Библиотека

То, что объединяет человечество,
является естественным
и должно поощряться, и, наоборот,
то, что разъединяет людей,
является искусственным и должно
быть преодолено.

Тур Хейердал

В основу этой книги легли дневниковые записи Юрия Сенкевича, судового врача на борту "Ра-1", а затем "Ра-2".

"На "Ра" через Атлантику" - прежде всего подробная летопись экспедиции, организованной неутомимым путешественником Туром Хейердалом. Целью экспедиции было доказать возможность трансатлантических путешествий в древние времена.

Тур Хейердал

Однако Юрий Сенкевич не просто живо и увлекательно описывает события, он размышляет над ними, идет от фактов к обобщениям, особенно его интересуют психологические проблемы, нормы поведения и взаимоотношения внутри небольшого интернационального коллектива, в сложных условиях выполняющего общую задачу. "То, что объединяет человечество, является естественным и должно поощряться" - этими словами Хейердала открывается книга. И вся она, с первой до последней страницы, - о людях, о сотрудничестве их во имя мира.

Вместо предисловия

- Почему бы вам ни взять с собой в следующую экспедицию русского?

С таким вопросом обратился ко мне президент Академии наук СССР М. В. Келдыш, когда я приехал в Советский Союз по приглашению одного из академических институтов после моей археологической экспедиции на остров Пасхи в Тихом океане.

Я не забыл этого предложения, и через несколько лет академик Келдыш получил письмо, которое его, должно быть, немало удивило. Я готовил плавание через Атлантический океан из Африки в Америку на папирусной лодке, и мне хотелось взять с собой экспедиционным врачом русского. Условия: он должен владеть иностранным языком и обладать чувством юмора!

О медицинской квалификации я ничего не писал, так как и без того не сомневался, что Академия наук подберет первоклассного специалиста. Не говорил я и о том, что нужен человек крепкий, здоровый и смелый, - все эти качества тоже сами собой подразумевались. Вот почему я ограничился просьбой подобрать человека, обладающего чувством юмора и говорящего на иностранном языке. Не все отдают себе отчет в том, что добрая шутка и смех - лучшее лекарство для души, лучший предохранительный клапан для людей, которым предстоит неделями вариться в одном котле, работая в трудных, подчас опасных условиях.

Президент Келдыш передал мое письмо в Министерство здравоохранения, там выбрали молодого исследователя, медика Юрия Александровича Сенкевича, и он тотчас согласился.

А через несколько недель мы с Юрием впервые встретились на аэродроме в Каире, незадолго до того, как папирусную лодку "Ра" увезли с площадки у пирамид туда, где должно было начаться экспериментальное плавание через океан. Мы никогда раньше не видели друг друга. Нам предстояло вместе плыть на нескольких связках папируса, вместе жить на них день и ночь, неделями, быть может, месяцами. Трудно сказать, кто больше волновался перед первой встречей - Юрий или я.

Мы с первой минуты стали друзьями. Академия наук и Министерство здравоохранения правильно поняли, какой экспедиционный врач нужен нам на нашей маленькой папирусной лодке. Выбор пал на одаренного молодого ученого, сильного и здорового, как русский медведь, смелого и верного, веселого и дружелюбного.

Двадцать пятого мая 1969 года семь человек из семи стран ступили на борт папирусной лодки в порту Сафи, в Марокко. Русский врач, американский штурман, египетский аквалангист, мексиканский антрополог, плотник из Республики Чад в Центральной Африке, итальянский альпинист и я сам, норвежец, руководитель эксперимента. Когда мы спустя два месяца уже в американских водах покинули пропитанные водой связки папируса, то чувствовали себя не просто друзьями, а почти братьями. У нас позади были общие радости и невзгоды, общая работа на нашем кораблике, где жизнь и благо каждого зависели от товарищей.

Чтобы не рисковать понапрасну жизнью людей в научном эксперименте, я как руководитель прервал плавание незадолго перед тем, как мы достигли Вест-Индских островов. Мы убедились, что папирус - вполне пригодный материал для строительства лодок, при условии что лодку строят и управляют ею люди, знающие в этом толк. Следовательно, представители древних культур Средиземноморья вполне могли пересечь океан и доставить ростки цивилизации в далекие края. И мы доказали, что люди из разных стран могут сотрудничать для общего блага, даже в предельной тесноте и в самых тяжелых условиях, невзирая на цвет кожи и политические и религиозные убеждения. Достаточно уразуметь, что можно большего достичь, помогая друг другу, чем сталкивая друг друга за борт.

О прочности нашей дружбы лучше всего говорит то, что вся семерка собралась вновь в порту Сафи через десять месяцев, с тем чтобы спустить на воду папирусную лодку "Ра-2" и сделать новую попытку пересечь Атлантику на более совершенном суденышке, вооружившись практическим опытом первого плавания.

В последнюю минуту семейные обстоятельства вынудили нашего друга из Чада остаться, но его место занял другой африканец, бербер из Марокко. Кроме того, к нам присоединился японский кинооператор. И восемь человек с востока и запада, с севера и юга пересекли Атлантический океан и благополучно сошли на берег Америки. Юрий Александрович Сенкевич участвовал в обоих плаваниях, и в этой книге он рассказывает о наших приключениях так, как он их воспринимал.

Колла Микери, 17 апреля 1971 года

О обоих плаваниях "Ра" я вел подробные дневники; после возвращения мне пришлось часто выступать с лекциями, некоторые из них записывались на пленку, накопилась изрядная фонотека. Медицинские отчеты и иные документы тоже могли пригодиться. Собственно, книга уже была, в набросках, в разрозненных строчках, - книга была - и все же ее не было, потому что, как сгруппировать, распределить и связать весь этот материал, я не знал.

Тем временем моими дневниками заинтересовался пионерский журнал "Костер". Я стал бывать в его редакции и познакомился там с милым и обаятельным Феликсом Нафтульевым. Мы очень быстро подружились, благо оба любили морские путешествия. Вскоре я уговорил его заняться вместе этой книгой.

Работали мы долго и трудно, и что из этого вышло, судить не нам. Однако в любом случае я должен поблагодарить журналиста Ф. Нафтульева за большую помощь, которую он мне оказал.

Мне хочется также выразить чувство искренней благодарности и признательности всем тем, кто прямо или косвенно участвовал в подготовке этих двух экспедиций.

Глава первая

Из летописи первого путишествия
Последнии часы "Ра-1"

Мы забрались на крышу хижины, Жорж - ближе к носу, я - к корме, и обозревали горизонт. Норман крутил шарманку рации. Карло роздал колбасу и сгущенное молоко - последний наш завтрак на "Ра".

Все вокруг было в диком хаосе, в хижине плескалась вода, плавали доски, медикаменты, пахло аскорбиновой кислотой, только два ящика еще чудом держались, тот, на котором спал Тур, и тот, на котором - Абдулла; газовые баллоны смыло, и в абсолютно чемоданном настроении мы ждали, когда подойдет яхта, и подойдет ли.

Вдруг Норман закричал:

- Я их вижу! Куда вы глядите, там, наверху?!

В моем кормовом секторе ничего не наблюдалось, я обернулся к Жоржу - тот клевал носом. А вдали виднелась белая точка.

Она приближалась понемногу и становилась роскошной красавицей яхтой, качало ее немилосердно, на борту стояли парни, ярко одетые, с фото- и киноаппаратами, они снимали нас, мы тут же оживились, проснулись, замахали, полезли на мачту, закричали, чтобы прежде всего прислали нам покурить. Подошла резиновая лодочка, и матрос бросил с нее блок сигарет.

Всё, что можно,
мы забираем с собой

Теперь хорошо бы вымыться пресной водой; едва очутившись на "Шенандоа", я шепнул об этом Туру, он кивнул: "Беги!" - и я ринулся внутрь, обнаружил ванну, чье-то мыло и бритву, а когда вернулся, пресс-конференция уже шла полным ходом, Тур отвечал на вопросы, на сотню, если не на тысячу, затем мы поели, выпили пива, ледяною, из холодильника, и чувствовали себя превосходно, а многострадальный наш кораблик мирно покачивался совсем рядом и тоже отдыхал.

Так завершилось наше первое путешествие, 16 июля 1969 года, десять месяцев назад, а сегодня будто их не было, этих месяцев. Снова снасти скрипят, рубашка просолена, сейчас выскочит Норман и крикнет: "Дерржи впрраво!" - нет, ничто не кончилось, только экипаж немножко другой, да корабль не тот, хоть и называется так же.

Тогда, после встречи с "Шенандоа", сразу возникла проблема, куда девать "Ра". Бросать его нам не хотелось. Жорж заявил, что покидать папирусное судно вообще не собирается. Он, мол, договорился с Абдуллой, и они продрейфуют до Барбадоса, потихоньку, без вахт, будут заниматься ремонтом, а мы с яхты возьмем их под контроль и в случае чего окажем помощь.

Уговорились, что утром все обсудим как следует, и Жорж, полный энтузиазма, отправился на "Ра" засветить сигнальный фонарь. Фонарь он не зажег, поскольку керосин выгорел, а пока возился - стемнело, развелось волнение, и мы испугались, что декларации Жоржа осуществятся слишком буквально: за ночь, в кромешной тьме, "Ра" и "Шенандоа" рисковали разойтись навсегда.

Делать нечего. Норман сел в резиновую лодчонку, ему подсвечивали кто чем - кинософитами, карманными фонариками. Кое-как, почти уже ощупью, он подшвартовался к "Ра" и вернул энтузиаста пресному душу и свежим простыням.

А наутро мы с Жоржем - я в качестве гребца-перевозчика, он с аквалангом - поплыли выяснять, что можно на "Ра" сделать и как продлить его век.

Мы почти догребали, когда я вдруг ощутил, что кто-то шевелится подо мной, внизу. Я сказал об этом Жоржу, он сунул голову в маске под воду и сообщил:

- Там полно акул!

Я тоже посмотрел и увидел - ходят рыбины. двух-трехметровые, если не больше.

Все же Жорж решил нырнуть, хотя я твердил, чтобы он не смел этого делать. Нырнул, вынырнул, уселся на борт "Ра" и принялся рассуждать о том, что, видимо, работать не удастся, но попробовать стоит: "А ты бери ружье и карауль".

Ставим импровизированный парус,
и экипаж покидает лодку

Как бы я его укараулил, не знаю, он - под водой, акулы - тоже под водой, но я взял ружье и дежурил минут пять - это были не самые спокойные в моей жизни минуты, - потом надел маску и поинтересовался, где он там; Жорж плавал, и акулы плавали, понемногу собираясь в кружок. Жорж не стал дожидаться, пока они сговорятся окончательно, и выбрался на воздух. Я сказал ему: "Хватит, не безобразничай, поехали обратно". Однако он попросил переправить на "Ра" Тура, пусть на месте принимает решение.

Я перевез сперва Тура, затем Нормана, затем еще и Сантьяго. Они долго и азарно жестикулировали, но ни к каким утешительным выводам не пришли.

Повторяю, бросать "Ра" нам до слез не хотелось.

Снова отложили приговор до утра - может быть, твари разбредутся. Уже глубокой ночью направили в океан кинолампы, он акулами кишмя кишел, черные тени сновали во всех направлениях. Матросы учинили рыбалку, весьма впечатляющую: за борт выбрасывали канат с огромным крючком, с пластиковой бутылкой-поплавком, канат крепили к поручням, и вмиг он начинал ходить ходуном, его тянули в десять-двенадцать рук: суп из акульих плавников вкусен. Но судьба папирусного суденышка была решена.

Мы ободрали "Ра" как липку, сняли и перевезли на яхту все, что можно: мачту, капитанский мостик, любую мелочь, годную для музея "Кон-Тики", а что не годилось, то полетело в воду. Потом Норман и Сантьяго соорудили из двух маленьких весел подобие мачты, привязали к ней кусок брезента вместо паруса, и несчастный, надломленный наш кораблик растаял наконец в зыбком мареве, а "Шенандоа" взяла курс на Барбадос, до которого оставалось всего 900 километров.

Прощай, "Ра"!

Но перед этим нас еще долго фотографировали на палубе, на фоне покидаемого "Ра"; снимков требовалась масса, затворы щелкали наперебой, и это злило, злил рулевой, который вновь и вновь дарил репортерам выигрышный ракурс. Мы уходили, разворачивались и опять спешили, словно дразнились, туда, где крошечный брезентовый "парус" сиротливо силился сдвинуть нам вдогонку израненное, отяжелевшее тело, где корабль прощался и не просил оправданий, а пел, как и прежде, свою заунывную, скрипучую песню, песню о пятидесяти трех днях борьбы и дружбы, радостей и разочарований, торжества и страха, а может быть, и о древних мореплавателях, которые были отважнее нас и шли до конца.

Что до "Шенандоа", то она приветливо распахнула для нас двери винных комнат и утробы холодильников, но мы не могли с ней дружить. Между нами стояла тень "Ра", и от этого яхта злилась, шлепала по волнам сталью корпуса, била нас углами столов и диванов. "Ра" был другой, он был нежен, певуч, податлив, согревал нас ночью и давал тень в полуденный зной, доверчиво нес нас к победе...

Неделей раньше, восьмого июля, в день, когда волны уже заливали нас напрочь, когда под мостиком плескалось море, когда мы принялись выбрасывать даже деревянные кусочки и обрезки, которыми так дорожил Тур, и съестные припасы тоже, - в тот день Тур говорил:

- Предвижу, о чем нас будут спрашивать, и готов ответить.

Он будто репетировал беседу с вероятным оппонентом, и глаза его блестели:

- "Pa" - океанское судно?

- Да, оно прошло в открытом океане две тысячи семьсот миль.

- Могли ли древние идти таким маршрутом?

- Да, и успешнее: их папирусные суда были построены лучше нашего, а потом, в отличие от нас, они ходили всегда по ветру. Это дольше, но проще и сохраняет корабль.

- Удалось ли сотрудничество семи наций на борту "Ра"?

- Да, интернациональный экипаж вполне доказал свою жизнеспособность.

Три вопроса, и на все три ответ начинается с "да". Экспедиция задачу выполнила. "Шенандоа" не в счет, как бы ни были мы ей по-человечески благодарны.

Кстати, потом с Барбадоса самолеты несколько раз летали в район, где остался "Ра", пытались найти его, но безрезультатно. Там в те дни прошел ураган, так что, возможно, кораблик был просто развеян по стебельку, - нет, вовремя мы оставили "Ра"! Мы поступили правильно, благоразумно, не в чем нам себя упрекнуть, нас поздравляли и чествовали, и все-таки...

И все-таки сегодня, спустя год, мы опять в океане. И опять в контракте, подписанном каждым из нас, сказано: "...рискую и сознаю, что иду на риск".

А получилось так. В Египте, куда мы прибыли по официальному приглашению (это была целая череда визитов - экипаж "Ра" посетил АРЕ, гостил в Советском Союзе, ездил в Норвегию, в Италию), в Каире, после очередного торжественного обеда, Тур вдруг заявил, что хотел бы отобедать еще раз.

Мы собрались в отеле, сугубо своей компанией, и Тур завел речь издалека.

Он сетовал, что фильм, снятый на "Ра", не совсем удачен, не хватает кадров с океаном и кораблем, а как было снимать такие кадры, если на "Ра" отсутствовала надувная лодка? И еще кое-чего на нем не имелось, а то, что имелось, действовало не всегда безотказно, рулевые весла, к примеру, - только теперь вполне ясно, как их делать и из чего. Что ж, путешествие было как бы черновое, мы испытывали судно и самих себя, и, разумеется, испытания прошли прекрасно, но ведь это лишь испытания.

- А что, если я буду строить второй "Ра"?

Выпалил и взглянул на нас в упор, на каждого, и мы поняли, что он уже все для себя решил, и сколько бы он, продолжая, ни подчеркивал, что разговор теоретический, что как там будет, еще неизвестно, - мы слушали и понимали: суть не в рулях и фильме. С момента, когда мы ступили на палубу "Шенандоа", - пусть до финиша оставались считанные мили, неважно, - с той минуты мы автоматически обрекли себя на новую попытку, потому что эксперимент должен быть чистым, потому что Тур не из тех, кто решает проблемы "в общем и целом".

Казалось бы,
еще совсем недавно
испытывалась модель "Ра"...

Норман согласился, и Карло согласился, и Жорж, и Абдулла, и Сантьяго, и я, и сразу условились, что беседа наша до поры секретная, и вроде забыли о ней, жили, как прежде, но семена были брошены. Мы снова становились матросами "Ра".

"...Однажды зимой, в солнечный день, между двумя взрывами смеха Сантьяго мне сказал: "Что ты скажешь, если узнаешь, что есть "Ра-2"? Я не сразу смогла ответить, а когда ответила, то примерно так: "Я скажу, что "Ра-2" возможен в твоей жизни, но не в моей". Вечером я спросила: "Ты действительно опять уедешь?" - "Да". - "А другие?" - "Да, все решились". - "Тогда сделайте судно понадежнее, я не могу каждый год помирать от страха".

И вот уже завершено
строительство "Ра-2"

Это из записок жены Сантьяго, Андрэ. Кстати сказать, именно Сантьяго и пришлось "делать судно понадежнее", он разыскал и нанял индейцев-строителей, перевез их с озера Титикака в Марокко, но об этом позже.

Всю зиму мы готовились к плаванию, утрясали служебные и личные дела, уговаривали близких и начальство - и стремились сохранить тайну, об этом просил Тур. Он хотел обойтись без рекламы и преждевременных сенсаций.

В январе я выступал в Московском телевизионном театре, и неожиданно ведущий на весь зал объявил:

- Друзья, это путешествие для Юрия Сенкевича не последнее, уже строится другой "Ра"!

Я оторопел, едва дождался, пока окажемся за кулисами, бросился к нему: "Что ж ты делаешь?!" А он говорит: "Это напечатано в сегодняшнем номере "Московского комсомольца".

Лодку везут в порт

Да, шила в мешке не утаишь. И все-таки мы таили его как могли, пока не наступила весна. Секреты кончились в мае. Опять Сафи, марокканский порт, и опять кипит работа. Корабль почти готов; что значит "почти", лучше не объяснять, это значит: разрывайся пополам, затыкай двадцать дыр и беги за сотней зайцев, а ведь кроме корабля, есть и багаж, вода, продовольствие, которое надо собрать, упаковать, погрузить.

У нас был сарайчик на берегу, он по площади примерно соответствовал "Ра-2", и вот в нем мы трудились в поте лица: раскладывали груз в пакеты, пересыпали рисом, чтобы адсорбировалась влага, прикидывали, где и что разместится.

Провианта набиралось несусветное количество, и способствовала этому главным образом жена Тура, Ивон.

Она приносила в сарай самые невероятные морсы, сиропы, соки. Мы ужасались: "Зачем это?" - "Ничего, мальчики, берите! Вы же будете совсем одни, удовольствий, радостей никаких, а как приятно посидеть в холодке и пососать лимонную конфетку!"

Айша, жена мэра города Сафи,
"крестит" лодку козьим молоком

Здесь настает пора сказать хотя бы несколько слов об Ивон, и я это делаю с большой радостью и глубокой признательностью.

Первым тостом, который мы провозгласили на Барбадосе после прошлогоднего плавания, был тост за "Леди "Ра". И это вовсе не было формальным актом вежливости: пусть простит меня Тур, я очень его люблю, но временами мне - и не только мне - казалось, что жену его мы любим больше.

Она сама обшивала матрацы, на которых мы спали. Помнила, что Сантьяго предпочитает жесткие зубные щетки, а я - мягкие, что Жорж обожает спать на высокой подушке, а Карло - вообще без подушки. Учитывала наши пристрастия и уважала слабости. Съестное, снаряжение, бухгалтерия - все это лежало на ней, она за всем следила и все успевала.

Наряду с прочим она еще перестукивала на машинке книгу, которую Тур за зиму не успел закончить и сейчас срочно дописывал, прячась в развалюшке рядом со стапелем.

Начинается спуск на воду

В день, когда "Ра-2" предстояло крестить и спускать на воду - опять цитирую записи Андрэ, - женщина женщину застала врасплох:

- Ивон, вы ли это? Вы плакали?

- Да.

- Почему?!

Выяснилось, что Ивон только что перепечатала главу, где говорилось о затопленной корме, о сломанных веслах, о ветре и волнах, против которых мы были беззащитны.

Нам было легче, мы только плыли, а волновалась за нас она. И вновь ей выпадал черед волноваться.

Радио сообщило, что церемония спуска - ровно в одиннадцать. Официальные лица прибывали в черных автомобилях с шоферами в ливреях. Ритуальные брызги козьего молока, шорох и хруст соломы - и судно в голубом море.

"Ра-2" на плаву!
Строится капитанский мостик

Тут же мы его чуть не лишились.

Ветер был свежий, кораблик легкий, с буксирного катера вовремя не кинули конец - и нашу новенькую ладью потащило, как осенний листок, потащило и бросило прямо на бетонный пирс.

Тур схватился за голову.

"Ра-2" ударило о стенку со страшной силой, благо что носом, загнутый нос спружинил, и судно отскочило от пирса, как мячик. Его подхватили, зацепили и оттащили туда, где ему полагалось намокать.

Устанавливается мачта

Это было десятого мая, мы тогда еще не знали, что отплывем только через полторы недели, надеялись, что управимся раньше, - лихорадочно грузились, ставили мачту и мостик. Здесь была допущена ошибка, оснастку лучше не монтировать на плаву: во-первых, как ни осторожничай, все равно рвешь папирус, треплешь его, топчешь, а поправить уже невозможно; во-вторых, корабль впитывает воду сверх нормы. ресурс непотопляемости расходуется ни на что - следовательно, только поспевай, пошевеливайся, набирай темпы.

Вещи и продукты,
оборудование - всё
необходимое в плавании
переносится со склада
на борт

Последнее утро вижу как сквозь сон: шесть часов, холодно, круглый гостиничный стол. Подробности стерлись из памяти, мне потом их пересказывали, будто постороннему. Оказывается, я был страшно весел и разговорчив, приставал к новичку Мадани, чтобы тот быстрей расправлялся с яичницей: "Ешь, еще неизвестно, когда мы снова будем есть". Мадани ответил: "Я боюсь, у меня случалась морская болезнь". Я расхохотался и не мог остановиться, крикнул второму нашему новичку, Кею: "А ты? У тебя нет морской болезни? А плавать ты умеешь?" - "Извини, не умею". - "Тур, Тур, ты слышишь?!" Тур отозвался спокойно:

- Будем следить, чтоб не свалился за борт. А что касается Мадани - пусть и у врача на "Ра" окажется занятие.

Рассуждение первое о диффуаионизме и изоляционизме и проблемах древних трансокеанских связей

Плывем из Северной Африки в Южную Америку, без мотора, без гирокомпаса, без локатора, на небольшом судне, сделанном из эфиопского папируса. Плавание не совсем обычное и, естественно, вызывает к себе интерес.

Вопросы, вопросы... Вероятно, из одного их перечня можно было бы составить отдельную книгу: умные, коварные, заботливые, снисходительные, жалостливые, высокомерные, восторженные, - их задавали корреспонденты, родственники, знакомые, друзья.

В первые дни путешествия мы забавлялись тем, что вспоминали свои интервью перед стартом, и хохотали, выяснив, что каждого из нашего экипажа хоть по разу да спросили:

- А вы когда-нибудь участвовали в подобной экспедиции?

Жорж так отвечал на это:

- Да, конечно, примерно пять тысяч лет назад.

В этом шутливом ответе гораздо больше смысла, чем кажется.

Я не антрополог, не археолог, не этнограф, и проблемы, которых собираюсь касаться, лежат вне области моих профессиональных знаний. Поэтому пусть всюду, где только можно, мне приходит на помощь Тур Хейердал.

Вот что он пишет в одной из своих статей:

"Споры, касающиеся контактов между Старым Светом и Новым, имевших место до походов Колумба, не прекращаются до сих пор. Со временем в науке сложились два противоположных направления: изоляционизм и диффузионизм.

Изоляционисты считают, что два основных океана, омывающие Северную и Южную Америку, абсолютно изолировали Новый Свет от контактов со Старым до 1492 года. Эта школа допускает, что первобытные охотники проникали из азиатской тундры на Аляску в зоне арктического севера - и только.

Диффузионисты, напротив, считают, что существовала единая общая колыбель всех цивилизаций. Они допускают различные варианты плаваний в древнюю Америку из Азии, Европы или Африки в доколумбову эпоху".

Такова суть полемики, возникшей еще в прошлом веке и разгоравшейся все жарче по мере того, как между древними культурами по ту и эту сторону океанов обнаруживались новые и новые черты сходства.

Сходство оказывалось несомненным и необычайным.

"...Пирамидальные постройки, поклонение Солнцу, браки между братьями и сестрами в царских семьях, накладные бороды у первосвященников, трепанация черепа, письменность, система календаря, употребление нуля, ирригация и террасное земледелие, возделывание хлопчатника, прядение и ткачество, гончарное дело, кладка из подгоняемых друг к другу огромных блоков, праща, птицеголовые божества, музыкальные духовые инструменты, камышовые лодки, рыболовные крючки, гробницы, настенная роспись и барельефы..."

Прерываю перечисление, чтобы не утомить вас. В статье Хейердала оно занимает еще чуть не десяток строк. Здесь мумии и там мумии, здесь бумага и там бумага, здесь игрушки на колесах и там игрушки на колесах, - а посредине пучина. Пучина, которую в этих широтах никто не пересекал до Колумба.

Или, может, пересекал?

Изоляционисты - устами самых ярых своих представителей - отвечают безапелляционно и однозначно: "Нет, нет, никогда. Параллели и совпадения случайны. Цивилизации развивались независимо".

Столь же безапелляционны ярые диффузионисты: "Да, да, сколько угодно и кто угодно! Океаны - не помеха! У всех цивилизаций - общая колыбель!"

Стороны неистовствуют, упрекают друг друга в беспочвенности позиций, в отсутствии прямых доказательств, однако полярность их взглядов лишь кажущаяся. Отправная точка у спорщиков едина, и это подмечено Туром Хейердалом весьма точно:

"И те, и другие рассматривают океаны как мертвые, неподвижные бассейны. Только экстремисты-изоляционисты считают, что эти мертвые водные пространства являются барьерами для перемещения людей в любом направлении, а экстремисты-диффузионисты рассматривают океаны как открытые глади, по которым мореходы-аборигены могли путешествовать в любом угодном им направлении".

Сам Хейердал относится к океанам иначе. Всей своей творческой жизнью, всеми гипотезами и теориями своими он, возможно, обязан тому, что однажды, в молодости, взглянул на Океан иными глазами, чем остальные:

"В тот памятный вечер мы, как обычно, сидели в лунном свете на берегу... Завороженные сказочным зрелищем, мы чутко воспринимали все, что происходило вокруг. Наши ноздри вдыхали аромат тропических цветов и соленого моря, слух улавливал шорох ветра, перебиравшего листья деревьев и пальмовые кроны. Через правильные промежутки времени все звуки тонули в гуле прибоя, - мощные океанские валы несли свои пенящиеся гребни вверх по отмели, чтобы разбить их вдребезги о прибрежную гальку. Воздух наполнялся стуком, звоном и шуршанием миллионов блестящих камешков, затем волна отступала, и все стихало, пока океан набирал силы для нового натиска на упорный берег.

- Странно, - заметила Лив, - на той стороне острова никогда не бывает такого прибоя.

- Верно, - ответил я. - Здесь - наветренная сторона, поэтому волнение никогда не прекращается".

Дело происходило в 1938 году, в Полинезии.

В том давнем январе к берегам острова Таити причалил корабль. На его борту среди других пассажиров был двадцатичетырехлетний студент-зоолог Тур Хейердал с женой. Пассажиры громко пели старинный таитянский гимн: "Э мауруру а вау!" - "Я счастлив".

На Таити Хейердалы сделали пересадку, и парусная шхуна "Тереора" перевезла их на Фату-Хиву, уединенный скалистый островок Маркизского архипелага. Здесь им предстояло испытать счастье во всей его полноте.

Тур хотел сделать прыжок на тысячи лет назад. Последовать на практике призыву "Вернись в дебри", довольно модному в те годы у какой-то части европейской интеллигенции, и посмотреть, что из этого получится. Редко посещаемый, начисто лишенный цивилизации, остров Фату-Хива весьма подходил для такого эксперимента.

Обратим внимание: Хейердал уже тогда был верен себе - отвлеченные рассуждения "на тему о..." его не устраивали. Облюбовав тезис, он тут же стремился взвесить его на руке, опробовать на вкус, запах и цвет.

Хейердалы прожили на острове год. Тех, кто хочет знать подробности, отсылаю к книге "В поисках рая", увлекательной, пронизанной юмором и чуть-чуть печальной. Рай не был найден, и полного счастья не вышло. Бананы не заменили бифштексов, а экзотические "младшие братья" оказались полунищими и полуголодными людьми, которым, увы, не в новинку и религиозные распри, и ложь, и воровство.

И все же Тур нашел на Фату-Хиве гораздо большее, чем то, что искал:

"...Мы продолжали любоваться валами, которые, казалось, упорно твердили, что идут с самого востока, все время с востока. Извечный восточный ветер, пассат, - вот кто теребил поверхность воды, вспахивал ее и гнал борозды впереди себя, через линию горизонта вон там на востоке и прямо на эти острова, где неугомонный бег волны, наконец, разбивался о рифы и скалы. А ветер легко взмывал ввысь через лес и горы и продолжал беспрепятственно свой полет от острова к острову, вдогонку заходящему солнцу. И так с незапамятных времен... Волны и легкие тучки с неуклонным постоянством переваливали через далекую линию горизонта на востоке. Это было отлично известно первым людям, достигшим этих островов. Об этом знали здешние птицы и насекомые; наконец, этот факт определял здесь все развитие растительного мира. А там, далеко-далеко за горизонтом, к востоку, лежал берег Южной Америки. Восемь тысяч километров отсюда, и все время вода, вода...

Мы смотрели на летящие облака и волнующийся в лунном свете океан и прислушивались к рассказу старого полуголого человека, который присел на корточки перед затухающим костром, глядя на тлеющие угольки.

- Тики, - произнес старик задумчиво. - Он был и бог, и вождь. Это он привел моих предков на острова, где мы живем теперь. Раньше мы жили в большой стране далеко за морем.

Он сгреб угли прутиком, чтобы не дать им окончательно погаснуть. Старый человек, весь погруженный в свои мысли, он жил теперь в прошлом, только в прошлом. Его предки и их подвиги с самых древних времен, когда на земле жили боги, были озарены в его глазах божественным ореолом. Теперь он готовился к встрече с ними. Старый Теи Тетуа был последним оставшимся в живых представителем вымерших племен, которые когда-то населяли восточное побережье Фату-Хивы. Он и сам не знал, сколько ему лет, но его морщинистая коричневая кожа выглядела так, словно ветер и солнце сушили ее вот уже сто лет. Он был одним из тех немногих среди жителей архипелага, кто еще помнил предания отцов и дедов о великом полинезийском вожде и боге Тики, сыне солнца, - помнил и верил им.

Когда мы в ту ночь легли спать в нашей маленькой клетушке, мои мысли все еще были заняты рассказом старого Теи Тетуа о Тики и о далекой заморской родине островитян. Приглушенный гул прибоя аккомпанировал моим размышлениям, как будто голос самой седой старины хотел поведать что-то ночному мраку. Я не мог уснуть. Казалось, время перестало существовать и Тики во главе своей морской дружины именно в эту минуту впервые высаживается на сотрясаемый прибоем берег. И вдруг меня словно осенило:

- Лив, тебе не кажется, что огромные каменные изваяния Тики, стоящие здесь, в джунглях, очень напоминают таких же гигантов, которые остались стоять до наших дней в местах распространения древних культур Южной Америки?

Мне отчетливо послышались одобрительные нотки в гуле прибоя. Затем он постепенно затих, - я уснул".

Вернувшись в Норвегию, Тур Хейердал сдал в университетский зоологический музей коллекцию жуков и рыб с Фату-Хивы и заявил, что зоология его больше не привлекает и что отныне он решил посвятить себя исследованию жизни древних народов.

Пройдет два с половиной десятка лет, и на заседании Королевского географического общества он поднимет бокал за "сочетание одобрения и противодействия" и назовет это сочетание "главным двигателем научного прогресса":

"Противодействие, возражения, а иногда и поражение необходимы, чтобы идти к научной истине, расширять пределы человеческого познания. Конечно, не так-то легко воздать должное этому, особенно когда в лицо дует свирепый штормовой ветер. Но когда ветер попутный, как сегодня, мы вполне можем это признать..."

Таким образом, он великодушно позволит недоброжелателям быть причастными к его славе. Но сперва не будет ни славы, ни почестей, ни побед, - одни шквалы, безжалостные, многолетние шквалы в лицо.

Догадка Хейердала о том, что Полинезия заселялась, возможно, не только с запада, со стороны Азии, но и с востока, с американских берегов, вызвала у специалистов сильнейшее неодобрение. Ученые мужи смеялись и издевались над недоучившимся студентом, над мальчишкой без степеней и званий, пожелавшим критически оценить общепринятые взгляды.

Его обзывали авантюристом, выскочкой, фальсификатором. Что он там болтает о легендарном вожде Кон-Тики, о бальсовых плотах, о маршруте Перу-Таити? Еще со времен капитана Кука признано, что предки полинезийцев явились из Малайской области, это не подлежит сомнению, об этом говорят многочисленные факты: в языке островитян-полинезийцев и малайских племен есть общие слова и корни, там и здесь разводят кур, свиней, выращивают хлебное дерево, сахарный тростник, - все это бесспорные элементы азиатской культуры, неизвестные в древней Америке. А если полинезийцы резко отличаются от малайцев ростом, телосложением, формой черепа и т. д., так это особый вопрос, им надо заниматься отдельно, во всяком случае не призывая на выручку мифические флотилии Кон-Тики.

Почти никто из оппонентов не замечал, что Тур Хейердал ведь и не оспаривает вероятности миграции из Азии. Напротив, он даже определил возможный путь этой миграции - через северную часть Тихого океана; он лишь предположил, что заселение Полинезии проходило в два этапа, что раньше малайцев на острова явились перуанцы, а потом те и другие смешались, - и исходил при этом именно из Океана, реального, конкретного, живого Океана с ветрами и течениями, словно нарочно созданными для того, чтобы любую щепку, брошенную в воду у подножия Анд, донесло через сотню дней прямехонько до архипелага Туамоту.

Ему снисходительно объясняли: южно-американские суда не пригодны для мореходства. Его рукопись "Полинезия и Америка: проблема взаимосвязи" никто не соглашался даже перелистать.

Обескураженный и удрученный, но не разуверившийся, он отправился к основному своему оппоненту и спросил:

- Что бы вы сделали на моем месте?

- Сам бы сплавал на плоту, - ответил маститый профессор, видимо, радуясь про себя столь удачной шутке.

Но Хейердалу в тот момент было не до шуток, он тут же ухватился за эту безумную, казалось, идею, собрал друзей, построил плот и пошел.

Американское военно-морское ведомство снабдило его запасом армейских рационов, калорийность которых требовалось экспериментально уточнить, и снаряжением, которое требовалось экспериментально же проверить. Среди подлежащих испытанию изделий имелся порошок, якобы отпугивающий акул. Тур поинтересовался, эффективен порошок или нет. Ему объяснили, что как раз это тоже предстоит ему выяснить.

В середине 1947 года плот, построенный из бальсовых бревен и нареченный "Кон-Тики", с пятью норвежцами и одним шведом на борту проплыл за сто один день от Перу до Туамоту. Подтвердилась серьезность научных воззрений Хейердала; об отважном ученом и путешественнике узнал и заговорил мир.

Пришли слава, средства, независимость. Фильм об экспедиции получил премию "Оскар". Книга о "Кон-Тики" была переведена на восемьдесят языков.

Помню, как впервые держал эту книгу в руках: на обложке - огромная волна в виде перевернутой запятой и маленький кораблик.

Думал ли я в те дни, что наши с Хейердалом дороги пересекутся?

Нет, конечно, ни тогда, ни много позже, - я знал только, что есть на свете такой замечательный, неутомимый исследователь и писатель Тур Хейердал, что он выдвигает смелые гипотезы и отстаивает их не рассуждениями, а делом. Вот, отвечая на возражения скептиков - перуанские лодки могли-де плавать лишь вдоль побережья, иначе Галапагосский архипелаг был бы открыт и освоен инками задолго до испанцев, - он организует экспедицию на Галапагосы, ведет археологические раскопки и неопровержимо доказывает: да, древние индейцы бывали на архипелаге неоднократно! Вот у берегов Эквадора он строит и спускает на воду плот, оснащенный системой выдвижных килей-гуар, и его испытаниями подтверждает: да, плоты древних перуанцев были маневренны, они могли идти к ветру под более острым углом, чем старинные европейские парусники, и достигать любой точки в океане! Вот он отправляется на остров Пасхи, лежащий как раз посредине между Южной Америкой и Полинезией, и устанавливает, что первые поселенцы достигли этого острова по меньшей мере на тысячу лет раньше, чем считала наука, и что являлись они опять же выходцами из Перу!

Все это существовало как нечто чрезвычайно интересное и чрезвычайно далекое - и "Кон-Тики", и "Аку-Аку" были для меня просто увлекательным чтением, и не более того.

А между тем в Аргентине состоялся очередной международный симпозиум, специально посвященный проблемам доколумбовых трансокеанских связей. Диффузионисты и изоляционисты вновь скрестили мечи:

- А лодки, коллега?! Папирусные лодки африканцев и камышовые с озера Титикака?! Они похожи как две капли воды - чем вы это объясните, если не проникновением африканской культуры в Америку?!

- Совершенно справедливо, коллега! Лодки почти одинаковые, а к высокогорному озеру Титикака нет никаких морских путей, в центр Американского континента из Нила не приплывешь - значит, это довод не в вашу пользу, а в нашу, африканская и американская цивилизации развивались параллельно!

- Хорошо, оставим лодки, - а пирамиды?

- А религия?

- А календарь?..

Они опять ни о чем окончательно не договорились. Хейердал, которого пригласили руководить симпозиумом, закрыл его с чувством неудовлетворенности и огорчения.

Он не примыкал ни к той, ни к другой школе. Все более он укреплялся в мысли о том, что историю человечества не втиснешь в формальные рамки, что нельзя абсолютизировать ни миграций, ни параллельного развития культур, - нужно подходить к проблеме конкретно и экспериментировать, а не перебрасываться доказательствами, которые можно толковать и так и сяк.

Кроме того, он заметил некоторые ошибки в умозаключениях досточтимых коллег, неточности, если учесть накал полемики, вполне извинительные. Лодки, подобные титикакским и египетским, строились и в других местах. На них плавали - судя по историческим документам - и вдоль Тихоокеанского побережья Америки, между Калифорнией и Чили, и по некоторым озерам Мексики, и - в Старом Свете - по водоемам Эфиопии, Месопотамии, по Чаду и Нигеру, а также у берегов Марокко. А Марокко и Мексика связаны постоянным океанским течением!

Снова, как когда-то, в тот далекий волшебный вечер на восточном берегу Фату-Хивы, роль инициатора и катализатора размышлений брал на себя Океан:

"Давайте беспристрастно взглянем на этот непреодолимый барьер, который возвели изоляционисты вокруг Америки доколумбовых времен...

Когда речь идет о дальних трансокеанских плаваниях, надо всегда помнить два важных обстоятельства. Первое: расстояние между двумя противоположными точками земного шара ничуть не короче пути по дуге большой окружности в северном или южном полушарии. Мы зрительно привыкли к изображению экватора на карте как прямой линии и забываем порой, что в действительности это окружность. Второе: путевое расстояние, которое предстоит пройти судну по поверхности океана из одной географической точки в другую, "не равно" измеренному по карте, и даже путь "туда" не равен пути "обратно". Все зависит от того, как соотносится скорость судна со скоростью течения. Возьмем, например, расстояние от Перу до островов Туамоту. Оно составляет приблизительно 4000 миль, однако плот "Кон-Тики", выйдя из Перу, достиг Туамоту, пройдя по поверхности океана всего около 1000 миль, поскольку в то же время поверхность эта сама по себе смещалась с востока на запад благодаря течению. Зато если бы мы могли отправиться назад, следуя точно по прежнему маршруту с прежней скоростью, нам пришлось бы покрыть уже около 7000 миль. Этот казус хорошо иллюстрируется сравнением с эскалатором: попробуйте подняться, а затем спуститься по тому же эскалатору, движущемуся наверх".

Глава вторая

Итак, шторм продолжается, шторм длится третьи сутки, мы несемся по волнам с угрожающей быстротой, да к тому же нас переваливает с борта на борт. Чувствуешь себя штопором, который ввинчивают и ввинчивают во что-то упругое, не имеющее начала и конца. Состояние не из приятных.

Полнее всех, пожалуй, это ощущает Мадани.

В день отплытия он был горд собой и счастлив, на голове его красовалась повязка с надписью "Ра-2", вышитой разноцветными нитками, - а теперь в его глазах растерянность, страдание, он удивленно взирает на нас, "старых морских волков": как мы отважились на такое, да еще во второй раз?!

Бедный Мадани, он не знает, что и нас тоже преследуют подобные мысли.

Когда видишь непрерывно движущийся калейдоскоп волн, когда испытываешь на себе их мощь, то кажется, что весь мир сейчас залит ими, пытается противиться им, но тщетно. Даже удивительно, насколь-ко могучи вода и ветер! Мягкую ткань паруса они превращают в стальную пружину, а бесхребетная веревка - только зазевайся! - бьет наотмашь, как шпицрутен.

Океан пугает. Это верно. Но он дает и силу. Глядя на наших новичков, мы - ветераны - становимся дружнее и сплоченнее: ведь защитить их можем только мы.

Давно ли мы познакомились, давно ли узнали друг друга? Шагнул к самолетному трапу загорелый человек со значком Кон-Тики, и у стапеля, возле пирамид, лихо затормозила машина с синими фарами, с ее подножки соскочил черноглазый гигант с ослепительной улыбкой - "Хэлло, я Жорж", - когда это было? Тринадцать месяцев назад? А кажется, прошли годы.

Я должен представить своих товарищей, перечислить по порядку тех, чьи имена назывались мною уже не раз.

Не ждите подробных характеристик, мне ведь предстоит возвращаться к этой теме снова и снова, все, что я пишу и еще напишу, - это фактически о них, и только о них, а пока лишь перечень, список.

У каждого из нас в судовой роли свой номер. Он определит очередность перечисления.

Два номера я намеренно пропустил. Они принадлежат новичкам - японцу-кинооператору тридцатидевятилетнему Кею Охара (№ 3) и тридцатилетнему марокканцу Мадани Аит Охани (№ 7). Оба славные люди, и оба пока что существуют несколько на отшибе: это прискорбно, но естественно, должно пройти некоторое время, прежде чем сгладится разница между ними и нами.

И наконец, есть человек, который не плывет на "Ра", но постоянно здесь присутствует - в наших воспоминаниях, разговорах и шутках - Абдулла Джибрин с озера Чад. Он участвовал в строительстве "Ра-1" и путешествовал на нем вместе с нами, был добросовестным матросом и хорошим товарищем, но личные его обстоятельства сложились так, что во второй свой поход мы ушли без него. Однако, повторяю, это ровно ничего не значит, он по-прежнему с нами, и на страницах моего повествования вы еще не однажды встретитесь с ним. А сейчас я вынужден отвлечься, ибо Норман взывает: "Аврал!"

Брас не выдержал, лопнул, как струнка.

Теперь в любую секунду жди, что полетит и второй, и тогда неминуемо сломается рей. Быстро-быстро! Мне приказано сменить Нормана у кормила, остальные потеют и кряхтят, и вот парус пополз вниз и улегся на носу.

Лодка не легла в дрейф: парусила хижина и прочие надстройки, и мы продолжали бежать по ветру, то есть "Ра" шел, как говорят моряки, под одним такелажем. Любопытно, что за несколько мгновений до происшествия мы с Карло разговаривали:

- Хороший ход!

- Хороший, да не слишком ли?

И вот теперь, как по заказу, мы пошли медленнее, и управлять кораблем стало гораздо легче.

Остаток дня не принес событий, кроме холода и качки, нас больше ничто не беспокоило. Ночью, на вахте, трясясь от стужи, я думал о счастливой случайности - не вмешайся судьба, не лопни брас, неизвестно, чем бы завершился наш безумный бег по волнам: слишком уж велика была нагрузка, которую испытывал корабль.

Еще я думал о том, как это важно - быть удачливым. Тур, например, отчаянно удачлив, ему фантастически везет, но это, наверное, потому, что к любому своему предприятию он тщательно готовится. Он хозяин своего везения, а значит, и нашего тоже, раз мы плывем с ним вместе, и это несколько успокаивает.

Утро пришло тихое-тихое, солнечное-солнечное.

Океан почти не волновался, берега исчезли, настал миг перевести дух и оглядеться, и вновь нас посетило пленительное чувство: что было, то минуло, а путешествие теперь только и начинается.

Мы умылись, хорошенько, впервые за три дня; неспешно позавтракали; лениво и без особого труда привели в порядок и вернули на место парус...

Это блаженное, замедленное, как в трюковом кино, существование не будет длиться вечно, оно шатко, как палуба под ногами, в каждую следующую минуту может вернуться штормовой сумасшедший ритм, и я хочу воспользоваться передышкой, чтобы помочь вам представить, что же все-таки такое наш корабль.

Встанем на носу "Ра", на самом носу, лицом к корме - то есть не встанем, а сядем, - стоять не позволит толстенный канат, он привязан одним концом к лебедино изогнутому форштевню, а другим - поднимите голову - к топу мачты, она прямо перед нами, десятиметровая, двуногая, похожая на заглавную букву А, но со многими перекладинами.

Такие мачты ставились на ладьях фараонов, об этом свидетельствуют фрески и рельефы на стенах древних гробниц и модели, из тех же гробниц извлеченные. Строя судно, Хейердал стремился к возможно большей точности реконструкции.

Мачту полузакрывает парус, он тугой, чуть лиловый, из ткани, выделанной по древнему способу, и эмблема на нем тоже древняя, оранжевый диск, олицетворение Ра - божества Солнца.

Под нижней шкоториной паруса, в полутора метрах от нас, поперек дощатого настила, почти от борта до борта, - ящик-клетка, в которой кудахчут куры, наш живой провиант, - весьма вероятно, что и на древних судах стояли такие ящики.

А вон того ящика, поменьше, там наверняка не имелось. В нем - бензиновый моторчик для генератора рации.

Так выглядит носовая
часть лодки

Рация и "Pa" - совместимо ли?!

Да, мы не во всем последовательны. Мы храним воду в допотопных амфорах, но и в канистрах тоже, мы плывем на папирусе, но у нас есть радиостанция, кинокамеры и антибиотики.

Тур знал, чем рискует, нарушая требование абсолютной чистоты эксперимента, он предвидел наскоки тех, для кого наш поход - нечто вроде костюмированного действа, и неоднократно говаривал полушутя-полугрустно:

- Погодите, нам еще скажут, как говорили после "Кон-Тики": "Ваше плавание удалось потому, что на борту был примус!"

И все-таки он взял примус, как и многое другое, не существовавшее в эпоху фараонов, взял, игнорируя снобов и злопыхателей, - не до декораций нам, ни к чему, идя через океан на папирусной лодке, еще и тренироваться в добыче огня трением.

А так - кормовая

Вообще "реконструировать исчезнувшую цивилизацию" - дело тонкое, противоречивое, тут есть неожиданные оттенки. Например, те же канистры - с одной стороны, взяв их, мы допускаем явный "модернизм", а с другой - они точно так же естественны для нас, как для древних - бурдюки. Нас раздражает привкус воды из бурдюка, но нашего древнего предшественника не меньше раздражал бы запах полихлорвинила; всякой эпохе - свое, и если мы хотим воссоздать психологический статус древних мореплавателей, мы как раз не должны избегать пользования предметами, для нас обычными. Разумеется, в должных пределах, не ставя себя в заведомо выгодное положение, - вот тогда опыт потерял бы смысл.

Кое-какую дань декорациям мы все же отдали. Помнится, когда еще тот, первый "Ра" был готов. Тур устроил "фараоново действо". В лощину за пирамидами, к стапелю, приехали пятьсот студентов-спортсменов. Студенты впряглись в канаты, и после многочисленных переговоров, споров и перестроений ударил барабан, в такт его громовым ударам канаты натянулись - и "Ра" пополз по каткам, подложенным под платформу, а катки двигались по рельсам из деревянных балок; так передвигали тяжести при Хеопсе.

Надо сказать, что все это происходило не столь стройно и гладко, как изображено на фараонских рельефах. Неразбериха была жуткая, и я тогда впервые увидел Тура злым. Организовать спортсменов оказалось чрезвычайно сложно, каждый тянул в свою сторону - словно ожила крыловская басня о лебеде, раке и щуке. За три-четыре часа лодка сдвинулась метров на пять; съемочные камеры упоенно жужжали, именитые гости под тентом аплодировали. Потом студентов распрягли, посадили в автобусы и отправили с благодарностью обратно в Каир, а к лодке подошли два тягача, до того скромно дремавшие в сторонке. Тягачи без шума, моментально вытащили "Ра" на шоссе и втянули на площадку автоприцепа.

Нет, мы не перевоплощаемся в древних, мы испытываем мореходность и живучесть их судов - и только, и когда Карло, готовясь к киносъемкам, раскладывает нам на тарелки зелень и фрукты, мы понимающе хмыкаем: "Экзотический кадр!" - и знаем, что минутой позже, отложив аппарат, тот же Карло досыта накормит нас вполне современными фабричными макаронами.

Кстати, примусы, которыми недруги попрекали Тура, не выдерживают критики, они маломощны, непрочны, ручки регулировки пламени уже отвалились, горелок крайне мало, - чтобы вскипятить воду для супа, нужен час, вряд ли и древним приходилось ждать дольше.

Но продолжим экскурсию. Итак, мы сидим на самом носу, над нами - канат, идущий к мачте, и - чуть дальше - громада паруса, а под ним, перегораживая палубу, - ящики с курами и бензомотором.

Еще дальше, ближе к мачте, - опять ящик, длинный, как лавка, в нем хранится расходная провизия на ближайшие дни. И снова ларь, повыше, оцинкованный внутри, с кухонной утварью и с пресловутыми примусами. Здесь удобно писать дневник, эти строки именно здесь и пишутся.

Наше жилище -
бамбуковая хижиа

Такова схема носовой части "Ра". Вылезайте из-под каната, идем к корме. К ней можно идти двумя путями, и оба - обходные, потому что прямо перед нами возвышается каюта. Или хижина - мы ее называем и так и этак.

Она сделана из бамбука и похожа на плетеную корзину, опрокинутую вверх дном. Высота ее - два с лишним метра, длина - четыре, ширина - три. Таким образом, с обеих ее сторон остается по метру до борта - хотя нет, побольше, если учесть дополнительные бамбуковые же платформочки, они, как крылышки, нависают над водой, по ним, собственно, мы и ходим, ибо к стенкам хижины много чего пристроено, привязано, положено и прислонено.

Как мы обойдем хижину - слева или справа, по правому борту (учтите, мы стоим лицом к корме!) или по левому?

Предлагаю - по левому (который сейчас от нас справа). Иначе мы ничего, кроме шеренги амфор с пресной водой, укрепленных вдоль стены, не увидим, тут - амфоры, там - край настила и океан, и все, а здесь можно будет по дороге заглянуть внутрь хижины, в оранжевый ее полумрак.

Вдоль плетеной стены тянется завалинка, скамейка-рундук. В прошлом году, на "Ра-1", она возникла стихийно; складывали к стенке разные деревяшки, обломки весел, запасные канаты - и вдруг обнаружили, что на всем этом весьма удобно, приятно и уютно сидеть. Поскольку, оборудуя новый корабль, мы предполагали, что на нем весла будут ломаться значительно реже и обломков может на завалинку не хватить, решено было соорудить ее заранее, на манер нижней полки в вагоне, с ящиками под сиденьем. Там хранятся еда и питье.

А хлеб мы держим в особом месте, очень подходящем и укромном. Над крышей хижины сделана деревянная площадка, на ней мы загораем, бывает, что и спим, на ней же сложены кое-какие вещи, надувная лодка например, - так вот, между площадкой и крышей есть пространство, широкая щель, там всегда тень и сухо, туда и положен хлеб в мешках из грубой серой ткани.

Вот, пожалуйста, - парадный вход в наш дом.

Так мы спим

Входя, слегка пригнитесь: от пола до потолка чуть больше полутора метров. Однако на самом деле пол гораздо ниже, просто его не видно, он скрыт ящиками, придвинутыми тесно один к другому.

Окон нет, но не так уж темно, бамбуковые стенки просвечивают, и брезент, даже двойной - им укрыта хижина сверху, сзади и с левого борта, - тоже пропускает свет солнца, и в мягкой цветной полутьме легко различить прежде всего восемь наших постелей, четыре и четыре, валетом, ногами к центру, изголовьями к носу и корме.

Вон мое место, в правом переднем углу; остальные места распределены так: головой по ходу, справа налево - Жорж, Мадани, Норман; ногами по ходу, тоже справа налево-Сантьяго, Кей, Карло и Тур.

На стенках развешаны плетенки, сумки, мешки, фотоаппараты, все это раскачивается на деревянных крючках. Специально для меня приспособлен плетеный ларец с медикаментами. И еще висит в хижине один ящик, это, собственно, не ящик, а домик. Ибо нас в экипаже не восемь, а девять, с нами плывет еще один, обойденный пока что моим вниманием ветеран.

Обезьянку Сафи подарили нам в прошлом году, перед отплытием; ее имя должно было напоминать о гавани, из которой нам предстояло выйти в путь. Сафи, озорное и предприимчивое существо, проделала с нами весь маршрут, мы с ней крепко подружились и, когда затевалось новое плавание, решили, что стоит возобновить контракт и с ней. Среди наших загорелых лиц не раз мелькнет на этих страницах и ее забавная мордочка.

Да, хижина... В первых записях моего прошлогоднего дневника есть такие строки:

Рассуждение второе, главным героем которого является Океан

"Свистать всех наверх!"
Экипаж дружно выбирается
на крышу хижины

"Мы плывем от Северной Африки к Южной Америке..." Написал эту фразу и тотчас отметил: ошибка, по всем правилам доброго морского жаргона, видимо, надо было сказать не "плывем", а "идем".

В первые дни первого плавания Норман всерьез огорчался, когда Жорж кричал: "Тяни за эту веревку".

Сам Норман оперировал морскими терминами щегольски, каждую веревочку и петельку называл именно так, как она у моряков, и только у моряков, называется; ему казалось странным, если мы не всегда сразу соображали, что дергать и за что тянуть.

В конце концов Тур собрал специальное совещание, на котором попросил Нормана преподать нам терминологию и при этом, что возможно, упростить. Мы точно условились, что нам звать шкотом, а что брасом, - это, разумеется, в дальнейшем помогло при авралах, но записными "морскими волками" мы так и не стали: ни Жорж с его подводными приключениями, ни тем более Сантьяго и Карло, ни даже ветеран "Кон-Тики" Тур.

Как-то вечером мы занялись традиционной игрой - стали по очереди угадывать, сколько миль пройдено за день, называли более или менее вероятные цифры, и, как всегда, нас развеселил Жорж, вечно он готовил что-нибудь новенькое и сегодня не подкачал: загибая пальцы, шептал про себя и наконец объявил: "Шестьдесят четыре мили сто два метра тридцать сантиметров с половиной".

- Ровно семьдесят девять миль! - перебил его Норман, который не играл, а делал расчеты всерьез и как раз в эту минуту закончил выкладки.

Это невероятно - семьдесят девять миль, - мы и при свежем ветре столько не проходили, а сегодня ветер был средний и мы шли на хорошей, но обычной скорости. Тур, как человек воспитанный, не стал подвергать сомнению Норманову математику, однако Норман сам почувствовал, что результат звучит неожиданно, и принялся комментировать и объяснять.

Он прочел целую лекцию о странных извилистых, синусоидальных течениях, господствующих в этом районе, и о том, что мы, вероятно, попали "в струю".

Мы слушали, открыв рот, понимали меньше половины, радовались, что так здорово идем, и желали, чтобы и назавтра "струя" не пропала.

Однако назавтра при том же ветре скорость наша необъяснимо уменьшилась: всего пятьдесят две мили за целый день! Опять мы изумлялись капризам течений, и опять Норман готов был порассуждать насчет их синусоидальности, но ехидный Сантьяго поманил меня в сторонку и показал бумажный клочок, на котором он только что написал:

"79+52=131; 131:2=65,5".

Конечная цифра была привычной; именно с такой скоростью мы шли все последние дни. И нам стало ясно: вчера штурман ошибся, а сегодня, чтобы скомпенсировать перебор, решил "ошибиться" еще раз, уже нарочно, и недобрал на столько же.

Вспоминая это, я вовсе не хочу Нормана в чем-либо упрекнуть. Норман ошибался не в пример реже, чем все мы. Он много и добросовестно работал. Но уж в слишком необычных условиях мы находились, слишком по-новому видели и небо, и воду.

Мы плыли ничем не защищенные от океана: ни высотой бортов, палуб и мостиков, ни стеклом иллюминаторов, ни, наконец, техникой - чуткостью локаторов, мощью котлов и турбин. Волна плескалась у самых наших подошв, и это была не волна вообще, а конкретная, именно атлантическая, мы стали как бы частью Атлантики, мы в ней жили, она экспериментировала над нами едва ли не больше, чем мы над ней.

Однажды во время ужина разразилась буря споров. Мы с Жоржем и Карло заявили, что вчерашней ночью видели Южный Крест, остальные отказывались верить: не может быть, Южный Крест не виден под 25° северной широты. Тур закивал: да, конечно, древние мореплаватели именно по Южному Кресту определяли переход из полушария в полушарие, вы обознались, ребята. Но мы стояли на своем и решили специально дождаться темноты, в шутку пригрозив, что разбудим экипаж, когда Крест появится. Вскоре мрак сгустился и звезды зажглись, вон он, Крест, я отлично помню его по Антарктиде, но Карло и Жорж уже колебались, давление двух авторитетов сбило их с толку. Попробовали разбудить Нормана, он сонно отмахнулся: "Посмотрю завтра" - и повернулся на другой бок.

Он сдержал обещание. Вечером следующего дня деловито подошел и сообщил, что созвездие, которое мы приняли за Южный Крест, на самом деле он и есть.

Как примирить этот факт с непогрешимой теорией, мы не знали. Возможно, имела место какая-нибудь особая атмосферная рефракция, или со времен древних мореплавателей сместилась земная ось, или прежние наблюдения были неточны, или - допускаю, в конце концов, - наши.

Рассказываю об этом для того, чтобы подчеркнуть: всем нам - и Норману с его штурманским дипломом, и Туру с "Кон-Тики" - здесь пришлось начинать с самого начала, с азов, - предыдущий опыт никуда не годился, он приобретался совершенно при других обстоятельствах. Как часто в кромешной тьме, воюя с тяжеленными веслами, я вдруг ощущал: хорошо хоть в одном нам повезло - мы ведаем, куда идем!

У наших вероятных предшественников было то же, что у нас: мрак, дождь, ветер и волны плюс полная неизвестность - скоро ли берег, будет ли берег, что там впереди, за косматыми валами, не край ли земли?

В один из первых дней на "Ра-1" Тур с хитрым видом начал собирать какие-то дощечки.

- Что это?

- Хочу сделать прибор, примерно такой, как у древних. Ведь они имели приборы, с помощью которых могли определяться в море. Вот, смотри, мои расчеты нашего курса.

Я тут же достал собственные записи, сделанные по данным Нормана, - те и другие цифры, в общем, совпадали.

- Видишь! А уж когда сделаю прибор... Весь вечер Тур мастерил, выстругивал, выпиливал, размечал. А мы сообща придумывали его детищу название: щепкоскоп? фараоноид? папирусолябия?

- Носометр, - внес ясность Тур. И показал, как он будет замерять угол между горизонтом и Полярной звездой, приставляя прибор к своему носу, для которого в деревяшке уже была прорезана специальная щель.

Скоро он кончил работу и удовлетворенно опробовал носометр; координаты совпадали с добытыми Норманом, и Сантьяго пошутил: "Теперь нам и штурман не нужен". Нормам отозвался: "Пусть Тур заодно соорудит и древнеегипетскую рацию".

Норман был прав. Хорошо баловаться самодельными штучками, когда способен в любой момент подстраховаться. Все-таки наше плавание в сравнении с плаваниями древних было гораздо менее рискованным. Можно запретить себе мотор или гирокомпас, но как запретишь знание? А мы знали, знали заведомо, что вокруг нас Атлантический океан, что омывает он берега всех континентов, кроме Австралии, что площадь его - девяносто три с лишним миллиона квадратных километров, а наибольшая глубина - почти восемь с половиной километров, это возле Южных Сандвичевых островов, но мы там не будем, нас несет на юго-запад холодное Канарское течение, скоро оно перейдет в теплое Северное Экваториальное, романтические пассаты наполнят парус нашего суденышка и повлекут его к американским берегам.

Мы знали, какие клочки суши могут вдруг возникнуть в туманной дымке слева и справа по борту: Канарские острова, острова Зеленого Мыса. Знали, что нам угрожает больше всего: западная оконечность Африки, мыс Юби, неприютный, скалистый, с вечной непогодой, рифами и двадцатиметровыми валами. Знали, наконец, - пусть ориентировочно, - где мы пристанем, если все обойдется благополучно: Барбадос, Тринидад, Мартиника, возможно, даже и Юкатан...

И всем этим знанием мы были обязаны тем, кто прошел здесь до нас, на клиперах, фрегатах и каравеллах, а еще раньше - вероятно, и на таких же, как наша, папирусных лодочках, изнывая от голода и жажды, не страшась циклопов, сирен, псоглавцев, примитивными "носометрами" нащупывая путь.

Нет, мы не совершали подвига. Мы только в меру сил повторяли, воссоздавали их давние дела.

А впрочем, что ж, мы тоже порой делали открытия. Маленькие открытия - не для человечества, для себя.

Например, мы постепенно уяснили: вот приближается туча, значит, пойдет дождь, тут уж будь начеку, потому что как только дождь придет - ветер утихнет, а затем вдруг совершенно изменит направление, и тогда держись.

Мы научились вовремя предугадывать мгновение, когда корабль перестает слушаться руля, и держать курс под минимальным, критическим углом к ветру.

Оживали, наполнялись реальным смыслом сведения, почерпнутые ранее из книг. Что такое "толчея", я умозрительно представлял себе и раньше - это результат сложения волн, оно происходит, когда встречаются различные по свойствам водные массы, а мы шли в Канарском течении, более холодном, чем окружающие воды, - но нутром я это прочувствовал на третий день совершенно безалаберной, несинхронной качки: "Ра" словно очутился внезапно на вибростенде, так его трясло и дергало.

Есть правила с длинным названием - "Правила по предупреждению столкновения судов в море", - они тоже не разрешали о себе забывать...

По мере того как мы продвигались на запад, океан пустел и нам попадалось все меньше кораблей. Иногда они проходили днем, но большей частью мы замечали их ночью. Ночью корабль легче заметить, он хорошо освещен.

Эти встречи вызывали в нас противоречивые чувства.

С одной стороны, приятно сознавать, что еще кто-то плавает рядом; однако, с другой стороны, лучше бы не плавали. Потому что, когда видишь, как в непосредственной близости идет громадный, весь - иллюминация, лайнер, когда даже слышишь музыку, доносящуюся с него, охватывает мелочная зависть, завидуешь людям, которые веселятся, отдыхают, и нет для них шторма, и парус у них не сорвет.

Кроме того, мы попросту боялись таких встреч: "Ра" даже по сравнению с траулером букашка, нас трудно разглядеть, особенно если ночь и туман, - налетит, потопит и в чем дело не сообразит.

Примерно месяц мы плыли в полнейшем одиночестве, а потом, уже близ Южной Америки, суда стали появляться вновь.

Однажды нас разбудил Жорж. Он кричал, что на нас движется корабль. Мы выскочили из хижины кто, в чем был, и залезли на крышу. Действительно, корабль шел прямо на нас, весь в огнях, как новогодняя елка, а у нас на мачте горела только жалкая керосиновая лампа. Мы схватили фонарики и принялись, соединяя лучи, общими усилиями светить в его рубку. Там нас заметили и, наверное, страшно удивились, зажгли мощный прожектор и долго слепили нас ярким лучом, видимо силясь понять, что это перед ними такое.

Затем на корабле решили с нами поговорить.

Мы переговаривались азбукой Морзе, мигая фонариками, - верней, это делал один Тур, он вспомнил свою военную молодость, снова и снова он твердил: "Экспедиция "Ра"! Экспедиция "Pa"!" - а те, на корабле, не понимали и переспрашивали. Ветер был слабый, мы шли зигзагами, корабль тоже лавировал, боясь с нами столкнуться, временами он пропадал за нашим парусом и разговор обрывался, - я слез на палубу, на палубе парус не мешал и корабль был виден, - там сигналили напропалую, без перерывов, не заботясь, принимаем или нет, и Тур в азарте кричал мне с мостика:

- Что они сказали: ти-ти-та-та или ти-та-та-ти?

Откуд мне знать, что они сказали, я не могу читать эту штуку. Тур от возбуждения просто забыл, что не все учили азбуку Морзе, он вел себя точь-в-точь как глуховатый, который переспрашивает, приставив ладонь к уху:

- А, что? Та-ти-та?

Потом, успокоившись, он очень смеялся. Да, разные бывали случаи. Как-то вдруг показалось, что коллективно сходим с ума: по левому борту, чуть видимый вдалеке, плыл другой такой же "Ра"! Словно мы отразились в зеркале!

- Тур, - вскричали мы, - твой приоритет под угрозой!

Судно подходило ближе, и сходство исчезло: обыкновенное рыболовное суденышко, ничего общего с нами не имеющее, - океан пошутил.

Почти тотчас с правого уже борта явилось странное сооружение с высоченной башней, опять мы гадали, что за чудеса, и сошлись на том, что это, очевидно, бурильная платформа нефтяников...

Нам часто вспоминалась эта башня как некий символ, увы, довольно зловещий. Цивилизованное человечество и посреди океана давало знать о себе.

Порой противно было утром чистить зубы, столько грязи плавало у кормы. Ну, ладно, пустые бутылки, доски, пластиковые мешки - их как после воскресенья на дачной полянке, - но битум! Но мазут!!!

Куски темно-бурого цвета величиной с кулак, а иногда крупнее, некоторые обросли ракушками и усеяны моллюсками, другие совсем свеженькие - и это в центре Атлантики, а она довольно большая!

Едва первые наши отчеты появились в печати, возникли слухи о том, что мы из-за загрязненности воды якобы даже не решались купаться. Это, разумеется, не так.

Видимо, эта бутыль провела
в океане немало времени.
Подобные "подарки"
вылавливаем ежедневно

В сплошные поля нефтяной пленки мы все же не попадали, а что до остального - кто мы такие, чтобы привередничать?! Мы сами плоть от плоти тех, кто все исправней, вдохновенней и успешней разоряет свой общий дом; в отечестве Кея полисмены-регулировщики стоят на перекрестках с кислородными приборами, настолько загрязнен воздух в Токио. Как-то в печати сообщалось, что токийцы вдруг забили тревогу, увидав над собой светящееся небесное тело - летающую тарелочку, а это была не тарелочка, это сквозь случайный разрыв в смоге и выхлопах проглянула Венера - город совсем отвык от звезд!

В США спускают в океан радиоактивные отходы и баллоны с нейропаралитическим газом, планируют подземные ядерные взрывы в тектонически активных районах, не беспокоясь о том, что глобальный спусковой механизм может сработать и планета лопнет, как петарда. В Африке все меньше становится красивых гордых зверей, в Италии тонет неповторимая Венеция, да и у нас в Союзе промелькнет иногда газетная информация: судят главного инженера и директора такого-то завода за то, что сливали в реку побочные продукты "большой химии"...

Мы не обличаем свысока, не апеллируем ханжески к минувшим буколическим идиллиям - в тот миг, когда человек срубил первое дерево, он уже вступил с природой в сложные диалектические отношения, и сложность их не затушуешь, не избавишься от нее заклинаниями, и нам, экипажу "Ра", тоже не к лицу заниматься чистоплюйством. За нами тоже, бывало, тянулся хвост из съестных припасов, папирусных обломков - из всего, что мы вынуждены были выбрасывать за борт. И мы не били себя при этом в грудь, не посыпали головы пеплом, и если печалились, то отнюдь не по планетарным причинам: Норман жалел, что в рационе не будет орехов и чернослива, Тур сокрушался вон по той деревяшке, нет, вот по этой, эта наверняка была самая лучшая, как мы теперь без нее обойдемся?!

Но одновременно мы заботились о том, чтобы то, что может утонуть, утонуло, а то, что может быть съедено рыбами, было съедено. Вынимали продукты из мешков, привязывали груз к банкам и коробкам - мы надеемся, что океан не обижен на нас, что наше с ним сотрудничество развивалось на основе разумного компромисса, - и когда Карло и Кей наставляли свою обличающую кинооптику на очередную битумную лепешку в руках Тура, они имели на то бесспорное право.

Позднее я видел на экране эти кадры. Они медленные, длинные, чем-то похожи на спецкриминальные: преступление обнародуется, вещественное доказательство предъявляется, камера подробно, сантиметр за сантиметром фиксирует одиозный предмет, размер его, форму, фактуру, - смотрите, люди! Вы рубите сук, на котором сидите! Вы лишаете себя завтрашнего источника существования, кладовой ваших завтрашних богатств, сферы завтрашнего обитания, наконец; это ведь уже не фантастика, ведутся опыты по адаптации человека к водной среде, сбываются грезы о человеке-амфибии, - остановитесь, люди, во имя самих себя, завтрашних ихтиандров!

Материалы, добытые экспедицией "Ра", явились в известном смысле сенсационными: действительно, никто до нас не наблюдал подобного, на современном корабле мореплаватель практически океана не видит, мало кто подозревал, что беда зашла так далеко. Вскоре по возвращении Тур был приглашен в США, на заседание сенатской комиссии, для обстоятельного отчета. Мир ужасался, негодовал, о нас говорили: "Те парни, которые обнаружили, что океан безумно грязен", - как будто это было единственным, чего мы добились в путешествии. Но мы не обижались. В конце концов, проблемы трансатлантической миграции - для знатоков, а вода нужна всем.

После плаваний на "Ра" каждый из нас получил на память пачку цветных диапозитивов. Мы пользуемся ими, рассказывая об экспедиции, и почти на каждом снимке, фоном ли, крупно ли, присутствует океан.

Иногда кажется, что это не один, а много океанов: и коричневый, вздыбленный штормом, и пепельный в туманном мареве, и синий-синий, солнечный, и уныло-свинцовый - полно, да Атлантика ли это, не перепутал ли я коробки?

Но мачта "Ра", парус его, лица моих товарищей не дают усомниться. Океан есть океан, он изменчивый, он живой, и опасный, и в то же время нежный.

Его особенно чувствуешь ночью, он тогда весь светится, фосфоресцирует. Это красиво - но не дай бог оказаться в воде! Под конец пути на "Ра-1", когда корабль чуть ли не по хижину погрузился, нам приходилось порой управлять парусом, стоя по пояс в воде, нырять, чтобы развязать шкоты. Волна захлестывала, перед глазами плыли вспышки, огни какие-то, уже от этого становилось неуютно, даже если и забудешь на секунду об акулах.

Конечно, с ним можно, как говорят, "сражаться", можно бороться с ним, но меня всегда раздражает, когда о выдающихся мореплавателях говорят, что они, мол, океан победили. Колумб, Магеллан, Нансен, Амундсен, Крузенштерн, Чичестер, Бомбар - ничего они не побеждали, тем они и славны, что умели найти с океаном общий язык, согласовать его и свои усилия.

Мы пробыли в океане в общей сложности более ста дней, но можем ли поклясться, что теперь знаем о нем все?

...Ночью на горизонте возник непонятный оранжевый свет, это было похоже на восход солнца или на зарево, оно занимало значительную часть неба и имело форму полукруга. Мы видели такое дважды и до сих пор не понимаем, что это было. Извержение подводного вулкана? Запуск ракеты с научно-исследовательского судна? Или, может, учебный залп атомной субмарины?

Минули времена, когда океан был сам по себе, а люди сами по себе. Да и было ли такое когда-нибудь? Афродита вышла из морской пены; океан - колыбель всего живого на Земле. Выросшие дети, мы должны бережно относиться к своей колыбели.

Глава третья

Солнечно, тихо, дрейфуем.

Все-таки мы приручили "Зодиак" - Жорж, Карло и я. Раз десять накачивали и спускали воздух - и укрепили наконец каркас, разобрались во всех деревяшках. Спустили лодку на воду, поставили мотор и покружили вокруг "Ра".

Корабль выглядит со стороны великолепно и очень романтично, с выгоревшим парусом, с изогнутыми носом и кормой... с Сантьяго на макушке мачты, - зачем его туда потянуло?! А, чтоб сфотографировали!

Он чуть-чуть болен, нечто вроде фарингита. Даю антибиотики, пока они помогают мало, но Сантьяго бодрится. Вчера вечером Тур долго говорил, что близится мыс Юби, до него всего около девяноста миль, и поэтому вахтенному надо быть особенно внимательным, смотреть не только на компас, но и назад, на буй, который, по сути, показывает наш истинный курс, - и вот Сантьяго, вдохновленный речами Тура, проникнувшись важностью момента, отстранил Кея от вахты и встал на мостик сам, назло всем врачам и болезням.

Вахты нынче скучные. Единственное развлечение - если корабль случайно развернет задом наперед. Так случилось сегодня ночью: часам к пяти ветер абсолютно исчез и я, оставив руль, полез снять топовый фонарь - пока лазил, "Ра" и развернуло. Я порядком намучился, возвращая корму на место, греб маленькими веслами от "Зодиака", дергал за брасы. Потом, когда я совершенно обессилел, нахальный корабль вдруг выправился сам.

Да, становится скучновато, и мы развлекаем друг друга, как можем. Позавчера, например, Жорж и Сантьяго устроили для нас концерт самодеятельности, они пели и плясали канкан, оба в тельняшках, рослый и коренастый, как Пат и Паташон, и подбадривали друг друга: "А ну, девочки!" - а мы корчились от смеха.

Концерт художественной
самодеятельности

Вообще музыка на борту "Ра" звучит почти постоянно. Тур, колдуя над своими чурбачками и колобашечками, мурлычет песенку о летучих рыбках, и взгляд его при этом отрешен и задумчив. Смолкает Тур - вступает Норман, у него губная гармоника и не весьма обильный репертуар, всего две-три ковбойские песенки, мы уже выучили их до последнего такта, но это все же гораздо приятней, чем прошлогодний приемник Абдуллы, - он совершенно извел нас тягучими восточными мелодиями.

А вот с магнитофоном Жоржа случилась в прошлом году загадочная история.

Жорж оставил его на корме и пошел помочь мне крепить канистры с водой, через полчаса вспомнил, взглянул - и увы! Скорей всего, магнитофон свалился в воду сам, но, возможно, конечно, его кто-нибудь, не заметив, задел. Я старался утешить Жоржа, однако он твердил, что теперь путешествие для него испорчено, потому что ему без музыки не уснуть.

Не знаю, как кого, а меня тоже опечалило исчезновение магнитофона, на его пленках было немало приятного, - но что вода берет, обратно не отдает.

К слову, о магнитофонных записях. В первые дни нашего первого плавания Карло записал "Симфонию "Ра". Он просто включил микрофон минут на десять, при довольно тихой погоде, - но когда потом, позднее, на суше, мы крутили эту пленку, меня задним числом брала оторопь: скрипы, визги, скрежет, треск - неужели вокруг нас творилось такое? И как мы это вынесли, как умудрились вернуться живы и невредимы?

Теперь, вспоминая это, краешком сознания - самым краешком - я гадаю: повезет ли нам так же и на этот раз?

Тихо и солнечно, океан - как озеро, и по этому озеру, сказочный, сладко красивый, как на заднике у провинциального фотографа, еле-еле плывет наш "Ра".

Утром 24 мая на борту произошло важное событие, запечатленное на фото-, кино- и магнитной пленке. Состоялась первая операция на "Ра-2"!

Жорж, встав, пожаловался, что плохо спал - болел палец. Я взглянул: панариций - и получил от пациента согласие вскрывать.

К операции готовились обстоятельно.

Сантьяго надел на голову пластиковый чепец, на лицо - марлевую маску. Я опоясался полотенцем, а поверх него - веревкой.

Тур поглядывал на нас, как няня на расшалившихся ребят, он в это время отпиливал ножовкой горлышко у глиняной амфоры - готовил сосуд для хранения расходной воды, так как доставать воду из амфор довольно хлопотно, горло очень узкое - мы до сих пор пользовались автомобильным методом, засасывали воду через шланг, а это негигиенично, вот Тур и решил сделать резервуар, который наполнялся бы не спеша и загодя, а опорожнялся по мере надобности и без труда.

Ножовка плохо пилила, и Тур сердился, но я выдал ему из своих запасов пилу Джигли, предназначенную вообще-то для костей человеческих; Тур воспрянул духом и сделал вид, что не замечает, как добросовестный Кей ловит его в визир.

Хирургическая операция -
первая и последняя

Итак, Сантьяго, ряженный медицинской сестрой, подает мне спирт и салфетку для дезинфекции рук. Затем прошу у него резиновые перчатки - и он, вместо хирургических, вручает мне здоровенные, электромонтерские. Кинооператор доволен, зрители хохочут, Жорж тоже, он не подозревает, что через секунду ему станет не до смеха.

Для местной анестезии я решил использовать пластмассовый шприц, но не учел, что подкожная клетчатка на пальцах практически отсутствует и такой шприц здесь непригоден, он маломощный, слабенькийкий.

Жму-жму. Жорж морщится, а пользы нет.

Говорю:

- Потерпи, лучше я тебе разрежу без анестезии, это быстрее и проще, чем колоть несколько раз.

Вот тут Жорж заорал неистово!

Я вскрыл панариций и выпустил гной, хотел промыть ранку, но он больше не давался и громогласно честил меня на всех языках, включая и русский.

Киногруппа - Карло и Кей - торжествовала: никакой инсценировки, поймали-таки правду жизни. Жорж уже оправился от потрясения и договаривался с провиантмейстером насчет взбадривающей стопочки. А я собирал инструменты и думал: пусть эта операция будет единственной на "Ра"!

В прошлом году все, в общем, обошлось. Даже с Абдуллой, хотя уж никак не верилось, что тут обойдется.

Абдулле с первых дней не слишком везло. Морская болезнь как навалилась на него, так и не отпускала, несмотря на все мои старания. Правда, были часы радости, когда Абдулла утром поднимался свежий и восклицал в мой адрес:

- Ты самый лучший доктор на "Ра"! А Тур добавлял, усмехаясь:

- Бери выше, на всех папирусных лодках мира!

Но проходил день-два, и снова Абдулла ходил грустный или даже не ходил, а лежал в хижине - "у меня болит голова!" - не ел, не пил и молился аллаху.

Я потчевал его драмамином; драмамин - препарат эффективный, но обладает побочным снотворным действием, и поэтому Абдулле вечно хотелось спать. Так что Сантьяго однажды забеспокоился, не станет ли Абдулле совсем плохо от пересыпа.

Я ответил:

- Ты думаешь, лучше, если его будет постоянно рвать?

Сантьяго поразмыслил и согласился, что спать все-таки полезней.

Но это были цветочки.

Вечером 27 июня Тур позвал меня и сказал, что Абдулла жалуется на боли в животе. Я взял Жоржа переводчиком и стал смотреть: температура 37°, язык слегка обложен, болезненные ощущения в правой нижней части живота - батюшки, не аппендицит ли?!

У меня было с собой все необходимое для аппендоэктомии, - все, кроме гарантии покоя и удобства прооперированному. К тому времени мы уже достаточно погрузились, корма нашего "Ра-1" была под водой, от нее к мостику тянулись сотни веревок и веревочек - здоровый и то с трудом продирался сквозь эти джунгли. Ни тебе утки, ни подкладного судна, качка, теснота - помню, как, решив подождать с диагнозом до утра, стоя ночную вахту, я вновь и вновь возвращался мыслями к тому же: а ведь оперировать придется!

Может, вызвать помощь по радио? Но это - крах экспедиции, смысл которой больше чем наполовину в том, что нам не должен никто помогать. Нет, нельзя убивать экспедицию. А человека - можно? Если Абдулле станет совсем плохо, если ты, врач, не справишься?..

В общем, не знаю, что бы я в конце концов сделал. Вероятно, все же оперировал бы, полностью взяв на себя ответственность. Но тогда, ночью, на мостике, я постыдно боялся, боялся любого решения, того и другого варианта, - к счастью, жизнь подарила вариант волшебный, третий: утром оказалось, что Абдулла выздоровел, у него было элементарное несварение желудка - и никаких аппендицитов!

Если уж вспоминать о наших желудках, случалось и посмешнее.

Однажды Жорж встал мрачный: "Болит живот, ты вчера обещал слабительное, но не дал". Я извинился, полез в свой ящик, достал пурген. Жорж принял две таблетки сразу.

- Когда подействует?

- Часа через три.

- 0'кей.

Прошло три часа, и шесть, и девять...

- Давай сделаем клизму, - предложил я.

- Нет, не могу.

- Почему?!

- Не могу.

- Хорошо, принимай пурген.

- Но он не действует! Это плохое лекарство!

- Это живот у тебя плохой!

Тур и остальные хохочут, мы тоже смеемся, но предпринимать что-то надо, а этот тип не хочет сделать простую, примитивную клизму, и ни черта сейчас его не переубедишь.

На помощь пришел Сантьяго:

- Юрий, я видел у тебя в коробке магнезию, может быть, она поможет?

Идея! Я бросился к своей аптечке, достал магнезию и вручил весь пакет Жоржу.

- На, прими две чайных ложки.

- И все? - сказал он скептически. - Я приму три!

- Нет, две.

- Нет, три.

- Ладно, но не проси потом лекарств для запора.

- 0'кей.

Он съел три ложки магнезии и свистал всю ночь и половину следующего дня. Кроме прочего, после ужина его вырвало. Однако он не жаловался - уговор есть уговор.

А клизму я ему поставил-таки, это уже в другой раз, позже, при сходных обстоятельствах, - он оказался сговорчивее, и мы с ним торжественно уединились на корме, а потом весь вечер Жорж подробно, под общий хохот, отчитывался о своих впечатлениях, представляя в лицах себя, меня и, кажется, клизму тоже.

Не хочется оставлять медицинскую тему - вероятно, потому, что никакого прикладного оттенка она сегодня для меня не имеет, больных на борту "Ра" нет, я как специалист бездельничаю, и это мне весьма приятно. Самое время рассказать о том, что это вообще такое - быть врачом на "Ра".

Можно сказать, что свои врачебные обязанности я начал выполнять задолго до того, как впервые увидел своих подопечных. С момента, как А.И. Бурназян, уже упоминавшийся на этих страницах, предложил мне составить план подготовки, я как бы плыл на папирусной лодке, диагностировал у членов ее экипажа самые страшные заболевания и блестяще их врачевал.

А между тем с практическим врачеванием я в последние годы почти не сталкивался, занимался в основном физиологией - нужно было многое освежить в памяти, и тут мне чрезвычайно помогли мои коллеги, учителя и друзья.

Я пошел в институт кардиологии, к профессору Мухарлямову, в институт тропических заболеваний, к доктору медицины Токареву, без конца консультировался с ними, с руководителем нашего учреждения, много лет работавшим в Арктике, вспомнил свой собственный маленький опыт, приобретенный за год зимовки в Антарктиде, - все это убеждало, что я должен оснаститься как следует, и список требуемого рос как на дрожжах и грозил превратиться в объемистый гроссбух, а терапевты, хирурги, реаниматоры продолжали предлагать каждый свое, новое, оригинальное и совершенно необходимое, вроде набора инструментов из титанового сплава - надлежало, по возможности, проверить, как инструменты поведут себя при повышенной температуре и влажности.

Всего набралось почти триста килограммов; я внимательно следил за выражением лица Хейердала, когда мы с ним стояли у самолета, только что доставившего меня в Каир. Бегущая дорожка транспортера выкидывала нам на руки огромные пластиковые мешки - Тур раскрывал глаза шире, шире и, когда, наконец, явился последний мешок, облегченно хмыкнул. Я понял, что участь моя счастливо решена: человека с таким запасом юмора никто назад не отправит.

Ну, что-то мы оставили в Каире, что-то - позднее, в Сафи, но и в окончательном своем ассортименте бортовая аптечка "Ра" охватывала, в общем, все разделы медицины. Разве что лишь детские болезни были исключены.

Второй этап моей деятельности наступил в предотъездные дни, и он касался уже не лекарств, а людей. Всех членов экипажа нужно было тщательно обследовать, мне очень помог в этом доктор Катович из Польши, который работал в то время в марокканском правительственном госпитале. Мы сделали всем электрокардиограммы, определили группу крови на случай, если понадобится переливание. Выяснилось, что у пятерых из нас первая группа, а у двоих - четвертая, так что никаких затруднений при переливании не встретилось бы, это немало порадовало.

Помимо всего остального, пришлось гнать всех шестерых - и самому идти - к зубному врачу. Жорж Сориал и Норман Бейкер оказались на высоте, а мы с Хейердалом попались, и Абдулла, и чуть-чуть Сантьяго.

Приближался день отплытия, встречал я его во всеоружии: не только загрузил медикаментами два ящика, отведенных в хижине на мою долю, но и отобрал один ящик у Сантьяго, и чувствовал себя, как всякий удачливый завоеватель, превосходно.

Болен Норман,
температура - 39°

Рано-рано утром ко мне в номер позвонил Норман и сказал, что ему совсем нехорошо.

Градусник показал 39,9°. Это было для меня как ледяной душ! Нам ведь выходить через пару часов...

Если бы обнаружилась пневмония, я не раздумывая наложил бы на старт докторское вето, поломал бы график - и загорать бы нам в Сафи еще невесть сколько. Но пневмонии не было, имелся бронхит, и я поддался на Нормановы уговоры. Чуть не под руки мы довели его до корабля и уложили в каюте, откуда он хриплым голосом отдавал свои морские распоряжения, словно раненный, но не покинувший пост адмирал.

Абдулла, как упоминалось, знакомился с морем крайне мучительно; у Сантьяго объявился дерматит на интересном месте - бедняга еле-еле ковылял (а назавтра совсем слег); сам я вдруг закашлял; хорошенькое было начало!

После того как якорь выбран и швартовы отданы, порядочный путешественник достает записную книжку и заносит в нее для памяти что-нибудь вроде: "Итак, я в пути! Солнце светит, волны искрятся, чайки кричат, парус надувается!"

Запись, сделанная мной в тот день, гласила:

"Рондомицин, анальгин, тетрациклин, делалгин - марганцовка - пипальфен - аспирин - госпиталь "Ра"!!!"

Мы и впрямь были плавучим госпиталем, на котором к тому же сразу сломались оба руля и рей, но об этом позже. А что касается болезней, то понемногу все образовалось. Через трое суток, выйдя впервые на связь, Норман обстоятельно доложил жене и детям, что "стараниями русского врача дело пошло на поправку". Сантьяго тоже полегчало, хотя долго еще я водил его вечерами в свой "медицинский кабинет", на корму, и там, балансируя на шаткой палубе, пользовал его ванночками и примочками. Освоился и Абдулла, жизнь вошла в колею, и я снял свой "белый халат".

Рассуждение третье, касающееся эксперимента психологического,
участниками которого все мы вольно или невольно являемся

Однажды вечером - это было еще на "Pa-1" - я сидел, глядел на луну и курил. Тур спросил: "Хочешь поговорить с Луной?" Я усмехнулся. "Нет, серьезно, мы сможем это сделать, когда экипаж "Аполлона" там высадится". И он рассказал, что радиовещание США на днях предложило устроить этот рекламный сеанс, нечто вроде сенсации века: допотопная лодка и современный космический корабль на одной веревочке.

Сеанс не состоялся, но веревочка и вправду одна.

Есть у "Ра" с космолетом общее: там и здесь - безбрежное пространство, и крошечный островок посреди него, и люди, которым надлежит на островке длительное время плечом к плечу жить и работать.

Выражение "плечом к плечу" в этих обстоятельствах имеет заведомо буквальный смысл. И звучит оно порой не так мажорно, как хотелось бы.

Представим себе лучший, какой только можно выдумать, вариант: в межпланетное путешествие отправляется экипаж, состоящий сплошь из великолепных, идеальных парней, - есть ли гарантия, что им не станет в полете трудно друг с другом?

Нет такой гарантии.

Человек - не серийный робот. В самом прекрасном характере имеются зазубринки, которые очаровательны именно своей неповторимостью. В обычных условиях им можно только радоваться, но вот условия стали крайними, как принято говорить, экстремальными - трудно, опасно, тесно, тоскливо,- и зазубринки принимаются цепляться одна за другую, и механизм общения начинает заедать.

Здесь важна еще - продолжая аналогию - степень прижимного усилия. Отшлифованные диски превосходно скользят друг по другу, пока их не сдавишь сильней допустимого, - это наблюдал всякий, кто, например, лазил с отверткой в магнитофон. Человеческие отношения, пусть и предельно близкие, всегда предполагают дистанцию: она может быть микроскопически малой, как между льдом и коньком или даже как между бритвенными лезвиями, плашмя сложенными в стопку, то есть будто бы и не ощущаемой, - но нам лишь кажется, что ее нет. И вдруг она вправду исчезает, наступает сверхсжатое состояние, - в кабине не уединишься, не спрячешься, ты весь на виду, постоянно на людях, в контакте с ними, хочешь того или не хочешь.

А если к тому же у тебя обыкновенный, отнюдь не идеальный характер, да и у твоих товарищей тоже?..

В зарубежных фантастических романах модно описывать будни разобщенных, озлобившихся астролетчиков, в вынужденном содружестве - или "совражестве"? - мчащихся к далекой звезде. Вряд ли стоит попадать в плен столь мрачных прогнозов. Но тем не менее проблема психологической совместимости существует.

На практике люди знакомы с ней издавна. Она вставала в грозной своей прямоте перед поморами, зимовавшими на Груманте, перед моряками "Святого Фоки", перед исследователями Арктики и Антарктики. С ней сталкивались - и сталкиваются - работники высокогорных метеостанций, геологи, экипажи подводных лодок - все те, кто обязан исполнять свой долг в отрыве от остального мира.

А предметом научного изучения совместимость стала всего с десяток лет назад. И понятен энтузиазм моих друзей-психологов, провожавших меня на "Ра-1": семь человек, папирусное судно и океан - вот это эксперимент, не было еще такого!

Словно по заказу тех же психологов, обстоятельства позаботились о том, чтобы эксперимент усложнился дополнительно. Не просто семеро, а семеро, оказавшихся вместе с л у ч а й н о, - сейчас попробую это объяснить.

В Республике Чад строится пробная папирусная лодка. Мастерят ее два брата, африканцы племени будума. Омар и Муса. Братья не знают ни одного из европейских языков, и потому общаться с ними Хейердалу затруднительно; а тут же вьется их соплеменник, безработный плотник, он говорит по-французски, и, когда мастерам настает пора ехать в Египет, Хейердал приглашает не двоих, а троих. Ни о каком плавании для плотника речи нет, плыть с нами должен Омар, "прораб", но вскоре выясняется, что Омар болен, и веселый смышленый переводчик занимает его место. Так в экипаже "Ра-1" появляется Абдулла Джибрин.

Строительство "Ра" продолжается; среди многих добровольцев-помощников на стапеле трудится египтянин Жорж Сориал, приятель приятеля Тура, Бруно Вайлати. "Приятель приятеля" - да, точнее степень их знакомства с Туром не определишь. Знакомы они без году неделю. Жорж мечется на "джипе" по Каиру, достает канаты, организует закупку хлеба, следит за изготовлением паруса. Он разрывается между министерством туризма, поставщиками, институтами, строительной площадкой и делает все это совершенно бескорыстно, для него подготовка "Ра" в дорогу - уже приключение, захватывающее, из тех, какие ему по душе. И вот настает вечер после особенно хлопотного дня, а назавтра ожидается день не менее сложный, и вдруг Тур говорит Сериалу:

- Шел бы ты отдохнуть. Я не хочу, чтобы участник экспедиции переутомлялся.

Жорж изумленно разевает рот - и подписывает контракт.

С Сантьяго - еще неожиданней. Тур немного знал его и раньше, однако членом экипажа "Ра" Сантьяго не являлся до той минуты, пока в его квартире не раздался телефонный звонок: "Послезавтра жду в Касабланке". Оказалось, что Сантьяго, сам того не зная, был дублером Рамона Браво, подводника, фотографа и кинооператора, и надо же такому случиться: Рамон чуть не накануне отплытия лег на тяжелую операцию.

Уже упомянутый Бруно Вайлати тоже должен был плыть с нами; Вайлати, кинопродюсер, оператор и ныряльщик, был одним из первых, с кем Тур договорился об участии в экспедиции. Но Вайлати не отпускали дела, и тогда он порекомендовал вместо себя известного журналиста и еще более известного альпиниста Карло Маури. Так что и Карло пришел "по замене".

Вплоть до последних дней Тур, можно сказать, не знал, кто с ним поплывет. Ситуация, казалось бы, немыслимая в практике подготовки подобных предприятий!

Но Тур нисколько этим не смущался. И не скрывал, что такой разгул случайностей как нельзя более совпадает с его планами.

Он ведь поставил себе задачей исходить не из лабораторных, а из житейских обстоятельств. И сознательно не желал ничего искусственно организовывать и предвосхищать.

В обыкновенной, будничной жизни человек не сидит под стеклянным колпаком, не выбирает себе соседей и сослуживцев, а Хейердал стремился доказать, что именно обыкновенные, отнюдь не особенные люди могут и должны в самых сложных условиях действовать сплоченно и дружно.

Он пошел еще дальше. Решил собрать на борту "Ра" представителей различных рас, приверженцев различных, очень несходных мировоззрений и продемонстрировать таким образом, что люди, живущие на одном земном шаре, если они зададутся общей, одинаково важной для всех целью, вполне могут конструктивно договориться по любому вопросу.

Наши первые дни в Каире, и особенно в Сафи, сложились так, что каждым часом, каждой секундой своей, казалось, убедительно подтверждали Турову правоту.

Все семеро освоились моментально: потаскали связки папируса, посвязывали канаты, собрались в гостинице поужинать как следует - и вот уже нам чудится, что мы знакомы давным-давно, что ни на одном судне за всю историю мореплавания не было такого дружного, жизнерадостного, по всем статьям превосходного экипажа.

И конечно, мы ошибались, думая, что знакомство состоялось. Напротив, оно едва начиналось, нам еще предстояло выяснить, что же нас объединяет, а пока что нас объединяли, во-первых, радость по поводу того, что участвуем в увлекательнейшем путешествии, и, во-вторых, сам Тур.

Хейердал и формально был нашим общим руководителем, шефом, командиром и капитаном. Но кроме того, от него к каждому тянулись самые разнообразные нити.

Норман видел его лишь однажды на Таити, а Сантьяго - в Москве.

Для Карло он был авторитетный ученый.

Абдулла на Тура чуть не молился: сколько чудес он, Абдулла, увидит, он поплывет по морю, которое, оказывается, все соленое, все-все, до последней капли, и посмотрит на китов, немножко похожих на бегемотов, и будет богатым, уважаемым, и все это благодаря Туру, благодаря его странной идее покататься по океану, как по озеру Чад!

Тур, кстати сказать, всячески оберегал его восторженное состояние, стремился к тому, чтобы африканец чувствовал себя раскованно, и, замечая дружеское внимание к себе, Абдулла радовался еще больше.

Жорж, много слышавший о Type от Бруно Вайлати, страшно гордился тем, что нежданно-негаданно стал членом экипажа "Ра". Но не ронял собственного достоинства и при случае старался показать "этому норвежцу", что и египтяне не лыком шиты. Лез в огонь и воду, без устали нырял, таскал, привязывал, грузил - и косил глазом в сторону Тура, и расцветал от его похвалы.

Я тоже был очарован Туром.

Мне казалось непостижимым, что работаю рядом с человеком, чей бальсовый плотик многие годы стоял в моем сознании на гребне гигантской, похожей на перевернутую запятую волны. Человек с книжных обложек, с газетных полос, синьор Кон-Тики, мистер Аку-Аку - он топал босиком по палубе полуготового "Ра", возился с ящиками, мешками и пакетами, поглядывал иронически, хмыкал, скрывался в свой сарайчик постучать на машинке - и все это происходило здесь же, в двух шагах, это было как кинофильм, зрителем и участником которого я одновременно являлся. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня.

Общую атмосферу, царившую тогда в наших отношениях, с полным основанием можно было назвать фестивальной.

Мы уставали, были грязны, обливались семью потами - и все равно чувствовали себя как на празднике, где каждый старается показать себя с наилучшей стороны.

На смену безмятежно
счастливым престартовым
дням пришли суровые
будни на борту "Ра"

Забавно сейчас прочесть запись, сделанную мной 27 мая 1969 года, на второй день плавания на "Ра-1":

"...Тур очень сдержан, спокоен внешне, Но видно - очень устал. Несмотря на это, вахту распределил так:

20.00-22.00 - Абдулла;

22.00-24.00 - Карло;

00.00-02.00 - Юрий;

02.00-04.00 - Жорж;

04.00-07.00 - Тур.

Постараюсь его обмануть, подниму Сориала в три, пусть стоит до пяти".

То есть Тур в связи с болезнью Сантьяго и Нормана взял себе лишний час вахты, а я намеревался с помощью нехитрой уловки этот час у него отобрать. Желание похвальное, но с какой невероятной серьезностью я его обдумывал, как торжественно записывал о нем в дневник! Определенно, я весьма себе нравился в эти минуты. Я видел себя со стороны: врач из Москвы с первых же суток своего пребывания на борту "Ра" повел себя самоотверженно и деликатно, продемонстрировав, что...

Стоп, достаточно. Спустя две-три недели врач из Москвы нахально опаздывал принять у того же Тура вахту, он распустился до того, что сетовал:

"...Туру легче, он выбирает себе для вахты утренние часы, когда светает и можно свободно писать, а я, бедный, мучаюсь при свете керосиновой "летучей мыши".

Что делать, житейские наши слабости понемногу возвращались к нам, из святых мы снова превращались в обыкновенных...

Начальные страницы моего дневника сплошь в восклицательных знаках: тот хороший парень, и этот отличный парень, и пациенты мои выздоравливают, и мы с Жоржем завтра начнем заниматься русским языком, и если Норман на меня накричал, так я сам виноват, что не владею морской терминологией, Абдуллу же необходимо просто немедленно рекомендовать к приему в Университет имени Лумумбы.

Видимо, похожие чувства испытывали и мои товарищи.

Мы еще не успели распрощаться с портом Сафи, а Жорж Сориал (смотри о нем в дневнике: "Умница! Забавник! Весельчак! Балагур! Полиглот!") уже предложил мне будущим летом отправиться с ним вместе в такое же плавание, тоже на лодке из папируса, но меньших размеров.

Я спросил его: "Зачем?" - "Просто так, ведь я бродяга", - глаза его блестели, настроение было безоблачным, доверие ко мне - безграничным. Обстановка, сложившаяся на корабле, устраивала его как нельзя более.

Однако очень скоро выяснилось, что на "Ра" не только выбирают шкоты, но и моют посуду.

Как-то утром Тур попросил меня разбудить Жоржа (он спал после вахты) и напомнить ему, что сегодня его очередь убирать на кухне. Я попытался было это сделать, но Жорж, едва открыв глаза, сказал: "Я устал!" - и повернулся на другой бок. Пришлось доложить об этом Туру, неприятно, а куда денешься?

Тур разгневался:

- Начинается! Не привык рано вставать!

Я тихонько пошел по своим делам, а через некоторое время на кухню приплелся Жорж, явно не в духе:

- Тур злится на меня, не знаю почему, я вчера три часа стоял на мостике, устал, а он злится!

Он грустно занялся кастрюльками и поварешками. А через два-три часа сломалось очередное рулевое весло, нас закрутило, все засуетились - и положение спас тот же Жорж, сто двадцать минут он удерживал "Ра" обломком весла, которое плясало и дергалось у него в руках, грозило раскроить голову, а он бросался на него всем телом, как на амбразуру, и уж, конечно, ему приходилось потрудней, чем на кухне, но он этому только радовался, он опять был в своей стихии.

Вот теперь-то мы и начинали всерьез друг с другом знакомиться.

Выяснялось, что Норман любит покомандовать, а Жорж - поострить по поводу его команд, что Карло предпочитает работать без помощников, а Сантьяго, наоборот, без помощников не может.

Дольше всех оставался загадкой Абдулла. Я, впрочем, так до конца его и не разгадал. Это человек мгновенно меняющихся настроений. То хмурится, то поет и смеется; предсказать, как он ответит, например, на предложение почистить картошку, совершенно невозможно: то ли обрадуется, то ли вообразит, что его дискриминируют как чернокожего (!) - да-да, случалось с ним и такое!

В те дни я про него записывал:

"...Измучил своим приемником, слушает заунывные мелодии и наслаждается, а нам хоть на стенку лезь".

Это уже давали о себе знать те самые пресловутые "зазубринки", несходство наших вкусов и привычек.

Что ж, я не был вне эксперимента, я был, как и остальные, внутри него, на меня тоже действовали экстремальные обстоятельства. Норман, опять изругавший меня - на сей раз за опоздание к завтраку, - безусловно имел основания сердиться, а я почему-то считал, что сердиться должен не он, а я. То же самое с приемником Абдуллы: для бедного парня напевы родины остались чуть не единственным прибежищем, он ведь не мог ни с кем из нас, если не считать Жоржа, в полную меру общаться - не вмешивался в наши беседы, не смеялся нашим шуткам - ему зачастую только и оставалось, что прижимать к уху транзистор, и на этот несчастный транзистор я смел хотя бы мысленно ополчиться!

Снова должен подчеркнуть: Тур, тактичнейший среди нас, великолепно понимал сложность положения Абдуллы на борту "Ра". Он относился к африканцу очень внимательно, всегда был настороже, готовый смягчить ситуацию и сгладить углы.

Тур просил Жоржа - единственного, кто вполне имел такую возможность, - чаще разговаривать с Абдуллой по-арабски, чтобы тому не было одиноко и тоскливо. Жорж принялся учить Абдуллу читать; ученик брал уроки с наслаждением, это развлекало и его, и Жоржа, что тоже было немаловажно.

Однажды вечером, к концу первой недели пути, я сидел на завалинке у входа в, каюту. Ко мне подсел скучный Сантьяго.

- Ты чего, Сантьяго, заболел?

- Я не болен. Я расстроен. На лодке нет кооперации и сотрудничества, и я намерен объявить об этом всем.

- Да брось ты! Подумаешь, с Карло поругался!

Дело, конечно, не в пустяковой стычке, о которой оба тут же забыли. Просто Сантьяго, человек тонкий и ранимый, раньше других почувствовал: кончается наш фестиваль.

Наверно, здорово было бы все два месяца плавания прожить в атмосфере праздничных взаимных расшаркивании, меняясь значками и скандируя "друж-ба, друж-ба". Но даже в самой дружной, сказочно, небывало дружной коммунальной квартире новоселье не продолжается вечно, а ведь мы сейчас именно как бы вселились в коммунальную квартиру, и в ней нам предстояло не ликовать, а жить.

Прошел день-два, и не Сантьяго уже, а Жорж принялся изливать душу: Тур сделал ошибку, укомплектовав экипаж людьми разного возраста.

- Жорж, но ведь больше всех отличаешься от Тура по возрасту как раз ты! Значит, прежде всего ты и есть ошибка?!

Он заулыбался и отшутился, но видно было, что у него на сердце скребут кошки. У него, как и у Сантьяго, наступал кризис: плакатные Представители Наций и Континентов превращались в конкретных соседей по спальному мешку.

...Раннее утро на "Ра-1". Проснулись, поели, разошлись по местам. Я устроился на корме, облюбовал веревочку, прицепил к ней зеркальце, крем мне дал Жорж еще в начале путешествия, сегодня он же подарил лезвие, так как мои кончились. Намылил щеки, блаженствую, исследую физиономию на предмет прыщиков и веснушек, размышляю неторопливо о том, что электробритвой никогда так чисто не побреешься и надо бы попросить Карлушу, чтобы он меня малость подстриг.

А Карло стоит на мостике и нетерпеливо мнется.

- Ты ведь завтракал, Карло?

- Нет, только кофе.

Надо же! Бедный Карло, приготовил завтрак, пошел подменить вахтенного, и на тебе! Глотает слюнки и глядит, как другие, откушав, изволят прохлаждаться.

Могло ли такое случиться еще неделю назад?

Исключено совершенно.

Случится ли впредь такое?

Не зарекаюсь, весьма вероятно - да.

Глава четвертая

Корабль шатает, и писать довольно трудно, ветер веселый, изрядно выгоревший уже наш парус туго надут.

На носу дремлет флегматичный Синдбад. Жорж только что накормил его, напоил, приговаривая:

- До чего ты дурень, Синдбад! Вот прошлогодний был (вздох) - это да!

Дремлет Синдбад. И Сафи прикорнула в своем подвесном бамбуковом домике. И Жорж спит, и Сантьяго, и Карло.

Время такое - послеобеденное.

Сегодня сделано 63 мили, совсем неплохо, и вообще все неплохо, только холодновато, а ночью и по утрам еще и влажно, выбираться из мешка совершенно не хочется. Рубашка и джинсы налезают с трудом и не вызывают приятных ощущений. Попросить, что ли, Нормана изменить чуть-чуть курс и пойти южнее?

Он хихикнет в ответ:

- Маньяна!

"Маньяна", с легкой руки Сантьяго, сейчас любимое наше слово. Бифштекс съесть - маньяна, с девушкой пройтись - маньяна, обсохнуть - маньяна. "Маньяна" по-испански - "завтра", но с оттенком нашего "после дождичка в четверг". Сантьяго советовал: "Попадешь в Мексику - говори всюду "маньяна", и тебе будет хорошо".

- Юрий, как насчет того, чтобы повозиться с брезентом?

- Маньяна...

Маньяна не маньяна, а нужно идти. Карло и Жорж, бодрые после сна, потащили на корму бывший запасной парус. Он теперь располосован, и мы укрепляем его по правому борту вдоль хижины, строим баррикаду от волн, потому что заливает и захлестывает нас по-прежнему основательно.

Опять же подчеркиваю, не сами волны опасны, им нас не перевернуть, не потопить, они приходят и уходят, - опасно их соприкосновение с папирусом. Папирус для них ловушка, копилка - что впиталось, то уже навсегда, "Ра" не выжмешь, как губку, не выкрутишь, как мокрую тряпку.

Из летописи первого
путешествия
Пытаемся при помощи
папируса предохранить
корму от воды

Теперь волны, перехлестывая через борт, не идут вниз, под хижину, а отражаются от нашей баррикады и скатываются назад, в океан. Мера определенно эффективная, надо возвести заслон и с кормы, и с носа - отгородиться от океана везде, где можно.

Делаем это так. Сперва прикидываем размеры полотнища, потом брезент расправляем на крыше хижины и разрезаем. По краю полосы протыкаем дырки для веревок, с другого края вшиваем бамбучины, затем, полусидя-полувися, по уши в воде, завязываем, подсовываем, натягиваем - час, второй, - продрогли, вымотались, зато стенка - как барабан.

Мы прикинули, что до рандеву с яхтой, которая скоро выйдет для киносъемок нам навстречу, остается дней двадцать пять. Безусловно, двадцать пять дней продержимся. А дальше что? Дальше, скорей всего, будет так: большинство из нас переберется на яхту, а два человека закончат путешествие на "Ра". Как бы в этом году ни мешали акулы, бросать "Ра-2" нельзя - тем более что и корабль гораздо исправнее, чем "Ра-1"; вдвоем, без груза, без мачты, без капитанского мостика на нем еще плыть да плыть.

Все у нас в порядке, и такелаж, и корпус, и весла, ничего не сломалось ни разу, - только вот погружаемся мы. Тяжелеем. Тонем.

Корма всё больше
погружается в океан,

и мы всё чаще
надстраиваем борта.
Здесь, вдоль борта,
будет сделана
брезентовая стенка

Решено заполнить срединную впадину корабля, его трюм, всяческими порожними емкостями, канистрами, амфорами. Таков первый пункт программы. Припасен и второй. У нас есть небольшая кормовая мачта, мы рассчитывали нести на ней треугольный "рулевой" парус, но сейчас планы изменились. Тур хочет смастерить из мачты аутригер - противовес, как у полинезийского катамарана, - "это прибавит нам остойчивости".

Плавание на "Ра-1"
многому нас научило

Насчет противовеса сильно сомневаюсь. Боюсь, Тур опять увлекся, как в прошлом году, с кормой.

Корма на "Ра-1" была бедствием. Она с самого начала повела себя не по совести, прогибалась, обвисала и в конце концов потащилась за нами, как полуоторванная подметка, мешая двигаться и грозя отломиться.

И тогда Тур объявил, что имеется план ("планов полно, а идем на дно", - раздраженно приписано в моем дневнике) приподнять корму: протянуть с нее канаты на нос и дернуть как следует.

Не дернуть, конечно, - выбирать понемногу, постепенно, каждый день.

Приступили к работам, подготовительным, весьма кропотливым. Карло и Сантьяго долго-долго отбирали длинные крепкие веревки, крепили их на носу и проводили к корме. Абдулла не менее долго сверлил в вертикальных стойках мостика дыры. Веревки были продеты в эти дыры и двумя петлями закреплены на поперечном брусе у транца, опять же после долгих-долгих трудов.

Стали тянуть, по-бурлацки, "раз-два-взяли" - и заметили, что одна из стоек мостика прогнулась, трещит и сейчас сломается.

Бросили корму, принялись за мостик. Укрепили его противотягами. Покачали, потрясли - крепко. Опять взялись за канаты. "Еще-раз-взяли!"

- Пошла!!!

Кончик кормы, самый кончик, зашевелился. Тур торжествовал, я - как заметивший - до ночи ходил у него в любимчиках, был обласкан и расхвален, но раза три Тур спросил меня по секрету:

- Ты вправду видел или тебе показалось?

А Сантьяго сложил из бумажного листка кораблик, по знакомой детям всего мира схеме, - смастерил, продел, где надо, ниточку и продемонстрировал наглядно, на модели, что ничего с подъемом кормы не получится, это все равно, что тянуть себя из воды за ухо. Чем выше корма, тем ниже центр, мы просто как бы складываемся на манер перочинного ножика.

Бумажный кораблик не убедил Тура. Назавтра Карло лазил по мостику, увешанный новыми веревками, затем они с Туром - остальные под разными предлогами уклонились, а приказывать Тур не захотел - принялись тянуть, и опять корма слегка приподнялась, но что пользы-то?

Нас закручивало в жгут, палуба собиралась стать правым бортом, а левый борт - палубой, болотце на корме превращалось в озеро, отделенное от океана чисто условной перемычкой, и та вот-вот исчезнет,- что могли дать отвоеванные у воды жалкие сантиметры? Отступая в одном месте, волны брали реванш в другом: у подножия мачты образовалась лужица...

Но Тур не жалел усилий: вопреки очевидному, он не сдавался - я это теперь понимаю - именно затем, чтобы не сдаваться, чтобы не опускать рук, - помните, как та лягушка из сказки, она попала в крынку со сметаной и плавала, плавала в ней, пока не сбила сметану в твердое масло...

Можно рассчитать "за" и "против", определить нулевую вероятность эффекта и благоразумно прекратить попытки, - а можно делать безрассудное, стараться будто и без толку, но знать, что толк обязательно будет, пускай не тот, которого ждешь, а совсем иной, - всякая деятельность заразительна, вон уже экипаж приободрился, экипаж берет с капитана пример: Абдулла и Жорж вернулись к папирусным связкам для надстройки бортов, Карло, опутанный канатами, единоборствует с ними, как Лаокоон.

Ах, канаты! Веревки, веревочки, бечевки, шнурки!

Ими был опоясан мостик, они шли от носа к корме, от кормы к носу, влево и вправо, вверх и вниз, и по диагонали, мы пролезали под ними, над ними, между ними, цепляясь, спотыкаясь, извиваясь, чертыхаясь, - "Сантьяго, где твой мачете?!"

Радовалась, кажется, только Сафи. Она устраивала себе качели из всевозможных замысловатых петель и концов, будто нарочно для нее оставленных Карло, - ей тут было не хуже, чем в родных джунглях, и она с доброжелательным любопытством наблюдала, как серьезный, сосредоточенный Карло приближается: ну, хозяин, что ты мне новенького решил приготовить?

У каждого свой вкус и манера веселиться; для меня вязать узлы было тяжким испытанием, непосильной "интеллектуальной" нагрузкой; когда она выпадала на мою долю, за мной следом обычно шел Норман - проверял, усмехался: "Так я и думал!"- и педантично перевязывал все узлы по очереди, до единого.

Между прочим, после путешествия на "Ра-1" я как-то гостил у приятеля на яхте, и посреди Финского залива мне вздумалось тряхнуть стариной и закрепить болтавшийся стаксель-фал. Приятель, взглянув, объявил, что теперь намерен не трогать этот фал до конца сезона, до того, мол, завязано профессионально. Выходит, уроки Нормана все же пошли впрок. Но я не о себе, я о Карло.

Он занимался узлами с тихим вдохновением, его голубые, совсем не итальянские глаза подергивались мечтательной поволокой - может быть, он был в эту минуту в милых сердцу горах, увязывал рюкзак, готовил альпинистскую связку.

Наша лодка - экзотический
островок с веревочными
джунглями и россыпями
керамических кувшинов
с водой

Однажды, когда я рассказывал журналистам о своих друзьях, меня попросили припомнить какой-нибудь случай, происшествие, в котором Карло Маури показал себя "суперменом". Я напряг память - и безрезультатно, не было таких происшествий, Карло всегда был одинаков - ни падений, ни взлетов, никакой амплитуды, - ровная, мощная, целеустремленная прямая: всегда в готовности, всегда в действии, без напоминаний и подсказок, без краснобайства и демагогии - таков он был, наш Карло. партизан-антифашист, путешественник, репортер, равно владевший и гашеткой кинокамеры, и ледорубом...

Он был не слишком разговорчив. Но зато если уж пускался в рассказы!..

Тогда вокруг нашего корабля вдруг начинали кружить амазонские пираньи ("Свободно плавал среди них - и ничего, крокодил - иное дело"), а на макушку мачты присаживался йети, снежный человек ("Вполне может существовать, что вы думаете? Это же неисследованный край - Гималаи!"). Распахивались тайны и красоты всех решительно континентов, потому что нет - почты нет! - на земном шаре уголка, где бы Карло не побывал.

Те давние, долгие, идиллические вечера на "Pa-1" - забуду ли их? Небо в звездах, тишина, только вода плещет, да руль поскрипывает, да магнитофон мурлычет - и льется плавная речь Карло, оттеняемая приглушенной скороговоркой Жоржа, нашего записного толмача.

Жорж, со всеми его капризами, тоже не из маменькиных сынков. Его ноги в шрамах и рубцах от зубов акул. Это сувениры Красного моря: снимали фильм о подводных хищниках, ныряльщики-статисты отказались идти в воду, слишком опасно, и тогда пошли продюсер Бруно Вайлати и Жорж: теперь он говорит, что никогда больше не повторит подобного, такой пришлось пережить ужас.

Еще там делали картину о муренах, и Жорж выступал в роли их дрессировщика. Мурена - трехметровый морской угорь, страшилище, острозубое и свирепое, оно гнездится в гротах и вылезает из них только за добычей. Жоржу удалось приучить к себе трех мурен, они привыкли к нему и выплывали навстречу из убежищ. Жорж кормил их из рук и даже изо рта, в это невозможно поверить, но я сам видел кинокадры.

Какие же у нас на "Ра" подобрались интересные люди, честное слово! И как удачно, что у нас есть скамейка-завалинка, словно специально созданная для вечерних бесед!

Получилась она - напоминаю - сама собой. Облегчали правый борт, убрали оттуда запасные весла и их обломки, унесли веревочные бухты, связки папируса и соломенные циновки, наконец принялись за канистры с водой, бензином, керосином и двухтактной смесью. Мы передавали канистры по цепочке Туру, Тур их устанавливал в ряд вплотную к хижине и крепил канатом. Затем Жорж и я просунули в ручки канистр дощечки, расстелили сверху пустые бурдюки, укрыли их парусиной и уселись торжественно.

И не было с тех пор на "Ра-1" более уютного места.

Сейчас, на "Ра-2", в нашем распоряжении не кустарщина из канистр и бурдюков, а заранее предусмотренное, тщательно выполненное, комфортабельное сиденье. От прежней завалинки остались лишь размеры и форма. Но, как иногда случается, магазинная игрушка не заменит самодельной, а за роскошным письменным столом пишется хуже, чем когда-то на подоконнике, - сумерничаем мы теперь далеко не так часто, как в прошлом году...

Все же иногда собираемся, и, как в добрые старые времена, возникает разговор о том, о сем - об антропологе Герасимове и режиссере Герасимове, о Чарли Чаплине, о Гагарине, и тогда обнаруживается, что нам еще есть о чем друг другу порассказать.

Завожу речь об Антарктиде, о трехстах днях зимовки на станции "Восток", о том, что неправ Джек Лондон - даже при минус 80°С слюна не замерзает на лету; Норман ахает: минус восемьдесят, это же надо! Ну что ж, я тоже сейчас это с трудом себе представляю: наступила долгожданная "маньяна", дни стоят жаркие, щеголяем в шортах, жарим спины и носы.

Вступает в беседу Тур, и теперь уже мне приходится изумляться. Кнют Хаугланд, сотоварищ Тура по бальсовому плоту, нынешний директор музея "Кон-Тики" - маленький, застенчивый Кнют, - он, оказывается, национальный герой Норвегии, кавалер орденов Англии, Франции, Бельгии, Швеции, Дании!

Мало того, что он был в диверсионной группе, взорвавшей фашистский секретный завод тяжелой воды, - операция широко известная и чрезвычайно значительная; появись у нацистов ядерное оружие, кто знает, сколько бы еще они натворили зла? - так вот, мало этого, Кнют Хаугланд еще являлся главой норвежского радиоподполья. Гестапо охотилось за ним, но он чудом уходил. Позже, после победы, преданный суду и осужденный крупный гитлеровский чин попросил напоследок об особом одолжении - пусть ему покажут человека, за которым он чуть не всю войну гонялся. Ему устроили встречу с Кнютом Хаугандом. Гитлеровец взглянул и не поверил, а поверив, страшно расстроился: проиграть такому замухрышке!

Весьма это показательно и примечательно, что ядро экипажа на "Ра" составляют люди с достойным военным прошлым. Карло, Тур - их убеждения выстраданы, они, по сути дела, еще тридцать лет назад, один на севере Европы, другой на юге, готовили нынешний интернациональный рейс "Ра". Однажды Карло, задумавшись, принялся насвистывать: "Белла, чао, белла, чао, белла, чао, чао, чао..." - и тут же откликнулся Тур, так они и свистели вдвоем: "Белла, чао, чао, чао", песенку, знакомую нам по итальянским, а особенно по югославским фильмам, - и оба, наверно, были в ту минуту мыслями далеко-далеко...

Тур как-то заявил, что кое-кого из нас он знает еще по "Кон-Тики". Эрудит и интеллектуал Сантьяго похож на Бенгта Даниэльссона, педантичный Норман напоминает Кнюта Хаугланда, глядя на разбитного Жоржа, Тур вспоминает Эрика Хессельберга...

Я, как он говорил, похож на увальня Торстейна Робю, погибшего, к несчастью, несколько лет назад на пути к Северному полюсу.

Возможно, известное совпадение темпераментов и характеров и впрямь имелось; вернее же всего, Тур делал нам комплимент. Он как бы давал нам понять, что мы пополнили собой число его надежнейших, испытаннейших, вернейших друзей, - и это было очень приятно.

Друзья Хейердала, друзья "Кон-Тики" и "Ра", - совсем особая тема, ее здесь невозможно не то что исчерпать, но даже ощутимо затронуть. Что бы случилось с кораблем, если бы на его борту собрались все, кто помогал нам, кто желал нам удачи, кто сейчас о нас думает с гордостью и беспокойством? Закон физики подсказывает:

"Ра" тотчас затонул бы под невероятным грузом. А я не физик, я рассуждаю иначе: мы полетели бы над волнами, как птицы, потому что дружба не топит, наоборот, она окрыляет.

Петер Анкер, норвежский посол в АРЕ, добывший для строительства корабля эфиопский папирус; капитан Арне Хартмарк, спутник Тура в экспедиции на остров Пасхи, вместе с капитаном Альбертом Дюбоком из Бельгии помогавший нам готовить старт; Рамон Браво, лишь по нелепой грустной случайности не ступивший на борт "Ра" (хотя я отнюдь ничего не имею и против Сантьяго Хеновеса, который Рамона заменил); советские медики, норвежские моряки, американские радиолюбители; друг Тура из США Фрэнк Таплин, совершивший не одну поездку через океан, дабы помочь Туру организационно, и ставший связующим звеном между Туром и У Таном; учитель из итальянского города Империя милейший Анжело Корио, который ведал снабжением и оснащением "Ра-1"; виноделы из Новочеркасска братья Потапенко -это их "Аку-Аку" мы пьем на своих праздниках; нет, всех и не перечислишь.

Перед самым отплытием "Ра-2" в Сафи пришло письмо. Нас приглашали в конце путешествия обязательно завернуть на озеро Титикака. Не беда, что озеро это никак с океаном не сообщается и расположено на высоте четырех километров, - географические подробности авторов письма не волновали, "Ра" ждали в гости, и точка; и мы не потешались, читая эти строки, мы улыбались нежно и растроганно - это писали нам индейцы, строители нашего корабля.

Их было пятеро мужичков, толковых и хитроватых, они жили на островке посреди Титикаки и долго не соглашались выехать в большой мир. Сантьяго, наш вербовщик, использовал все доводы, никакие деньги не смогли индейцев соблазнить, тогда Сантьяго посулил им возможность построить самую большую лодку, какую еще никто на свете не строил, - и в мастерах взыграл азарт: самая большая лодка, интересно, стоит попробовать, но даже на аэродроме они продолжали раздумывать, ехать или не ехать, им было жутковато и неуютно, впервые в жизни они видели и автомобиль, и самолет, но достоинства не теряли, притворялись, что их и этим не удивишь; и когда один из них отваживался взять в руки нож и вилку, невозмутимо отваживались и остальные, а пилюли от кашля все пятеро - безразлично, кто кашлял, кто не кашлял, - глотали сообща.

Рассуждение четвертое, которое следует считать продолжением третьего, предыдущего

Среди предметов, плававших со мной на "Ра-2", была тетрадь в картонной обложке.

Половина ее исписана еще до путешествия, и не моей рукой. Дальше - на многих страницах - колонки цифр, столбики плюсов и минусов, отрывочные фразы разными почерками: "о'кей", "не совсем", "неважно", "извините" и прочие, столь же "содержательные" - Будто мои спутники забавлялись, оставляя по очереди автографы на разлинованных листах.

Этих автографов с нетерпением ждали люди, интересы которых я на борту папирусного судна в меру сил и умения представлял.

Судовому врачу "Ра" надлежало заниматься не только практическим врачеванием. Планировалась программа научных исследований, довольно обширная, и надо сказать сразу, что полностью выполнить ее не удалось. Прежде всего, мне не повезло как физиологу. Я думал, что проведу изучение водно-солевого обмена, но на "Ра" не было ни места, чтобы развернуть походную лабораторию, ни времени, да и сухопутная методика оказалась непригодной. Так что опыты эти, к сожалению, пришлось отложить.

Похожее вышло и с наблюдениями над вестибулярным аппаратом - они тоже были намечены и тоже, в общем, не осуществились.

Оставались задания, полученные от психологов.

Психологам наше плавание давало идеальную возможность поставить эксперимент методом "вспомогательного "я"".

Метод этот в обыденной жизни известен еще с легендарных времен Гарун-аль-Рашида. Помните, как он инкогнито бродил по улицам ночного Багдада и заговаривал с горожанами? Ходжа Насреддин, неузнанный, в чайхане; Пушкин в красной рубахе среди крестьян на Святогорской ярмарке; Михаил Кольцов, за рулевой баранкой собирающий материал для репортажа "Три дня в такси", - все это в той или иной форме "вспомогательное "я"", маскарад, предпринимаемый для того, чтобы увидеть явление "изнутри".

Впрочем, возможно, я здесь объединяю "вспомогательное „я"" с "включенным наблюдением". Первый термин - в ходу у психологов, второй - у социологов. Но социальная психология и социология настолько тесно связаны, и наблюдение так редко бывает чисто регистрирующим, пассивным, что можно пренебречь терминологическими оттенками: там и тут исследователь включается на правах участника в подопытную среду, что позволяет ему взглянуть на вещи более пристально и всерьез.

Мои друзья и коллеги хотели обязательно, чтоб всерьез. Они беспокоились, как бы мое "я", когда оно станет "вспомогательным", не попало впросак, и сочинили инструкцию, длинную - на добрую половину тетради в картонной обложке, - трогательно подробную, со сносками и примечаниями ("Не забывать выключать прибор! Подсядут батареи!"), с прощальной припиской: "Счастливый путь, Юра! До встречи!"

Три четверти инструкции относились к "гомеостату" - тому самому, который требовалось "не забывать выключать".

Представьте себе несколько душевых кабин, в которые вода поступает последовательно. Теперь пусть в кабины войдут люди и, манипулируя кранами "Гор." и "Хол.", попытаются создать себе оптимальную температуру для мытья. Нетрудно догадаться, что это займет немало времени, так как сосед будет мешать соседу, бросать его то в холод, то в жар, пока наконец действия всех не согласуются.

Говорят, что именно в душевой профессору Федору Дмитриевичу Горбову пришла мысль об устройстве, на котором можно моделировать групповые взаимосвязи.

У меня был с собой "гомеостат", рассчитанный на трех операторов. Это значило, что три испытуемых могли одновременно взяться за ручки потенциометров и постараться как можно скорее загнать индикаторные стрелки на нуль. Однако электрическая схема приборов была такова, что, гоня свою стрелку, каждый создавал помехи стрелкам соседей - то есть требовалось, как в примере с душем, нащупать равнодействующую, согласовать манипуляции, выработать индивидуальную тактику с учетом стратегии общегрупповой.

Переговариваться и командовать не разрешалось: смотри на стрелку, улавливай ритм ее прыжков и самостоятельно принимай решения.

Тут сразу возникают сшибки характеров: кто-то беспорядочно крутит верньер, кто-то сердито отстраняется: "Ничего не выйдет, аппарат неисправен!", а иной возьмет и уведет свою стрелку влево от нуля, как можно дальше, чтобы зашкалило, тогда у партнеров стрелки на столько же отклонятся вправо, их будут лихорадочно посылать на место и тем сообща помогать тебе, и ты добьешься победы раньше остальных, потому что применил тактику не ведомого, а лидера, заставил всю группу себе служить.

Любая подробность подлежала занесению в протокол: кто как себя вел, кто раньше закончил, сколько секунд или минут затратила на задание группа в целом.

Постепенно следовало задачу усложнять, перераспределяя ток так, чтобы движение стрелок становилось несимметричным. Сосед отклонил стрелку чуть-чуть, а у тебя она прыгнула в противоположную сторону на целых полшкалы; посторонние влияния стали значительно мощнее. Если все же их нейтрализуешь - значит, твой KB¹ достаточно высок.

Обо всем этом можно рассказывать долго, но боюсь слишком отвлечься.

Кроме "гомеостата", в моем арсенале были разнообразные тесты.

С тестами пришлось повозиться, особенно с так называемым Миннесотским опросником, о нем инструкция предупреждала сочувственно: "...Значительная по времени работа, но она необходима". Шутка ли - 566 вопросов, касающихся самых различных сторон личности!

Хорошо хоть формулировки предполагали лишь односложный ответ: да или нет, плюс или минус. Я зачитывал по порядку строку за строкой из длиннющего перечня. Некоторые вопросы в наших обстоятельствах звучали комично: "205. Иногда я не могу удержаться от того, чтобы где-нибудь что-нибудь не стянуть". Испытуемые ставили в своих листках под соответствующим номером соответствующий значок: "минус, минус, минус, минус, минус - плюс ("не знаю, не уверен точно"), минус, минус, плюс...".

Выяснялись любопытные вещи. Оказывалось, между прочим, что ни Тур, ни Норман, в отличие от Жоржа и Карло, не испытывают повышенной тяги к путешествиям, что всем, кроме Карло, нетрудно разговориться в автобусе с незнакомым человеком, что Жоржа не волнует мнение о нем других, а Сантьяго и Нормана - волнует, и очень. Но, разумеется, не ради подобных "открытий" огород городился. Результаты опроса должны были быть обработаны всесторонне и тщательно позднее, на берегу.

Использовались и другие опросники, кроме Миннесотского, - тест Солла-Розенцвейга, например: серия из двадцати четырех картинок, и на каждой - неприятная ситуация. Гостья разбила любимую вазу хозяйки, официант нагрубил клиенту, шофер не доставил вовремя пассажира к поезду. "Представь себе, что пострадавший - ты, и кратко, не раздумывая, вырази свое отношение к событию".

Показываю товарищам картинку: расстроенный портье вручает постояльцу полуразорванную газету. Над головой портье, в "пузыре", - его извинения: "Простите, ради бога, это мой мальчик, он нечаянно..." Что бы вы сказали на месте постояльца?

Тур (незлобиво, но чуть саркастически): Я полагаю, газету еще можно прочесть?

Сантьяго и Жорж (мирно): 0'кей, забудем.

Карло (с огорчением): Что за шалун! Вы не должны были давать это ребенку!

Мадани (сдержанно): Ладно, но не давайте детям чужие вещи.

Следующая картинка. Двое ссорятся. "Вы лжец, и вы сами это прекрасно знаете!" - бросает в лицо один другому.

"Если я и лгу, то не так хорошо, чтобы самому верить в это", - парирует Тур.

Сантьяго переходит в нападение: "Почему?! С чего вы взяли, что я лжец?!"

Жорж и Карло испытывают желание оправдаться: "Вы не правы", "Вы ошибаетесь".

Мадани недоумевает: "Пардон, не ослышался ли я?"

Игра? Да, и нехитрая, с ее вариантами вы могли встретиться, скажем, на страницах журнала "Наука и жизнь" или "Семья и школа". Она непритязательна, но в то же время дает материал для психологических изысканий. В ходе ее выясняется, как испытуемый реагирует на фрустрацию, то есть на условия, когда нужно внутренне напрячься, чтобы преодолеть определенную трудность.

Забавно было представить себя посетителем кафе, лишившимся шляпы по недосмотру гардеробщика, или влюбленным, к которому опаздывают на свидание, когда вокруг нас кипели волны и разгуливался ветер: наша фрустрация была несколько более значимой. Но то, как мы ее переживали, в значительной степени отражалось в наших откликах на шуточные рисунки, и записям, сделанным вроде бы из баловства, предстояло в дальнейшем стать довольно важным документом.

Таблицы тестовых испытаний, протоколы опытов на "гомеостате" складывались как бы в серию репортажных снимков о жизни экипажа "Ра", в коллекцию микросрезов нашего внутреннего состояния. Срезы повторяли, подкрепляли, дополняли друг друга - проба на лидерство, проба на общительность, проба на тревогу, но у всех у них был органический недостаток: одномоментность, дискретность.

Остановленное мгновение перестает быть мгновением; кинопленка, если ее рассматривать на свет кадрик за кадриком, живого ощущения движения не дает.

Чтобы заполнить неминуемые пробелы между поперечными срезами, требовался еще один срез - продольный, протяженный во времени. Им должен был стать мой дневник.

Психологи специально и настойчиво предупреждали меня, чтобы я вел его без пропусков, изо дня в день, подробно, отмечая мельчайшие штрихи в поведении товарищей, обращая особое внимание на оттенки их эмоций. О том, чтобы столь же пристально я наблюдал за Юрием Сенкевичем, даже не было речи. Это подразумевалось само собой.

Вот к дневнику сейчас и вернемся.

Первые его страницы, как и в прошлом году, необычайно оптимистичны.

Мы съезжались в Сафи в радужном настроении. Что нам теперь могло угрожать? У нас появился мореходный опыт, мы "притерлись", приспособились один к другому, прошли, что называется, полосу прибоя - что для нас повторный рейс?

Я как заправский психолог-консультант выдал Туру уйму рекомендаций, основанных на материале прошлого плавания: надо сдерживать Нормана, если будет покрикивать, надо почаще похваливать Жоржа, надо, чтобы на долю Карло выпадала работа в основном систематическая и ритмичная, а Жоржу, наоборот, пусть достаются авралы, усилия кратковременные, но зато требующие полнейшей самоотдачи. А сам я должен быть более инициативен и более терпим к слабостям спутников, и пусть Тур, ежели что, не стесняется меня одернуть.

Тур слушал внимательно и обронил загадочную фразу: "Надеюсь на новичков".

Это было странно, даже обидно. Робкий вежливый Кей, Мадани в пиратской повязке - на них, выходит, надежда? А мы?!

- Мы слишком привыкли друг к другу, - объяснил Тур.

- Позволь, так это ж хорошо, что привыкли!

Тур скептически хмыкнул. И оказался прав.

Едва схлынула предстартовая горячка и улеглось возбуждение, связанное с началом пути, мы почувствовали, что дышится на борту "Ра" не совсем как раньше.

Выяснилось, во-первых, что мы меньше, чем в прошлом году, стремимся к общению. Зачем оно нам? Разве и без того каждый о каждом не знает уже все-все?

Во-вторых, обнаружилось, что мы перестали друг друга стесняться. Не боимся ненароком задеть собеседника словом или жестом, откровенность наших реплик иногда чрезмерна и граничит с бестактностью.

И наконец, в-третьих, открылось, что, как ни парадоксально, нам служат не всегда полезную службу воспоминания о "Ра-1".

"Ра-1" был нашим черновиком, и теперь мы словно переписывали черновик набело, с огромным тщанием, уверенные, что уж нынче-то не наврем ни в единой строчке, достигнем высот каллиграфии и стилистики. Однако, корректируя опыт минувшего плавания, нам не к чему было обратиться, кроме как к собственной памяти, а память - штука коварная, она смещает масштабы, переоценивает ценности, собственные промахи смазывает, чужие - усугубляет...

У одного не шло из головы, что в прошлом году его слишком много со всех сторон воспитывали, и он, вероятно, поклялся себе, что впредь этого не допустит, и в штыки встречал любой совет.

Другой считал, что на "Ра-1" он был чересчур безотказен и покладист, и настроился этой ошибки не повторить.

Третий полагал, что за свои идеи достоин большего уважения, и то вставал в позу обиженного, то лихорадочно распоряжался, то сетовал и грустил.

Я... но обо мне пусть скажет кто-нибудь другой. Я тоже не без греха. И не раз на "Ра-2" казнился мысленно: "Так в прошлом году ты бы не поступил".

Наблюдалось, впрочем, и обратное. Благоприятно изменился Норман. Он оставил менторский тон, работать с ним сразу стало легко, и хотя он по-прежнему произносил сентенции, они уже не раздражали, ибо не вызывало сомнения, что делается это из самых добрых чувств.

Да, дважды в одну и ту же реку, то бишь в океан, не войдешь. Вода другая, и ты другой, с этой точки зрения дубль, который пришлось нам делать, явился для психологов неожиданным подарком. Возник особо выгодный случай подглядеть динамику совместимости!

Как бы тщательно ни подбирать, допустим, космонавтов для совместного полета, сколько бы вариантов их группового поведения ни просчитать загодя на ЭВМ,- все равно, пока повторно не обследуешь их на финише, считай, что ничего не выяснил. Да и финиш - значит ли он, что под проблемой подведена окончательная черта? Человеческий организм не всегда мгновенно реагирует на происшедшее. Реакция зреет, зреет - и вдруг качественный скачок, взрыв, с опозданием на месяцы и годы! Гипертония! Невроз!

Вероятно такое? Увы, вероятно.

Что предпринимать, чтобы это не случилось?

Пользоваться всякой возможностью, чтобы изучить не результат, а процесс. Не только действие, но и преддействие, и последействие - лишь тогда точно определится, к примеру, кто больше вредит себе - вспыльчивый или сверхсдержанный, от чего больше проку группе - от шумных "идей" или от молчаливого несогласия.

Скажете: это прописи. Этому в школе учат. Эмоции, загоняемые вглубь, вредны; упрек молчанием более тягостен, чем открытое выяснение отношений.

Верно! Все верно!

А на сколько процентов верно - на девяносто или на семьдесят пять?

И для каждого ли характера верно одинаково?

И для каждого ли сочетания характеров?

И при каких обстоятельствах? И для каких сроков?

Мы еще слишком мало знаем, что приобретаем и чем рискуем в общении...

В прошлом плавании тоже были опросы и тесты, и ценность этих данных бесспорна. Но она повысилась вдвое, когда оказалось, что сведения, полученные, как считали, уже "на выходе", на самом деле взяты "из середины": одноактная пьеса обернулась двухактной, до финального занавеса опять далеко, и актеры могут выкинуть любой фокус, даже поменяться ролями.

Роли остались прежними, однако рисунок их обнаружил тенденцию к изменению.

Общительный, жизнерадостный, судя по тестам "Ра-1", прекрасно чувствующий себя в коллективе человек, - по тестам "Ра-2" выглядит несколько замкнутым и настороженным, вечно готовым к защите, причем показательно, что на многие пункты опросника он не дал нынче однозначных ответов.

Наш лидер минувшим летом был то, что называют нормостеник - все личностные качества в "золотой середине". Теперь он тоже слегка "умерил" контактность, стал более замкнутым по сравнению с самим собой прежним - глядя на розенцвейговские картинки, он в основном отшучивается, но именно это отшучивание свидетельствует о том, что он желал бы скрыть. Налицо фрустрационная загруженность: беспокоит Тура океан, беспокоит корабль, беспокоим мы.

Среди его ответов теперь тоже многовато неопределенных: ни да, ни нет, надоело, неохота, и шли бы вы, психологи, со своими опросниками куда подальше и не морочили бы голову.

Разумеется, он не произносит это вслух; напротив, он подчеркнуто вежлив и деликатен, хотя заметно, чего ему стоит порой не дать волю нервам и не сорваться.

А вообще мы теперь срываемся чаще и по более пустяковым поводам, чем на "Ра-1".

В первом плавании взаимное недовольство вспыхивало сперва исключительно по "производственным" мотивам: не за ту веревку тянул, не туда поворачивал весло, не так бросал плавучий якорь.

Помню, как рассердился Норман, когда я наладил треугольный парус, нацепил его на штаг всеми петельками, разобрал фалы и, ужасно гордый собой, скомандовал поднимать, и вдруг открылось, что парус прикреплен вверх ногами!

------------------------------------------------------------------

¹KB-коэффициент взаимосвязи; величина условная, выражается дробью: отношение воздей-ствия на партнера к воздействию на собственный стрелочный прибор.

Глава пятая

"Португальский кораблик" плыл себе слева по борту. Я помахал ему рукой, как старому знакомому.

Познакомились мы в прошлом году.

Я потрошил кур на корме и уже собирался нести их на кухню, как вдруг гляжу: движется фиолетовый пузырь, еще один - тем утром их было вокруг великое множество, я сперва не понимал, что это, спросил у Жоржа, он объяснил: "Медузы". И вот такая красивая медуза плыла прямо мне в руки.

Недолго думая я схватил ее - и взревел от боли, лихорадочно стал отмывать пальцы морской водой, но липкая слизь не отставала. Проходил мимо Сантьяго, я взмолился: "Мыло!" - видимо, такое страдание было написано у меня на лице, что Сантьяго помчался за мылом как ошпаренный. Однако и оно не помогло. Руки горели и ныли, пальцы сгибались с трудом. Достал пульверизатор с анестезирующим, попрыскал - боль исчезла, и тут же вернулась с новой силой.

Жорж сказал: "Подожди, пройдет само". Но ничегошеньки не проходило, пальцы уже не сгибались, боль начала распространяться по нервам левой руки к плечу и далее в область сердца, я чувствовал себя преотвратительно. Принял две таблетки анальгина, валидол, пирамидон и лег. Меня тряс озноб.

Утихало постепенно. Сначала полегчало правой руке, затем левой. Полное выздоровление наступило лишь через пять часов.

Такова была моя первая встреча с физалией. "Португальским военным корабликом" ее называют потому, что она похожа и на парусник, и на старинный шлем с гребнем, а под водой от нее тянется целая сеть щупалец, иногда десятиметровой длины. Яд, выделяемый физалией, относится к нейропаралитическим. Представляю, каково рыбешке попасть ей в "лапы"!

Физалия двигалась не торопясь, радужно расцвеченная, этакая франтиха. Злобных чувств она во мне не вызвала, как говорится, я все простил, тем более что теперь мы знали, чем обороняться.

Снова возвращусь в прошлый год.

Вторым пострадавшим от физалии был Норман. Он укреплял "заземление" рации, лазил в маске вдоль борта, а Жорж его страховал, следил, нет ли поблизости акул, и немножко злился, поскольку Норман полез в воду без очереди. Я стоял у весла и вдруг услышал истошный крик, Норман выпрыгнул из воды, как бука из табакерки, на секунду подумалось: "Ну, вот! Дождались! Акула!" - но руки-ноги его были целы, и я вздохнул облегченно, хотя радоваться все равно было нечему. Нормана обвила, словно лассо, жгучая нить, он пытался отодрать ее от себя и еще больше обжигался. Подоспел Карло с полотенцем, стал стирать слизь, затащили Нормана в хижину, он стонал, стиснув зубы. Я понимал, каково ему, но также отлично знал, что практически ничем помочь не могу. Дал анальгин, валидол, брызгал аэрозолем, припасенным на случай зубной боли, но все это были полумеры.

Тут Тур вспомнил, что от ожогов мерзкой твари хорошо помогает аммиачный раствор.

Такового на борту не имелось, но выделить его при желании мог любой из нас, и работа закипела, скорлупа кокосового ореха моментально наполнилась, я смачивал ватку и натирал Нормана интернациональным снадобьем. Боль стихла, начался озноб, затем проснулся аппетит, непомерный, как после долгой, тяжкой болезни. Потом Норман уснул.

Все-таки вместо пяти часов он промучился три, благодаря радикальному средству. Мы намотали это на ус - и в нынешнее плавание взяли с собой нашатырного спирту: фабричный аммиак, очевидно, еще действеннее.

Так что плыви, физалия, у тебя свои дела, у нас - свои; мне, например, пора вернуться к тетрадке.

Семнадцатого и восемнадцатого июня я урывками писал свой первый репортаж для "Известий", листал исписанные странички дневника, заново переживал и былой шторм, и былой штиль, и появление голубя Юби, и свидание с мысом Юби, и прыжок Жоржа, и семинар Нормана - иначе говоря, то, о чем вы уже прочли.

Из летописи первого
путешествия
Сломалось весло
Очередную поломку
удалось исправить.
Ещё одно весло!
И увы, не последнее

Назавтра предполагался сеанс связи: я надеялся, что слышимость на этот раз будет обоюдно хорошая и я передам все, что нужно.

Однако судьба распорядилась иначе.

Обычный день начинался с обычных дел, ничто не предвещало неприятностей. Только Норман был слегка озабочен, так как рей маленького паруса требовал ремонта. Волны к середине дня стали значительно больше, ветер сильнее, но мы не обратили на это особого внимания и лишь радовались отличной скорости "Ра".

После обеда я залез на капитанский мостик, и часок-другой подежурил, затем меня сменил Тур, а я отправился на кухню мыть посуду.

Навстречу встревоженно спешил Карло, он почему-то срочно решил перебраться со спиннингом с носа на корму. Как потом выяснилось, Карло случайно глянул с носа вниз и оторопел: "Ра" балансировал на гребне волны высотой с шестиэтажный дом и вот-вот должен был ринуться в пропасть.

Такие волны иногда приходят, они не опасны, но наблюдать их не доставляет удовольствия. У меня тоже, когда их вижу, появляется острое желание удрать куда нибудь подальше, а корабль тем временем спокойно ползет и ползет вверх по склону, а потом вниз по склону, и ничего ужасного не приключается.

Итак, мы с Карло разошлись на узкой дорожке, я продолжал путь к кухне, и тут позади раздался резкий треск, выстрел, грозовой разряд.

Звук, увы, знакомый с прошлого года.

Огромная лопасть левого весла всплыла за кормой, болтаясь на ослабших веревках.

Тур метался на мостике и кричал: "Все наверх!" Я бросился к другому веслу, правому, целому, сорвал с рукояти стопор, навалился на нее, пытаясь двинуть до отказа, чтобы предотвратить разворот, - весло не двигалось.

Настал-таки этот час.

Скальды грядущих времен, если вам когда-нибудь придет в голову сложить многосерийную сагу о странствиях "Ра-1", самая длинная и трагикомическая песнь этой саги да именуется "Весла".

Композиторы, если надумаете сочинить симфонию, посвященную "Ра-1", да станут "Весла" ее лейтмотивом.

Весла были для нас в прошлом плавании божьей карой и притчей во языцех, темой пламенных речей и солью анекдотов, роком, который непрестанно стучится в дверь, и цирковым барьером, о который спотыкается клоун, снова и снова на том же месте - в бессчетный раз!

Они начали ломаться еще на старте, на глазах провожающих, еще порт Сафи не успел растаять в дымке, и знай мы заранее, сколь часто и впредь будет раздаваться на "Ра-1" сакраментальный каркающий звук, мы, вероятно, предпочли бы разорвать контракты.

Ремонт продолжается

Вот наудачу взятые отрывки из прошлогоднего дневника.

"25 мая. Тур и Абдулла колдуют возле одного из сломанных весел. Весла сломались неодинаково. Одно совсем не годно к употреблению, другое может быть ис пользовано".

"26 мая. Еще вчера к лопасти весла Абдулла приделал две планки. Они должны удерживать лопасть в вертикальном положеним, так как, став горизонтально, весло тут же ломается".

"27 мая. Приспособили к веслу ручку, потом стали устанавливать. Процесс установки занял часа два".

"28 мая. Карло укрепил рулевое весло. Вообще все потихоньку растягивается и требует постоянного контроля".

"1 июня. Решено восстановить сломанное рулевое весло. Из-под вороха соломенных циновок извлекается огромное, в три с лишним метра, четырехгранное бревно (из таких сделана мачта); к нему предстоит привязать сломанную лопасть. Работа идет медленно".

"Днем позже. Только собрались отдохнуть после обеда, как внезапно сломалось большое весло, единственное большое рулевое весло, которое мы с таким трудом слепили из обломков. "Ра" тотчас же сбился с курса. Норман велел опустить парус, закрепить рей, и мы замялись установкой нового рулевого механизма. Пришлось поставить два весла средних размеров справа и несколько позже одно весло слева".

Есть над чем
призадуматься...

"4 июня. Всего у нас сломалось пять весел (из них два больших) и одно утеряно".

"5 июня. Весь день Тур, Карло и Норман мастерили второе рулевое весло, чтобы завтра водрузить его на место".

"7 июня. Опять приступили к подготовке весла. Запасное (третье) весло ещё вчера было перенесено на корму; к нему привязали, чтобы сделать прочнее, толстенную палку. В местах, где весло будет тереться о дерево, дополнительно приделали "подшипники" из чурок".

"Тогда же. Всем составом взялись за установку. Так как опыт у нас уже солидный, дело пошло быстрее и легче".

"10 июня. Извлекли "подшипники" и усовершенствовали их: вырезали пазы по форме весла".

"17 июня. Опять Тур кличет. Разболталось правое рулевое весло в нижнем своем креплении. Снимаю брюки, обвязываюсь веревкой, встаю за бортом на перекладину и, балансируя на скользком бревне, цепляясь по-обезьяньи пальцами ног за веревки, подвожу под бревно канат. Теперь его надо обмотать вокруг бревна и затянуть".

"21 июня. В ночь с 19 на 20-е сломалось очередное (рулевое)".

Через несколько строк:

"После обеда занялись подъемом сломанного весла".

Еще через несколько строк:

"Вначале трудно закрепить весло, так как веревки сухие и скользят, потом - трудно убрать, так как веревки мокрые, разбухают и натягиваются".

"Назавтра. Лопасти наших весел очень велики, рукоятки не могут выдержать нагрузки - вот и ломаются одно за другим".

"23 июня. Стоял на вахте и помогал Норману и Абдулле приделывать новую рукоять к веслу".

"Весло", "веслу", "веслом", "о весле" - грустная грамматика.

Кончалось прошлогоднее плавание, и "Ра-1" был почти по мостик в воде, изменилась погода, изменились мы - только одно не изменилось: чем открывали мы сезон, тем и завершали.

Опять весло!!!

"3 июля. Распределились по кораблю:

Сантьяго у кормила, Тур, Жорж, Карло, я - слева на палубе, Норман - на мостике. Это - пока, по мере продвижения весла мы будем тоже передвигаться. Единственный путь с левого борта на правую половину кормы - через крышу, так как все остальные пути отрезаны хитросплетением Карловых веревок. Поднимаем весло и принимаемся взбираться на крышу. Стараемся обойти веревки, не повредить антенну, не сломать себе шею и не проломить голову товарищу, а главное - не упустить весло в воду. Норман припас петлю для того, чтобы весло зафиксировать в гнезде на поперечном бревне у кормы.

Торопиться нельзя, но нельзя и медлить. Когда мы все собираемся на корме, корабль оседает, черпает воду, еще и еще. - Норману уже по пояс.

- Давайте скорее, и лишние на левый борт, - говорит Тур.

Быстро спускаем весло в воду, но неудачно - Норман не успел набросить петлю, вновь тянем эту махину (примерно 200 килограммов) вверх, вся корма в воде, не успеет волна скатиться, набегает вторая, наконец Норман затянул петлю, Карло мгновенно фиксирует конец, каната на перекладине мостика.

- Есть! - кричит Тур. - Юрий, Жорж, уходите, слишком тяжело!

Весло уже действует, рулит вовсю, но беспорядочно, в разные стороны; Сантьяго на мостике запарился, теперь ему, кроме ветра и течения, нужно учитывать еще и прихоти огромной, бестолково болтающейся за бортом деревяшки; она пока что не помогает, а мешает. Но Сантьяго молодец, держит курс, парус не заполоскал ни разу, сейчас-сейчас, последние шлаги - к поперечине внизу, к перилам мостика вверху...

Готово. У нас вновь два рулевых весла.

Усаживаемся на завалинке и переживаем события. "Это был великолепный пример содружества наций", - подводит итоги Тур".

Почему нам в прошлом году так не повезло с веслами?

А почему нам, собственно, должно было с ними везти?

Разве мы знали до тонкостей заранее, какими им быть - именно на этом корабле, на этом маршруте?

Мы фактически тем и занимались, что учились их делать - от поломки к поломке, методом проб и ошибок. Уточняли их положение, угол наклона, способы крепления, испытывали толщину веретена, длину его, ширину и форму лопастей.

Мы даже с исправными, целыми веслами сперва не умели управляться. Однажды, когда нас в бессчетный раз закрутило и мы битый час пытались вернуть "Ра" на курс, я увидел возню на мостике. Карло вырывал у Абдуллы рукоять весла и старался повернуть его влево. Абдулла же почему-то упорно удерживал его в неправильной позиции, потому наши усилия и были тщетны.

Все, что рассказано, повторяю, касается первого плавания; ко второму мы уже подошли не лыком шиты. Учли и предусмотрели, казалось бы, все, что нужно, а просчитались в мелочи: в рогатине-вилке.

Весла были из мачтовой отборной сосны, очень твердой и прочной, а вилка - из железного дерева, которое еще тверже и прочнее. Железное дерево понемножку перетирало сосну, уключина ела весло - и съела.

Итак, весло сломалось. Вторым мало что можно было сделать: полная парусность, огромные волны, а подвижности у веретена почти никакой. Через несколько минут нас развернуло, и мы стали к ветру правым бортом, корма тут же была залита. Мы суетились. Норман зачем-то снял компас и сунул мне в руки, я растерянно стоял, пока не услышал голос Тура:

- Плавучий якорь за борт! Надо выйти под ветер!

Я прыгнул с мостика вниз. Внизу, бранясь, орудовал Карло: веревки большого якоря безнадежно запутались, это я виноват, я обязан был за ними следить.

Тур кричал, чтобы немедленно привели якорь в порядок, я возился с засохшими канатами, пытаясь понять, где у них "голова", где "хвост", Карло тем временем выбросил запасной, малый якорь и вернулся мне на помощь. Мы совладали с канатами и повесили ненужный уже якорь на крюк.

Вслед за этим с огромным трудом мы извлекли лопасть с остатком веретена и поместили на корме.

Теперь надлежало заняться парусом.

Его необходимо было убрать, ибо рей бился о мачту так, что вот-вот что-нибудь должно было сломаться: либо мачта, либо рей. А убрать парус на таком ветру - задача нелегкая.

После недолгих споров решили убирать его постепенно, беря рифы. Взяли первый риф - и обнаружилось, что на рифовых точках не везде есть фиксирующие концы, срочно пришлось их привязывать. На втором ярусе концов вообще не было, снова кинулись искать свободные веревки, приспосабливать их, кляня собственную беспечность. Кое-как взяли и второй риф, и уменьшенный втрое парус был направлен по ветру.

Вытащили малый плавучий якорь, бросили большой. Корабль лег в более или менее приличный дрейф, мы смогли перевести дух.

Тур хотел тут же заняться веслом, однако Норман сказал, что люди устали и надо поесть. Жорж пошел на кухню готовить пищу, а мы разбрелись кто куда, измотанные и тревожные.

Ночь прошла, к счастью, спокойно, "Ра" дрейфовал, и вахтенному делать было нечего - разве что смотреть по сторонам.

Утром встали рано.

Погода пасмурная, иногда проглядывает солнце, ветер сильный, океан суровый.

Быстро позавтракали и уселись у входа в хижину, чтобы обсудить возможные варианты ремонта весла, их может быть несколько, и надо выбрать лучший.

Прежде всего измерили обломки. Затем Тур начал вырезать из картона в масштабе все части весла, а мы занялись переноской генератора, которому грозила опасность быть залитым, - тогда, без связи, наше дело табак.

Я поразился, как много воды пришло на корабль за прошедшие сутки. На корме бурлил океан, волны перехлестывали через брезентовую стенку и гуляли привольно, сбивая с ног.

Генератор укрепили на мостике.

Минуло не меньше трех часов, покуда после споров и прикидок на картонном макете прояснилась программа. Решили соединить лопасть весла и верхний обломок. Длина весла должна при этом значительно уменьшиться.

Стесали наискосок торец веретена, чтобы оно легло на лопасть плашмя, долго крепили одно к другому, в общем, провозились весь день и только к вечеру весло было готово к спуску.

Ночью опять бросали плавучий якорь. Опять мы с Сантьяго воевали с проклятым парусом. Только вздохнешь спокойно - приходит тучка, р-раз! - ветер меняется. Сильный ветер, сильный дождь, вокруг грохочет, хлопает, с курса сбились - провожал нас океан по первому разряду!

Барбадосцы
приветствуют нас

Назавтра открылось, что мы переборщили, слишком уклонились к югу и проходим мимо острова. Нужно поворачивать на север. Мнение барбадосских радиосоветчиков опять единодушно: уж теперь-то нам к цели никак не попасть.

...Ее увидел первым, кажется, Норман. До того как это произошло, мы заметили самолет, затем другой, третий - они кружили над нами стаей, на одном из них, как мы после узнали, находился сам президент Барбадоса. Потом появились катера. Предлагали взять нас на буксир, но мы отказались, хотели подойти как можно ближе, а там поглядим. На горизонте, в дымке, маячила темная полоска...

И были крики "Земля!" на восьми языках, и махание руками, и прыгание по палубе, и объятия, и команда "к парусу", и развязывание, распускание, растягивание бесчисленных переплетений и узлов.

Был труд, привычный, тяжелый и долгий, но мы не замечали времени, нас не трогало, что спины ноют и руки болят, наоборот, пусть будет еще труднее, мы справимся, потому что мы молодцы, потому что мы доплыли, да здравствует гипотеза Тура, слава нашему "Ра"!

Мы работали, радостные и влюбленные, осыпая друг друга комплиментами: "Я счастлив, парень, что был эти месяцы с тобой!" - "0'кей, приятель, ты великолепно справлялся!" - "Ну, дружок, навалимся в последний раз!" - Мадани хохотал, Карло распевал по-итальянски, Жорж хлопал меня по плечу ручищей, на запястье которой была незагоревшая полоска, память о "Ролексе", - Жорж не знал, что мы уже сговорились подарить ему новые часы с той же надписью на крышке, - глаза Кея лучились, и Тур подозрительно покашливал, и Сантьяго умудрялся, воюя с канатами, отбивать чечетку... И гортанный голос Абдуллы тоже, клянусь, слышался в нашем неумолчном хоре. Парус лег наконец на палубу, блестяще, по всем правилам спущенный и уложенный, и мы встали над ним, оглушенные, и поняли: все!

Конец пути.
"Ра-2" в сухом доке

Все! Кончено! Ничего не надо больше делать!

Тихо-тихо было в те минуты на "Ра",..

Только чайки кричали, да умиротворенно повизгивала на плече Жоржа обезьяна, да пустые амфоры погромыхивали, перекатываясь у мачты.

- Смотрите! Это так поддержит нашу плавучесть! - воскликнул Норман, подхватил амфору, понес ее на корму - и не донес, отбросил и рассмеялся.

Рассуждение пятое, заключительное

Свежий вечерний ветер карабкается по кручам, принося прохладу и звуки поселка, расположенного внизу, в долине, в самом сердце Тянь-Шаньских гор.

Я сижу в небольшом домике, прицелившемся к уступу скалы, смотрю на мигающие в глубине огни, и мне кажется, что это сон: откуда взялись горы и куда исчезли волны?

Почему под ногами твердые камни, а не шаткая упругая палуба?

Исподволь возникает перед глазами другая картина. Высокие валы прибоя набегают на барбадосский берег. Восемь человек из восьми стран расположились в тени кокосовых пальм, густые кроны которых шевелит пассат. Известняковые скалы вокруг нас образуют юго-восточный конец Карибских островов, неправильно названных в свое время Вест-Индией.

Сейчас мы только зрители. Мы глядим на прибой, на белые облака, гонимые трансатлантическим воздушным течением, а всего несколько дней назад сами были участниками этого гигантского естественного процесса.

Зачем нам это понадобилось?

Недавно одна не в меру экспансивная дама сочувственно воскликнула: "Юра, вы так рисковали - а во имя чего? Гора родила мышь!"

Ну что ж! Молочные реки действительно не потекли, и булки не стали расти на деревьях оттого, что "Ра" пересек океан.

Этнографическая задача экспедиции имела значение для немногих знатоков. Правда, и опыты на синхрофазотроне - для непосвященных тоже пустой звук, умозрительная игра в бирюльки. Тут можно было бы кстати вспомнить, что вся современная электроэнергетика возникла из якобы баловства с пустяковыми лейденскими банками, но какое глобальное "электричество" может в принципе вырасти из нашего скромного вояжа, гадать ни к чему.

Подойдем к вопросу с другой стороны. Альпинисты рискуют жизнью, чтобы взобраться на ту или иную гору той или иной высоты, и мы говорим: "Посмотрите, какая прекрасная, великолепная демонстрация человеческих возможностей!"

Фрэнсис Чичестер отправляется вокруг света на своем "Цыгане-Мотыльке" - не открывать новые земли, не за пряностями и драгоценностями, нет,- он жаждет одержать победу над собственным возрастом, над старческими недугами, над кораблем, которым так трудно управлять в одиночку, - и мир рукоплещет, мир вновь восклицает: "Сколь беспредельны возможности человеческие!" Разве это недостаточное основание для многодневного риска - показать, на что способен человек, умножить веру людей в свои силы, поставить планку на рекорд - и не сбить ее, и тем самым позвать в дорогу завтрашних, для кого рекорд уже станет привычной нормой?

Но даже и не в этом одном дело. На страницах, прочитанных вами, не раз упоминался Ален Бомбар. Теперь настала пора сказать о нем подробней.

Мы прошли через Атлантику почти тем же маршрутом, что и доктор Бомбар. В его дневниковых записях названия "Канары", "Зеленый Мыс", "Барбадос" встречаются не реже, чем в нашем вахтенном журнале.

Так же, как мы, он изнывал от безветрия и молил всех святых поскорее дотащить его до зоны пассатов; так же, как мы, он мучился, выбирая плавучий якорь, и физалия, которую он встретил, была, быть может, родственницей той, что обстрекала меня.

Но конечно, Бомбару приходилось неизмеримо труднее, чем нам.

Во-первых, он плыл один (предполагалось путешествие вдвоем, но спутник Бомбара в последний момент передумал); во-вторых, его резиновая лодочка была раз в шесть меньше нашего "Ра"; в-третьих, он странствовал без рации; и, наконец, в-четвертых, на борту "Еретика" отсутствовали еда и питье.

То есть они были, малой толикой, в опломбированных мешках. Но Бомбар скорей умер бы, чем решился сорвать пломбы, потому что тогда его предприятие потерпело бы крах.

Ибо Ален Бомбар взялся доказать: человеку волевому и осведомленному не страшно кораблекрушение, многие-многие одинокие дни среди волн.

Бомбар собирал дождевую воду, а когда дождя не было, выжимал сок из пойманных рыб. Не боялся хлебнуть и забортной соленой водицы. Ел не только рыбу, ел еще и планктонную кашицу.

У него сошли ногти на руках и ногах, его мучили авитаминозные язвы, долго потом он не мог нормально есть и спать - но он выжил, это было главное, он доплыл до суши и подал отличный, обнадеживающий пример тем, кто, терпя бедствие, окажется за бортом не по своей воле, - как знать, сколько жизней он таким образом спас?

А ведь он мог, казалось бы, на берегу, в лаборатории все вычислить, поработать соковыжималкой на планово отловленном материале, составить таблицы содержания в планктоне питательных веществ - что, между прочим, он и проделал предварительно, - и на том успокоиться. Кто бы его осудил? Наш век, оснащенный самой разнообразной и совершенной техникой, вообще располагает к экстраполированию. Пациент приходит к врачу не иначе как с целым ворохом справок об анализах, и это закономерно: чем полнее исследование, тем точнее будет диагноз...

И все же не сдана в архив трубочка стетоскопа! Все же иногда - пусть и крайне-крайне редко - настает необходимость, несмотря на обилие приборов, реактивов и инструментов, по-дедовски поднести к губам пробирку, в которой - опасный вибрион, подлежащий изучению!

Приручение плазмы, борьба с лейкемией и раком, освоение космоса, наконец, - в той или иной степени это обязательно эксперименты на самом себе.

Везде рано или поздно исследователь остается один на один, лицом к лицу с Неведомым.

"Ра" в этом смысле не исключение, говорю без ложной скромности - и при этом имею в виду отнюдь не только ветер и воду, волны и штормы...

Кто-то из первых читателей этой книги, просмотрев рукопись, заметил:

- Что у тебя всюду "корабль" да "корабль"? Корабли в военном флоте, а "Ра" - лодка, судно, ладья, называй как хочешь, только не корабль! Не вводи читателей в заблуждение!

Пожалуй, если не учитывать недавнего терминологического сдвига (на космическом корабле, к примеру, нет ни пушек, ни пулеметов), мой приятель прав. И все же настаиваю: "Ра" - корабль, так как плавания его были воинствующими.

Мы воевали за дружбу и взаимопомощь, за чувство локтя, которое должно объединять народы не такой уж огромной Земли.

Против зла в нас самих - за добро в нас самих.

И добро победило!

Да, мы проверили мореходные качества древних папирусных судов, пересекли Атлантику доколумбовым путем, уточнили в меру сил степень загрязненности океана и сделали многое другое, о чем уже сообщено в специальных статьях, докладах, отчетах, диссертациях, но есть аспект, который касается решительно всех, этнографов и неэтнографов, специалистов и неспециалистов.

Экспедиция "Ра" показала наглядно, на практике: самые грозные препятствия преодолимы, если люди солидарны в главном, если вопреки всему, что их разделяет, они верны общей разумной цели.

Ради одного этого уже стоило выходить в океан кораблику "Ра"!..

Турист, пожелавший осмотреть в тот осенний день пирамиду Хеопса, был бы немало удивлен, взгляни он вниз, в лощину, которой начинается Сахара.

Восемь человек, одетых будто для дипломатического приема - в белоснежных рубашках и строгих костюмах, восемь солидных взрослых мужчин бегали по небольшой площадке, нагибались, рылись в песке и вскрикивали от радости, выудив очередную коротенькую желтую палочку.

Каирское солнце безжалостно палило, лбы и спины взмокли, пыль медленно поднималась вверх по брюкам, как ртутный столбик термометра. И кинооператор в нешуточном ужасе кричал: "Ребята, как я вас буду снимать?! Вы перемазались, словно черти!"

Это мы искали кусочки папируса, которые должны были остаться на месте бывшего стапеля, там, где несколькими месяцами раньше строился "Ра".

С невероятным тщанием, с непомерным азартом - ах, еще сувенир, еще, для дома, для друга, для знакомого, для сослуживца...

Полно, в сувенирах ли была суть? Просто мы неосознанно старались растянуть минуты, когда в последний раз хоть что-то делаем вместе.

Хрупкие желтые палочки - казалось, пока они в твоих руках, ничто не кончилось и продолжается путь. Мы хватались за эти палочки, как за волшебные. Нам не хотелось прекращать быть экипажем, терять свою выстраданную общность. Нам не хотелось прощаться.

Словно мы боялись, что, расставшись, тут же что-то в себе утратим, чего-то нужного и уже привычного в себе лишимся, - снова превратимся в обыкновенных, в будничных, во вчерашних себя.

Но - увы! - нельзя же весь свой век провести на папирусной палубе.

Мы разъехались. Стали обыкновенными. Раздарили магические чурбачки. И "Ра", наш добрый "Ра", встал в музее Осло на вечный прикол.

И все-таки, если вслушаться, по-прежнему журчит вода у его форштевня.

До сих пор, когда мне в моей повседневной жизни приходится трудно, я слышу зов Тура: "Все наверх!" И сразу будто все они со мной рядом: Норман верхом на рее, Кей с кинокамерой, Мадани с сачком, великан Жорж с обломком весла...

Абдулла белозубо смеется, Сантьяго полон идей, Карло задумчиво насвистывает: "Белла, чао, белла, чао, белла, чао, чао, чао..."

- Есть "все наверх"! Мы не прощаемся, "Ра".

Послесловие

Не так-то просто было написать эту книгу: о плаваниях "Ра" и написано, и наговорено уже предостаточно, в том числе и самим Туром Хейердалом.

Чтобы добиться успеха, Ю. Сенкевичу надо было в событиях, всем и во всем, казалось бы, уже известных, найти сторону, еще незнаемую, и в меру сил, но, конечно, увлекательно о том рассказать.

Что ж, задача эта оказалась автору вполне по плечу. Книга Ю. Сенкевича читается с живейшим интересом. Причину этого интереса я бы определил так: на ее страницах изложена, причем с массой любопытнейших подробностей, анатомия подвига.

Как действует человек, попав в экстремальные условия? Как в этих условиях складываются его отношения с товарищами по экипажу, отряду, группе, поисковой партии? Как формируется, а затем функционирует сложная сеть неформальных взаимоотношений в небольшом изолированном коллективе еще недавно не знавших ничего друг о друге людей? Как видится каждому цель, к достижению которой стремится весь коллектив? Как в череде многотрудных будней реализуется роль руководителя и каким видится руководитель тем, кто за ним идет?

Таковы лишь немногие из вопросов, которые - в большей или в меньшей степени - затрагивает в своей книге Ю. Сенкевич, стремясь показать читателю, как из пестрого множества поступков, действий, а порою и противодействий отдельных членов коллектива слагается равнодействующая подвига, этим коллективом совершенного.

Такое должно быть интересным каждому. И не только потому, что нас всегда волнует и сам акт всякого выдающегося деяния, и внутренний мир тех, кто его совершил. Нет, этим дело не ограничивается. Может быть, даже еще важнее другое: плывя с Юрием Сенкевичем на папирусной ладье "Ра" через суровую Атлантику, пробиваясь вместе с Робертом Скоттом сквозь пургу и торосы Антарктиды, взбираясь в одной из связок экспедиции Ханта на высочайшую вершину мира, читатель не просто сопереживает этим смелым людям, но каждый раз снова и снова оценивает свои возможности тоже совершить подвиг.

Мы живем в эпоху крутого перелома, в эпоху, когда необходимость подвига может в любую минуту стать необходимостью для каждого. И чем больше среди нас будет внутренне готовых к тому, что они могут, что им по силам, тем лучше и для них самих, и для всех людей на Земле. И в Космосе.

Среди тысяч и тысяч подвигов, которые людям еще предстоит свершить, немалое место будут по-прежнему занимать подвиги, совершенные в борьбе со стихиями. Ибо наше время, помимо прочего, это и время бурной экспансии человечества в "не отвоеванное" еще у природы пространство.

Подземные толщи и высочайшие горные хребты, величайшие пустыни и льды полярных шапок Земли, глубины и дно Мирового океана, околосолнечное пространство - все это ныне усиленно и в нарастающем темпе штурмуется передовыми отрядами землян.

Отряды пионеров всегда немногочисленны. Но потребность в них возрастает с каждым днем. И чем больше тех, кто стремится стать пионером, смолоду постоянно поддерживает в себе "готовность № 1", тем успешнее будет протекать освоение природы.

Быть в числе первопроходцев - все равно где: в океане, в космосе или в теоретических дебрях науки, - не только почетно, увлекательно, но и - о чем нередко как бы забывают - в высшей степени ответственно! И не только, и не столько даже перед товарищами по подвигу, сколько перед лицом всего общества. И опять же не только перед лицом современников, но также и перед теми, кто был, и теми, кто будет.

В связи с этим необходимо подчеркнуть особое нравственное значение книги Ю. Сенкевича. В обществе, где воспитание высоких нравственных качеств возведено в ранг задачи общегосударственной, ценность такого рода книг, на мой взгляд, особенно велика.

Во главе экспедиций, о которых повествует автор настоящей книги, стоял человек, которому это чувство Ответственности с большой буквы (т. е. ответственности перед настоящим, прошлым и будущим) присуще в высокой степени. Туру Хейердалу свойственно чувство одновременной причастности к деяниям древних, свершениям современников, делам и заботам потомков. Вот почему, всеми силами стремясь проникнуть в тайны истории древнейших цивилизаций, Хейердал с не меньшим рвением изучает степень загрязненности вод Атлантики и намеренно осложняет будущую ситуацию на борту "Ра", формируя экипаж из людей, заведомо разных по расовой принадлежности, языку, культуре и образу жизни, уровню материального благосостояния и идеологии, т. е. людей, которые "в миру" практически никогда или почти никогда не могли быть вместе сколько-нибудь продолжительное время.

Я уже не говорю о том, что в числе членов экипажа не было ни одного профессионального моряка. Да и кто, впрочем, за последние две тысячи лет уходил в океан на ладьях, связанных из снопов папируса?!

В эксперименте с подбором экипажа Хейердал сознательно шел на заведомый риск. Сколько трагедий произошло в партиях и экипажах первопроходцев только из-за так называемой психологической несовместимости! Достаточно вспомнить хотя бы события и обстановку на плоту Эрика Бишопа "Таити-Нуи".

Но капитан "Кон-Тики" и "Ра" яростно, даже фанатически убежден: "то, что объединяет человечество, является естественным и должно поощряться, и, наоборот, то, что разъединяет людей, является искусственным и должно быть преодолено". И отсюда следует, что, сколь бы ни были велики объективные и субъективные различия между людьми, они могут работать вместе над достижением единой цели, как бы тяжко им не приходилось. Разумеется, цель должна быть достаточно вдохновляющей и масштабной.

Эксперимент Хейердала удался. Интернациональный экипаж "Ра" успешно справился с возложенной на него задачей. Маленький коллектив из семи-восьми человек, собравшийся на небольшом папирусном судне и отделенный (но не огражденный!) бортами последнего от социальных конфликтов семидесятых годов XX века, оказался, как и верил Тур Хейердал, жиэне- и работоспособным.

Нам, строителям общества, в котором коллективизм - один из основополагающих принципов социальной связи, не могут не импонировать и сам эксперимент, и убежденность Хейердала в необходимости и плодотворности единства действий всех прогрессивно мыслящих людей Земли. Эксперимент еще раз привлек внимание сотен тысяч, может быть, даже миллионов людей к одной из самых животрепещущих проблем человечества - к проблеме интернационализма, к проблеме дружбы, братства и сотрудничества всех народов Земли.

В мире, потрясаемом грохотом рвущихся бомб и криками гибнущих в пламени войны детей, полезно каждое конструктивное усилие в защиту идей межрасового и интернационального единства человечества. Мы все - люди - живем на одной, очень небольшой по величине планете. И если мы, вопреки всему, что нас разъединяет и сталкивает друг с другом, все-таки век за веком, тысячелетие за тысячелетием неуклонно движемся, пусть нередко оступаясь и падая, вперед по пути прогресса, то этому мы обязаны прежде всего совместности наших материальных и духовных усилий, совместности, преодолевающей неизменно рознь.

Во все предшествовавшие исторические эпохи силы общечеловеческой солидарности и прогресса в конечном счете преодолевали силы зла, реакции, классового и этнического эгоизма. С этой точки зрения, история мировой культуры учит нас историческому оптимизму. И Тур Хейердал сделал очень многое для того, чтобы убедить нас в том, что конструктивные усилия древних были гораздо большими и более результативными, чем мы это до сих пор себе представляли.

В частности, именно Тур Хейердал доказал - теперь мы уже вправе так говорить: доказал, - что океан и в далеком прошлом не только не разъединял и обособлял области интенсивной исторической жизни, но нередко, наоборот, способствовал установлению между ними длительных и катализирующих развитие культуры связей, ускоряя тем самым поступательное движение мирового культурно-исторического процесса.

Здесь уместно, видимо, остановиться хотя бы в двух словах на тех взглядах Тура Хейердала, которые привели его и его спутников, в том числе и Юрия Александровича Сенкевича, на борт "Pa", a затем - и "Ра-2". Это тем более уместно, что и по сей день нет-нет да и попадаются книги и журналы, на страницах которых Хейердалу - этнологу и историку культуры - предъявляются обвинения, ни много ни мало, в расизме (?!).

Критики-обвинители обычно утверждают, будто Тур Хейердал злонамеренно приписывает создание древних цивилизаций Центральной и Южной Америки представителям "высшей расы", неким "белокожим, рыжеволосым" пришельцам из далекого Средиземноморья, тогда как самих американских индейцев он якобы считает на это неспособными.

Трудно сказать, что движет пером обвинителей: недостаточная осведомленность, непонимание или злой умысел. Однако в любом случае критики такого рода весьма далеки от истины.

Прежде всего, о фактах, наукой уже установленных. Первая группа фактов свидетельствует о том, что у майя, ацтеков, чибча, инков и многих других народов Центральной и Южной Америки действительно были распространены в не столь уж далеком прошлом легенды и предания, согласно которым творцами и хранителями наивысших достижений индейской культуры были пришлые немногочисленные группы людей, резко отличающиеся по своему физическому типу от основной массы монголоидного населения. В числе важнейших отличительных признаков во внешнем облике этих людей легенды многих индейских народов указывают светлый (белый) цвет кожи и рыжую бороду. Нередко эти же признаки приписывались индейцами местным богам. К слову сказать, схожие представления о людях и богах европеоидного облика есть и в полинезийских преданиях и мифах.

Но может быть, мотив светлокожих рыжебородых пришельцев был привнесен в индейские предания и легенды полинезийцев уже в новое время, в ходе вторжения в Америку и Тихий океан европейских колонизаторов, христианских проповедников? Этот весомый, на первый взгляд, аргумент, однако, нетрудно отвести. В самом деле: не случайно же инки приняли войско завоевателя Перу, испанского конкистадора Франсиско Писарро за вернувшихся к ним богов, а полинезийцы Гавайских островов равным образом усмотрели в известном английском мореплавателе Джемсе Куке своего бога Лоно.

Но есть и иные, пожалуй, более доказательные факты присутствия европеоидоподобных бородачей в древней Америке. Существует еще одна достаточно широкая группа фактов, содержащих ценнейшую информацию о бородачах европеоидоподобного вида в ту эпоху. Это - памятники изобразительного искусства Центральной и Южной Америки. Многие из фактов этого рода названы в известной, но, к сожалению, не переведенной у нас книге Тура Хейердала "Американские индейцы в Тихом океане".

Наконец, есть и еще одна, третья группа фактов, очевидно, наиболее убедительно свидетельствующая о реальности светлокожих бородачей европеоидо-подобного облика. Это - факты, добытые археологами и антропологами при раскопках древних погребений в высокогорных областях южноамериканских Анд.

Среди хорошо сохранившихся в условиях высокогорья мумий погребенных четко выделяются мумии рыжеволосых европеоидоподобных людей, чьи антропологические показатели разительно отличаются от показателей основной массы монголоидного населения древней Америки.

Видимо, более прав Тур Хейердал, который попытался найти единое научное объяснение всем трем перечисленным группам фактов, нежели его оппоненты, оставившие эти факты без должного внимания и предъявившие Хейердалу нелепое обвинение в расизме. В действительности Хейердал лишь предложил одно из возможных толкований фактов, давно уже установленных, но тем не менее еще не объясненных сколько-нибудь удовлетворительно.

Однако назвавшемуся груздем - один путь: в кузов. Откуда могли прийти европеоидоподобные пришельцы древности на Американский континент? Один из возможных (может быть, даже наиболее возможных) районов их "исхода" - Средиземноморье, где с глубочайшей древности развивалось интенсивное мореплавание.

Стоило проверить вероятность этой возможности более основательно. И Хейердал, как и прежде не ограничивая себя теоретическими изысканиями, решил сам испытать мореходные качества древнейших средиземноморских судов, к тому предназначенных. Так родилась, а затем энергией Тура Хейердала и усилиями его интернационального экипажа была воплощена в жизнь еще одна "сумасшедшая" идея викинга XX века: пересечь Атлантику на судне, построенном по образцам древнеегипетских папирусных мореходных ладей.

И что же? Оказалось, вопреки единодушному и громкоголосому хору скептиков, что связанные из снопов папируса по древнеегипетским - очень условным! - изображениям оба "Ра" прекрасно держались на волнах океана. Справедливости ради, следует напомнить, что одна из ладей - "Pa-1" - потерпела кораблекрушение: драматизм этого события хорошо передан Юрием Сенкевичем. Но сколько и во сто крат более совершенных судов легло хотя бы за последние сто лет на дно Атлантики! Можно ли на основании этого утверждать, что Христофор Колумб не мог (!) доплыть до Америки?

Основной вывод из результатов двух плаваний "Ра" заключается в том, что Хейердалу удалось доказать навигационную и технологическую возможность пересечения Атлантики на папирусных судах древних обитателей Средиземноморья, создателей одного из древнейших, если не самого древнего очага цивилизованных форм культуры и общества.

Была ли эта возможность - пока только возможность! - реализована древними средиземноморцами, и если "да", то когда и как и с какими последствиями для судеб древнеамериканских культур? Ответы на эти вопросы смогут дать только дальнейшие, очень и очень нелегкие совместные исследования многих ученых - представителей самых различных наук: археологов, антропологов, этнографов, историков, социологов, ботаников, лингвистов, искусствоведов, корабелов, архитекторов и т. д. Во всяком случае путь для такого рода исследований расчищен, вопросы поставлены и доказана, что чрезвычайно важно для движения научной мысли, правомерность самой постановки этих вопросов.

Подтвердят или нет дальнейшие изыскания, что древние жители Средиземноморья причастны к возникновению и развитию древнейших цивилизаций Американского континента, - так или иначе мы узнаем о реальном ходе культурно-исторического процесса много больше, чем знали до сих пор.

Но для того чтобы эти дальнейшие изыскания были плодотворными, совершенно необходимо освободиться от широко распространенного предрассудка, суть которого вот в чем. С детских лет мы слышим о непохожести мира древних цивилизаций на наш современный мир. Еще на школьной скамье мы заучиваем, что это были рабовладельческие общества, что в этих обществах усилия сравнительно немногочисленного господствующего класса рабовладельцев были направлены прежде всего на то, чтобы удержать в повиновении рабов и крестьянские массы, что войны, междоусобицы и восстания заполняли конкретную историю древнейших цивилизаций, наконец, что раб и рабовладелец равным образом верили в полную зависимость своих судеб от безграничной и абсолютной воли жестоких и кровожадных богов, деспотичных, утопавших в неге и роскоши властителей, мудрых и всесильных жрецов. Нас знакомят с поражающими воображение результатами многогранной деятельности древних: их дворцовой, храмовой и фортификационной архитектурой, их скульптурой, их фресками, их философскими трактатами и научными знаниями, с фантастическим миром богов и духов, бесчисленными изделиями их разнообразных ремесел - короче, совсем тем, что так разительно отличает мир, в котором они жили и умирали, от мира нашего времени.

Мир древних цивилизаций для нас - это прежде всего удивительный, особенный мир, мир непохожего. И мы сами, не замечая этого (и ученые обычно в том числе), отказываем этому миру в том, что связывает нас и древних в единое человечество: в мужестве и дерзании, в вечной неудовлетворенности и стремлении к лучшему, в извечном всегда и везде и во веки веков приоритете мысли, дерзания и дела над суевериями, страхом и довольством животного благополучия. Частное, особенное заслонило от нас общечеловеческое.

И ведь каждый человек - сперва человек, а уже потом египтянин, ахеец, ольмек, ирокез, франк или вятич, не правда ли?

Думается, что вот такой, человеческий взгляд на людей и общество седой древности присущ Туру Хейердалу. И именно здесь ключ к его, хейердаловскому, видению истории древнего человечества. С точки зрения Хейердала, человек самых отдаленных от нас времен был в главном таким же, как мы, человеком, т. е. он мог и должен был знать, дерзать и побеждать. Не раб, а хозяин мира, в котором он жил, - вот кем он был, древний землепроходец и мореплаватель.

Путем длительного и тяжкого опыта древние познали окружавшую их природу, ее закономерные изменения и ее капризы в равной степени и научились преодолевать горы и пустыни, моря и даже океаны с помощью средств, которые необоснованно кажутся нам, оценивающим их с высоты научно-технической революции XX века, примитивными и непригодными. Вполне возможно, что наши далекие потомки совершенно подобным же образом будут приходить в ужас, рассматривая в музее "консервную банку", на которой первый землянин достиг поверхности Луны.

Тем и мудр Хейердал, что он поверил в общечеловеческие возможности и способности людей древнего мира. Вот почему модели исторических процессов, создаваемые мыслью Хейердала то для одной, то для другой части древнего мира, со временем подтверждаются фактами.

И удивительнее всего то, что Тур Хейердал моделирует древние страницы человеческой истории на волнах океана. Потомку скандинавских викингов океан видится столь же уместной ареной исторических свершений, как пустыня бедуину или бушмену, как льды и снега эскимосу и чукче. И Тур Хейердал, конечно, прав. Как иначе объяснить находки японских сосудов эпохи IV-III тысячелетий до н. э. на берегах нынешнего Эквадора или глубоко зарытого на побережье Венесуэлы клада римских монет IV века н. э.? Такие факты ставят в тупик сухопутные умы, но для того, кому водная стихия - дом родной, это лишь новые доказательства того, что человек не боялся плавать по океану уже в глубокой древности.

Историческая модель древнего мира, согласно которой океан не разъединял, не изолировал на долгие тысячелетия заселявшие разные материки группы человечества, а, наоборот, соединял их друг с другом, такая модель, конечно же, не могла быть создана ученым, обладавшим вышеназванным предрассудком.

Создание такой принципиально новой исторической модели древнего мира удалось Туру Хейердалу именно потому, что он видит в прошлом прежде всего не руины, не погребения, не загадочные письмена и изваяния, а самих творцов истории и культуры, дерзких, деятельных и думающих, несмотря на тысячи предрассудков и суеверий, которые сдерживали их мозг и руки, несмотря на сравнительную простоту и даже примитивность их материальных средств воздействия на природный мир.

Таким образом, плавания двух "Pa" - это не только эксперимент-проверка мореходных качеств средиземноморских судов древности. Это также проверка, если хотите, определенной, в известной степени новаторской, безусловно прогрессивной теоретической установки при реконструкции реалий культурно-исторического процесса в эпоху становления древнейших цивилизаций.

Материалистическая концепция исторического единства человечества, впервые выдвинутая и научно обоснованная в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса, непрерывно развивается и обогащается, вбирая в себя все лучшее, что накапливает современная мировая наука. Думается, что конкретно-исторические исследования Тура Хейердала не только нимало не противоречат сложившемуся у марксистов взгляду на конкретный ход мирового культурно-исторического процесса, но, напротив, вводят в научный оборот ценнейший материал, свидетельствующий в пользу названной концепции.

Таков теоретический подтекст тех событий, счастливым участником которых стал Юрий Александрович Сенкевич. И к участию в которых он привлек теперь своих читателей. Не берусь судить, как это получилось у Ю. Сенкевича - вольно или невольно, но книга у него вышла несомненно романтическая.

Особенно хорошо удался автору образ Тура Хейердала, ученого-романтика наших дней: "его Хейердал" обаятелен и в то же время неизменно целеустремлен, как стрелка компаса.

И второе, за что мы, на мой взгляд, особенно должны быть благодарны автору этой книги, - это "его океан". На страницах книги Ю. Сенкевича океан нередко строптив, полон угроз, а порою даже смертельно опасен, но никогда он не выступает как враг человека. И, закрывая книгу, ты чувствуешь, что с океаном жить можно.

Книга Ю. Сенкевича - призыв к дружбе с океаном. Призыв, весьма симптоматичный для наших дней, когда интенсивное проникновение человека в океан вступило в качественно новую фазу. И в этом смысле книга Ю. Сенкевича - полезный и нужный подарок советскому читателю, жителю страны, берега которой омывают моря трех величайших океанов нашей планеты.

В.М. Бахта, кандидат исторических наук