качающийся вал. Там, где разгонная предпорожная шивера только набирала силу, нынче ревёт, цепляясь за береговые скалы, гневный поток. А в самом пороге "бочки", "грибы" и воронки - вот одна такая тормознула наш рафт и, всосав, как земснаряд, погрузила кормовых по пояс, и через секунду, натешившись, выплюнула игрушку и погнала плот дальше.

Страшный "Шабаш" (он же Кузюрский порог - по имени ближнего притока) наш адмирал решает пройти хитро-хитро - перекинувшись, как через соседский забор, через слив между скалами правого берега. Мы заходим, но воды между камнями не хватает и плот зависает носом на скале. Нижних полощет, а адмирал пыхтит, отталкивая от себя чёрный базальт. Наконец (через несколько долгих-долгих секунд), рафт выбрасывает в поток и мы крадёмся (это слово такое - "крадёмся", мы, конечно, трусим здоровенной "шабашевской" "бочки", но и обочь неё струя нас тащит, как мышей половодьем по полю) мимо страшной "изюминки" порога, погубившей столько туристских душ.

А рафт Михайленко прошёл по самой "бочке". Адмирал чуть бороду себе не вырвал от изумления - ребятам выпал один шанс из сотни. Злобный пульсар "Шабаша" отвлёкся (а может - подобрел на мгновенье) и не положил, в своём обычае, плот кверху пузом.

В таких вот, странных для непосвящённых лиц удовольствиях мы проводим день за днём, стремительно приближаясь к финишу…

4. В Инигене мы чалимся, чтобы купить барана. Без свеженинки, говорят бывалые, поход не поход.

Самые толковые по части поторговаться берут деньги из "общака" и идут в посёлок. Инигень - малолюдное, но длинное селение вдоль Катуни и вдоль бывшей дороги. Почему дорога - бывшая? Потому что по ней мало кто ездит. Разве что туристы-велосипедисты.

Дорогу строили в лагерное сталинское время. То вели её близко к берегу, мостя в ущелистых местах аккуратные подпорные стенки. Разумеется, не из бетона - кто б сюда цемент завозил. Все дороги из природного камня.

Навстречу течению Катуни стёжка идёт от Ини, где реку пересекает Чуйский тракт, и эдак до самой Уймонской степи. Кое-где тот странный, невероятный путь поднимается высоко на скалы. Ребята-кемеровчане, прошлым годом проехавшие на "великах" длинный и трудный путь (Володя Михайлов говорил, что ни в одном похоже так не выматывался) из Казахстана на Алтай, привезли видеокадры Катуни с этой верхотуры - большая река, словно серебряная ниточка в междугорье.

Пути-дороги на Алтае это особая статья. Автомобильных дорог не так уж много. Вот Чуйский тракт, пересекающий Горный Алтай с юга не север. Доходя до монгольской границы, он даёт два ответвления - в сторону Тувы (автодорога, впрочем, скоро превращается просто в колею) и Казахстана, на плато Укок, где стоит погранзастава Аргамджа. Чисто теоретически отсюда можно проехать в Казахстан и даже Китай. Только кто ж туда ездит?

Ещё назову Ябоганский тракт, соединяющий своим ответвлением от старшего брата Чуйского главную магистраль Алтая с Абайской степью и Уймонской долиной. Тоже от Чуйского тракта, от посёлка Акташ есть асфальтовая веточка на Усть-Улаган, истончающаяся в грунтовку к южной оконечности Телецкого озера. Другая дорога на Телецкое (иначе Алтын-Коль, Золотое озеро) ведёт из самого Горно-Алтайска и к ней скоро подсоединится отросток из Таштагола на районный центр Турочак, он почти готов, осталось километров двадцать тайги, правда, это самое убродное место, с несколькими переправами через хитро извивающуюся таёжную речку Мунжу.

Добавлю сюда и более или менее приличную дорога на Турочак от Бийска. Остальное - тропы. В горно-таёжной местности они прорезаны в повалившихся деревьях. Как правило, это конная тропа егерей Алтайского заповедника. В степных местах и выше границы леса это путь, набитый в камне лошадиными копытами. Много сложных переправ - на Алтае всякий ручей норовит померяться силами с путником, свалить его в свои буйные воды и жестоко потешиться над бедолагой.

В Гражданскую за Алтай долго воевали. Последних инсургентов извели только в 1930-е годы. Самые знаменитые предводители антибольшевистского движения были местные уроженцы: полный Георгиевский кавалер, подъесаул Александр Кайгородов и его сподвижники-алтайцы братья Чекураковы.

Воевали вдоль Чуйского и Ябоганского трактов. Бились в Уймонской долине - сюда Кайгородов приходил трудной тропой вдоль Аргута из Монголии, где дружил с самым главным антибольшевиком тех времён, бароном Унгерном.

В Алтайских горах нашёл свою смерть и сам Кайгородов, и его красные противники - рисковый командир Сухов, пришедший сюда из нашего Кольчугина, и другой наш земляк, партизан Рогов, бившийся то за большевиков, то с большевиками. Память о них осталась обо всех. Правда, обросла за эти годы разными причудливыми напластованиями, словно гора мхами и лишайниками - где легенда, где правда, не вдруг и отличишь.

…Лена Исаенко устраивается подремать на инигенском бережку и вдруг находит перстенёк кустарной выделки. Вот тебе и сувенир (а я позже, на обратном пути, закупаю сувениры на Чуйском тракте, в торжище близ Аржан-Су, шоферского ключа с серебряной водой; мои сувениры это громкоголосый колокольчик с буддийскими письменами и языческий оберег - тоже с латунным колокольчиком, но совсем маленьким).

Вокруг сущая пустыня. Только по берегу кусты рододендрона и купы желтоглазого курильского чая. Да черноствольные осокори, жмущиеся к самой воде. И изредка берёзы (кстати сказать, берёза так же нежно любима алтайцами, как и русскими). Выше по склонам - колючие кусты барбариса, крыжовник (ягоды в жёстких волосах, но сладкие). На горных полочках горькая полынь и чабрец.

Мы последовательно проедем несколько природных зон. Степь (и даже высокогорная пустыня) сменится горно-таёжным пейзажем в Уймонской долине, в своей прибрежной части очень похожей на Южный Кузбасс. Потом снова голая степь. И опять тайга. Но уже другого рода и склада - кедровая и сосновая. Ласковая такая, с купами можжевельника на прибрежных полянах. На одной из таких - её зачинает здоровенный каменюка с написью "Водка пить - земля валяться" - мы однажды и заночуем.

…Возвращаются покупатели, Андрюха Митасов тащит на плечах барана. Говорит, что предлагали анашу - тут много дикой конопли. Говорят, забористая. Но у нас мало кто курит (на нашем рафте только адмирал палит сигарету за сигаретой), а уж анашу и вовсе никто.

Назавтра пир. Мы стоим ниже посёлка Малый Яломан (знаменит яблоневыми и сливовыми садами) вблизи Чуйского тракта - ночные машины соблазнительно сверкают фарами на противоположном берегу и уже хочется домой. Но впереди ещё несколько дней самого трудного сплава.

…Концом сентября мы соберёмся в Кемерове на дне рождения Виктора Зайцева. Посмотрим фотоснимки. Прокрутим видеокадры. Попаримся в Витькиной бане. Выпьем. И будем думать, куда ехать на будущий год.

Наверное, опять на Алтай. Есть там ещё не познанные нами места. И реки. И горы, на которые никогда не насмотришься досыта.

2004 г.